Рыцари былого и грядущего. I том

Присели перекусить. Эйнар, быстро разделавшись с ломтём хлеба, вертел в руках какую-то травинку. Брат Жак (именно так звали сержанта) недовольно проворчал:

– Ну и что в ней такого особенного, в этой траве?

– Что вы, брат Жак, «королева лугов» – она очень даже особенная. Из неё можно сделать замечательное лекарство.

– А поможет твоё лекарство моему колену? Болит – терплю с трудом.

– Конечно, поможет. «Королева лугов» хорошо лечит суставы.

– И что я должен сделать с этой травинкой? Съесть её, как корова?

– Лекарство надо готовить. Это сложный процесс. Я сделаю для вас, если вы дадите мне всё необходимое. У меня теперь ничего нет: ни запасов трав, ни чугунков, ни пузырьков. Наш дом сожгли, я в лесу несколько дней прятался, пока меня не выследили.

Жак вспомнил, как несколько дней назад видел пожар на другом конце деревни у леса. Тогда он подумал: «Не моё дело». Сейчас ему стало за это стыдно. Он насупился и буркнул:

– Получишь всё необходимое.

Потом его вдруг осенила счастливая мысль:

– А раны твоими травами можно лечить? Как бы это нашим рыцарям в Святой Земле пригодилось!

– Да, брат Жак, конечно! Вот смотрите – травка, – Эйнар подобрал ещё один стебелёк, – я её по-своему называю «залечи-трава». Если её мелко перемолоть, смешать с бараньим жиром и ещё кое-что добавить – очень хорошо затягивает раны. А есть ещё другие – они боль снимают.

– Значит травы на лугу – все разные? А я думал – трава есть трава.

– Что вы! Травы – как люди, все разные. Они тоже – творения Божии. Каждая травинка Бога славит. Есть ещё особые лесные травы, корешки, грибы. Это всё жители Божьего мира. Их Бог создал, чтобы людям помогать, а люди не знают. Мы с отцом были посредниками между травами и людьми.

– Вы лечили людей, а они решили вас за это убить?

– Да… – Эйнар неожиданно разрыдался.

Жак по-отцовски потрепал его совершенно бесцветные волосы и подумал: «На то и существует Орден Храма, чтобы защищать таких бедолаг. Вид у парнишки и правда… не очень. Но если Бог создал его таким, значит таким он и нужен. А рыцари меня, наверное, похвалят за то, что я такого полезного человека в Орден привлёк».

– Давай, Эйнар, поползай по полю, насобирай своих травок. Вылечишь мне колено – я тебя рыцарям самым лучшим образом представлю. Моё колено – твоя проверка. А серп отдай-ка мне от греха, пока ненароком кого-нибудь не зарезал.

***

Раньше Эмери не знал, что такое тоска, а теперь она была с ним неразлучна, поселившись в его душе, казалось, навсегда. Он никогда не терял ощущения радости жизни – ни в самых страшных и кровавых схватках, ни в пустыне, страдая от жажды на переходах, ни тогда, когда терял друзей, ни даже тогда, когда погиб отец. Никакие страдания не могли разрушить присущего ему счастливого мироощущения, потому что в его душе всё было просто. Есть рай на небе, есть боль на земле. Тот, кто достойно прошёл через боль – попал в рай. А сейчас…

Щемящая, ноющая, изматывающая тоска ни сколько не походила на те страдания, которые облагораживают. Тоска была греховной, потому что вела к унынию, если не к отчаянию, а значит – удаляла от Бога. И всё потому, что теперь он ощущал себя абсолютно бесполезным. Он не мог больше сражаться, и путь к страданиям, естественным для любого рыцаря-тамплиера, был перекрыт для него.

Вообще-то Эмери мог сражаться с мечём в левой руке и не раз доказывал это уже после травмы в тренировочном зале. Ни один сержант не мог устоять под его ударами левой. Он одолел бы, пожалуй, среднего сарацина. Но двоих – уже не смог бы. А надо было побеждать трёх-четырёх противников, иначе он – не тамплиер. Если в бою на него будут рассчитывать, как на полноценного рыцаря – он подведёт. А этого он не мог допустить. Командор д’Арвиль ни разу в жизни не подводил своих боевых друзей.

Когда он помог орденскому счетоводу в Иерусалиме, тоска ненадолго оставила его. Счетовод был счастлив, что все цифры, наконец, сошлись, и Эмери был рад, что выручил товарища. Но это было не то. Когда он виртуозно жонглировал цифрами, у него сохранялось ощущение забавы, детской игры, хотя умом он вполне понимал важность и значимость для Ордена этой работы. Но он – командор пустыни, а не рыцарь шахматной доски.

У великого командора Иерусалима после ранения Эмери появился весьма весомый аргумент в пользу предложения заняться финансами. Эмери принял это предложение без пререкательств и лишних разговоров. С тоской в душе.

В счёте ему не было равных, как и в бою. Разбирая расписки, договора и платёжные ведомости, он оставлял далеко позади нескольких счетоводов. При этом горько усмехался про себя: «Тамплиер не имеет права отступать при менее, чем троекратном превосходстве противника». Но орденские счетоводы – не противники, и обставить их – не велика доблесть. Цифры – тоже не сарацины, хотя изобрели их, как ни странно, именно они. Эмери попытался представить, что цифры – противники, чьё сопротивление надо сломить любой ценой. Это получалось, но именно это и создавало ощущение детской забавы.

Эмери много молился. Тоска не проходила. Но ему открылась правда. Он понял, в чём его беда – у него не осталось противников. Раньше он думал, что смысл его жизни – приносить пользу Ордену, но ведь он и сейчас не был лишён такой возможности, а душу это не грело. Оказывается, ему нужны были противники, чтобы побеждать их. На этом строилось равновесие его души. Его внутренняя гармоничность имела в своём основании системно удовлетворяемое тщеславие. Он разом, всю целиком ощутил системную греховность своей души. Это было ужасно.

Вскоре ему сказали, что он должен отбыть во Францию. В парижском Тампле не менее, чем в Святом граде, требовались хорошие финансисты. Столь радикальный поворот в судьбе не вызвал у него сколько-нибудь сильных эмоций. Отреагировал только разум – Палестина не нужна ему без войны. Ему, ставшему теперь мирным человеком, вполне логично отправится в мирные края.

Франция показалась ему странной. Все кругом были суетливыми, вечно чем-то озабоченными и какими-то безрадостными. В боях они умели быть счастливыми, радуясь каждой маленькой победе, как началу новой жизни. А ведь тамплиеры побеждают всегда, даже если гибнут.

Иерусалим, когда он впервые увидел его, был городом сбывшейся мечты. Святой Град, висевший на волоске, в любой момент рискуя подвергнуться страшному нападению противника, всё же был неким священным сосудом счастья.

От Парижа веяло тоской. На этот город никто не нападёт и не разграбит, никто не перебьет большинство его жителей и не уведёт в рабство оставшихся. Этому городу нечего бояться, поэтому парижане не знают, что такое настоящее счастье. Они знают множество мелочных удовольствий, а о существовании счастья, наверное, даже не подозревают. А где-то там, за морем, в лицо братьям дышит обжигающе дыхание пустыни. Там смерть – на каждом шагу, а глоток тухлой воды дороже бутылки лучшего вина. Там – смертоносное сверкание ятаганов и… ничего, кроме солнца вверху и врагов вокруг.

Разве Париж поймёт палестинских братьев? Разве захочет помогать им из последних сил, так же, как они из последних сил удерживают оставшиеся за ними последние клочки Святой Земли? Иерусалим не нужен Парижу. Здесь у людей другие заботы.

В Тампле на него едва обратили внимание. Местные тамплиеры были скорее чиновниками, чем рыцарями. Тут не с кем было обняться по-братски. Тогда Эмери ещё не знал, что здесь служит множество благородных и возвышенных рыцарей, а на прибывающих из Палестины они стараются обращать поменьше внимания, просто потому, что редко встречают со стороны заморских героев что-нибудь, кроме хамства. Высокомерие рыцарей пустыни по отношению к столичным братьям могло бы уже войти в поговорку, если бы о нём не старались говорить поменьше. Не заметил Эмери и того, с каким восхищением смотрят на палестинского паладина юные сержанты Ордена. В душе д’Арвиля не было ничего, кроме тоски, а тоска всегда занята самообслуживанием и не видит ничего, что на неё не работает.

Ему объяснили, к кому пройти по интересующему его вопросу. Он строго представился:

– Командор Эмери д’Арвиль из Тортозы.

– Эсташ, – назвал себя иерарх.

– Это всё, что вы имеете о себе сообщить? – Эмери не настолько обескуражила краткость представления, насколько непреодолимым было желание нахамить тыловому начальнику.

– Многие, включая короля, хотели бы знать обо мне побольше, однако, вынуждены довольствоваться этим скромным фактом: они имеют дело с Эсташем. Это даже не имя. Скорее, прозвище. Или титул.

Эти слова прозвучали для Эмери несколько удивительно. Было в них что-то очень жестокое, пожалуй даже зловещее. Тоска на миг уступила любопытству, в душе Эмери вспыхнула искорка жизни.

– Весь к вашим услугам, мессир Эсташ.

– Мне всегда будет нужна от вас одна и та же услуга – вы будете разгребать дерьмо.

– До меня в Тампле некому было чистить сортиры?

– Засранцы есть не только в Тампле. Они живут по всей Франции. За ними-то вы и будете убирать.

– Вы всегда изъясняетесь столь же изысканно?

– При королевском дворе очень трудно позаимствовать хорошие манеры. Это вам не пустыня с её благородством.

– И я теперь вынужден буду портить свои манеры при дворе?

– Может быть. А для начала отправитесь в родной Арвиль.

– Что там?

– Дерьмо.

***

Эсташ очень понравился Эмери. В нём совершенно не было ничего показного, он не бравировал своей грубостью, просто был, каким был. Его маленькие, цепкие, пожалуй, даже злые глаза странным образом веселили. Худощавое лицо, покрытое короткой русой бородой, больше напоминавшей трёхдневную щетину… Это был настоящий воин: жестокий, порывистый, очень искренний и, вместе с тем, совершенно закрытый. Эсташ дышал тайной. Так выглядят только очень глубокие люди. Эмери был искренне рад тому, что продолжит службу под началом столь незаурядного человека.

Об этом он думал по дороге в Арвиль, который покинул ребёнком. Не сказать, что он очень волновался в ожидании встречи с родовым поместьем. Даже пытаясь разбудить воспоминания раннего детства, он находил в своей душе лишь какие-то очень блёклые и невыразительные образы. Его сознательная жизнь началась в Антиохии, и окружавшая его теперь природа была для него иностранной. В Арвиль он всё равно поехал бы, но не для того, чтобы встретиться с детством. Просто это надо было сделать. Что это за д’Арвиль, который ничего не знает про Арвиль? В Палестине это было решительно безразлично, а здесь… Здесь предстояло стать своим.

Эмери сопровождали два рыцаря и три сержанта. Эсташ сказал, что про арвильские дела ему по дороге расскажет один из рыцарей, юный Пьер де Бевиль.

– Рассказывать-то, собственно, и нечего, – начал Пьер. – Неделю назад из Арвиля прискакал сержант, сообщивший, что у них конфликт с местными сеньорами. Дело постепенно принимает бурный оборот, и без помощи Тампля местным храмовникам уже не обойтись. Подробности нам предстоит узнать на месте.

– Какой может быть конфликт? Орден пашет свою землю, местные сеньоры – свою. С чего бы наши дела их печалили?

– Земля, мессир, приносит плоды. Плоды продают. Делают это на рынке. Из-за рынка и конфликт.

– Продолжай, – буркнул Эмери, несколько раздражённый тем, что Пьера надо постоянно погонять, как ленивую лошадь.

– Ещё в 1205 году Орден Храма получил право на обустройство местного рынка, и теперь все местные сеньоры вынуждены продавать свои товары на нашем рынке. Мы вынуждаем их играть по нашим правилам.

– Слушай меня внимательно, сеньор шахматист, – Эмери говорил спокойно, но в его голосе отчётливо прозвучали металлические нотки. – Ты, кажется, получаешь удовольствие от моей наивности и неосведомлённости в ваших играх. Однако, прими в расчёт: с 5-и лет я жил на Святой Земле, с 13-и лет – в Ордене, с 16-и непрерывно воевал, так что мне было не до рыночных премудростей. Рассказывай мне всё и не заставляй тянуть тебя за язык.

Пьер стушевался и начал говорить чётко, размеренно и по-деловому:

– Почти на всех своих рынках тамплиеры торгуют по ценам ниже рыночных. Не на много ниже, но всё-таки. Во-первых, мы заботимся о людях, которым, благодаря нашим ценам, становится легче купить многие товары. Во-вторых, таким образом мы быстрее распродаем товары и, соответственно, быстрее можем предлагать всё новые и новые – нам всегда есть что предложить. Но другие хозяева, когда привозят товары на рынок, из-за наших низких цен либо остаются без покупателей, либо так же вынуждены снижать цены и терять прибыль. Жалуются на нас куда могут и пакостят самыми разными способами.

– Так в этом и корень арвильского конфликта?

– Не только. На арвильском рынке каждый продавец должен платить нам за право торговли. Тех, кто не вносит плату своевременно, мы просто вышвыриваем с рынка, а иным мошенникам не разрешаем у нас торговать ни за какую плату.

– И чем они вызвали вашу немилость?

– Обманывали покупателей, обсчитывали, обвешивали, продавали плохой товар. Крестьяне жаловались нам, мы мошенников предупреждали – на тамплиерском рынке всё должно быть честно. Но, мошенники, судя по всему, торговать честно просто не умеют. Тогда мы вышвырнули их – честь Ордена превыше всего. Они жаловались, но безуспешно. Потом пытались открывать неподалёку свои рынки – мы всё это разогнали. Право у нас, а не у них. Орден не потерпит ущемления своих прав.

– Получается, что мы ставим их на грань разорения?

– За всё надо платить. Или расплачиваться. Они не лишены возможности продавать свои товары, но вынуждены теперь возить их на другие рынки – это далеко, прибыль уменьшается.

– Чего они добиваются?

– Трудно даже сказать. Кажется, теперь для них месть важнее прибыли. Распускают грязные сплетни про тамплиеров, уже были случаи порчи орденского имущества. Вот с этим-то нам и предстоит разобраться.

– Да у вас тут война, – усмехнулся Эмери.

– Рыночные войны, мессир, страшны своей подлостью и коварством. Здесь не встретишь врага лицом к лицу, все удары – только из-за угла. Не могу больше. Несколько раз просил отправить меня в Палестину. Эсташ не пускает. Говорит, что не собирается разгребать это дерьмо в одиночку. Но я всё равно уплыву в Святую Землю.

Эмери не хотел ничего говорить, но, помолчав, всё-таки спросил:

– Знаешь, Пьер, чем пахнет после боя?

Юноша, видимо, боявшийся сказать какую-нибудь глупость, помотал головой, и Эмери лениво продолжил:

– После боя пахнет дерьмом. И мочой. У мертвецов это всё наружу выходит. Таков запах победы. Ещё нанюхаешься, успеешь.

Пьер изменился в лице, но нашёл в себе силы продолжить разговор:

– И всё же, мессир, лучше уж встречать врага лицом к лицу.

– Конечно, лучше. Только и это удовольствие сарацины постараются тебе не доставить. Они так же предпочитают бить подло, из-за угла, из засады. И в спину тебе полетят не сплетни и не кляузы, а стрелы и кинжалы. Рыцарь иной раз и меч не успевает обнажить, как, глядишь, уже валяется с кинжалом в спине. И от него пахнет дерьмом.

– Мессир, вы хотите, чтобы я передумал ехать в Палестину, убоявшись дурных запахов и сарацинского коварства? – парировал Пьер голосом обиженного ребёнка.

– Отнюдь. Если обрету здесь некоторый вес, постараюсь упросить начальство всё же отправить тебя в Святую Землю. Там нужны такие… бодрые парни. Но о войне ты пока знаешь примерно столько же, сколько я о торговле. Ты обучишь меня, я кое-чем поделюсь с тобой. Мы будем весьма полезны друг другу в ближайшее время. Скажи-ка мне, кто такой Эсташ, и почему он называет своё имя прозвищем, чуть и не титулом?

– При короле Людовике VII, почти сто лет назад, когда Орден Храма ещё только вставал на ноги, тамплиерскими финансами занимался некий Эсташ Шьен, то есть Эсташ Собака. Про него почти ничего не известно, кроме того, что человек этот был очень могущественный, чрезвычайно влиятельный, впрочем, всегда остававшийся в тени, незаметный. Говорят, что после Шьена кто-то в шутку называл следующего финансиста Тампля – «наш новый Эсташ». Так и пошло. Про нашего Эсташа известно, кажется, не больше, чем про первого – Шьена. Я, во всяком случае, не знаю его настоящего имени, хотя отношусь к числу его ближайших подручных. Не уверен даже, что он – француз. Вы обратили внимание на то, что он говорит с очень странным акцентом?

– Я и сам не очень привык к чистой и правильной речи франков.

– Да, у вас тоже акцент.

– Арабский. Надо будет немного понатаскать тебя в арабском языке, в Палестине пригодится. Но Эсташ по-арабски не говорит, уверяю тебя. Я заметил бы это.

– Каким образом, если он говорил с вами по-французски?

– У франков, знающих арабский, заметно меняется речевая манера. Они и на собственном языке говорят уже немного по-другому. Но это всё потом. Я отвлёк тебя.

– А я закончил. Если вы про Эсташа. Поверьте, мессир, мне тут скрывать нечего. Эсташ – загадка. Вот и всё. В нём чувствуется повадка опытного воина и обширнейшие познания. Где он воевал? Похоже, что не в Палестине. Где он учился? Точно, что не в монастыре. Во всяком случае – не в нашем. Он необычный. Очень жестокий и очень добрый одновременно. О нём не надо говорить, мессир. Поверьте мне – не надо. Лучше расскажите мне про Иерусалим.

***

Командор Арвиля, сержант Жак, встречал долгожданных рыцарей при полном параде. В новеньком чёрном плаще, который, похоже, берег специально для этого случая, с мечём на поясе в очень простых, но весьма добротных ножнах. Его грубое лицо излучало особую торжественность. По правую и левую руку от Жака стояли двое подчинённых ему сержантов.

Прибывшие соскочили с коней и после коротких приветствий Эмери сразу же перешёл к делу:

– Рассказывай, что на рынке.

– Последнее время стало совсем плохо. Три дня назад все наши лавки разгромили.

– Что?! Это, по-твоему, всего лишь «плохо»? Это катастрофа! Орден Храма громят в самом сердце Франции! И кто? Свои же – христиане! Что ты предпринял?

– Торговля восстановлена. Наши лавки я кое-как подправил, полностью их отремонтировать нет сил. Для того, чтобы наказать виновных, у нас тоже нет ни сил, ни средств. Мы знали, что приедут господа рыцари…

– Как относятся к тамплиерам люди?

– Да как-то… выжидательно. Их сильно мутит сеньор Мондубло. Настраивает против Ордена, рассказывает про храмовников всякие гадости. Мне кажется, местный народец уже готов бросится на штурм командорства.

– И что ты будешь тогда делать, несчастный?

– Приступлю к обороне по всем правилам военного искусства. Наши стены, хоть и не очень высокие, однако, натиск этого сброда выдержат. Мы готовы погибнуть…

– …В священной войне с христианами?! О, несчастный!..

– Но это же отребье, мессир. Они подняли руку на Орден.

– А ты сам кто? – Эмери неожиданно для себя страшно заорал на Жака. – Ходил по рынку с высоко поднятой головой? Разговаривал с людьми высокомерно? За людей их не считал? Мондубло, говоришь, про Орден сплетни распускал? А, глядя на твою спесь, людям не трудно было поверить, что всё это правда.

Жак медленно опустился на колени и понуро склонил голову. Он не произнёс ни слова в оправдание. В его душе зарождалось понимание своей вины. Увы, этот грозный рыцарь был прав. Гнев Эмери схлынул сразу же, как только он увидел искреннее раскаяние Жака.

– Встань, – сказал он уже совершенно спокойно, – Идите в дом. Я тут пройдусь немного.

– Я покажу вам всё, мессир, – суетливо вызвался Жак.

– В Арвиле я и без тебя не заблужусь.

Пьер де Бевиль сказал Жаку:

– Перед тобой – командор Эмери д’Арвиль.

Жак от изумления даже рот ладошкой прикрыл и тотчас, словно от греха, повёл гостей в дом.

Эмери остался один. Встречу с Арвилем он никак себе не представлял, а потому не мог быть разочарован. Однако, щемящая тоска, не покидавшая его с момента ранения, сейчас окончательно затопила всю его душу и стала невыносимой. Он понемногу вспоминал, всё что видел перед собой: хлев, конюшню, большой амбар, часовню… А вот высокая башня голубятни. Он увидел себя там маленьким мальчиком, пускающим голубей. Это ни сколько не согрело душу. Игры, игры… Что от них проку? Вся его жизнь вдруг показалась его полной бессмыслицей.

В Палестине тамплиеры претерпевают бесчисленные страдания и другим так же причиняют немало боли. А в Европе их Орден ненавидят. В Палестине храмовников тоже не очень любят, но там – враги, а получается, что и здесь тоже враги. Тогда ради кого всё это?

Он искал в своём детстве хоть какое-нибудь важное воспоминание, на которое сейчас могла бы опереться его душа и… не находил. Эмери хотел уже идти в дом, когда его взгляд упал на крест часовни. Здесь обычно совершали крещения, отпевания, служили молебны. Мессу не совершали, это всё же не храм, но однажды отец упросил священника совершить в часовне мессу, чтобы исповедать и причастить всех, кому трудно было добраться до ближайшего храма.

Маленький Эмери смотрел тогда, как местные крестьяне и торговцы причащаются. Командор неожиданно замер. Вспомнил. Он вспомнил их лица, когда они причащались – просветлевшие, добрые, благодарные. Обычно они были очень грубыми, а тут – просветлели. Лицо удручённого командора, едва он вспомнил об этом, тоже просветлело.

Крестьян искушает бесноватый Мондубло, но если их сердец коснётся хотя бы только одно благодатное слово… Вот только как это слово найти? Он сам болен душой и нуждается в целителе. А как выбираются к своим двое раненных, ни один из которых не может идти самостоятельно, а вместе – выбираются. Эмери радостно улыбался.

Когда он зашёл в дом, все были так удивлены этому, что тоже растерянно и недоуменно заулыбались. Его усадили за стол на почётное место. Угощение было отменным, всё очень простое – рыба, овощи, но Эмери сразу почувствовал, с какой любовью приготовлен стол. Он представил себе, как пыхтел важный Жак, когда готовил угощение для рыцарей и… расхохотался. Потом отхлебнул вина и радостно провозгласил:

– А вино – плохое! Мой отец всегда говорил: в Арвиле всё хорошо, а вино – дрянь!

– Неважнецкое у нас винишко, мессир, в этом вы правы, – плутовато прошептал Жак, понемногу отходивший от рыцарского гнева. – Соблюдаем традиции. Если вино в Арвиле будет хорошим, так разве ж это будет Арвиль?

– А ты шутник, брат, – сказал Эмери и опять расхохотался. – Но вот скажи ты мне, мой прекрасный Жак, как ты будешь жить дальше?

– Как прикажет мессир. Наши души способны только на грех.

– А что тебе мессир прикажет? – вполне добродушно и расслаблено вопросил Эмери. – Людей любить? А без приказа ты это не умеешь? Что я тебе нового открою? Надо жить, как Господь завещал. А Господь сказал: «Любите друг друга». Так хочет Бог.

Пьер де Бевиль встал и торжественно возгласил: «Деус вульт!». Все храмовники резко вскочили и дружно гаркнули: «Деус вульт!». Эмери вновь почувствовал себя в компании боевых друзей.

Неожиданно его взгляд остановился на странном юноше с красными глазами и бесцветными волосами, который тихо сидел в углу.

– Кто это? – спросил он Жака.

– Эйнар. Лекарь. Его обвинили в колдовстве, но я дал ему убежище и спас от смерти. Подумал, если он колдун, так вы приедете и во всём разберётесь, он не сможет избежать гнева Божьего. Только мне сдаётся, что он добрый христианин. А лекарь – отменный, это вне сомнений. Моё колено вылечил. Сейчас лечит и людей, и скотину. У нас – с месяц. Позвать?

Эмери был поражён внешностью Эйнара. Кровавые глаза были даже не самым удивительным на этом лице. Весь облик Эйнара источал неземную кротость и смирение, ничего общего не имевшее с забитостью и униженностью. Это было похоже на святость. Поверхностный взгляд увидел бы перед собой лишь запуганное существо, но это было не так. В лице Эйнара читалась сила и достоинство, но растворённые смирением и кротостью. А глаза и волосы – словно он от рождения юродивый. Внешность мешает видеть его духовные достоинства и уберегает парня от гордыни.

Слушая рассказ Эйнара, Эмери уже знал, что перед ним – добрый христианин, и даже более того – редко встретишь такого доброго христианина.

– Вот и здесь ты оплошал, брат Жак, – сокрушенно вымолвил Эмери, когда Эйнар закончил.

– Не надо было давать ему убежище?

– Не надо было доводить до того, что ему потребовалось убежище. Раньше ты прибегал к услугам Эйнара и его отца?

– Нет, я про них и не знал-то ничего.

– Вот в этом и была твоя ошибка. Ты должен был всё про них знать и переселить этих полезных людей к нам командорство, дать им защиту Ордена, ещё когда дело не дошло до крайности. А теперь у нас ещё будет хлопот из-за этого парня. Ты так помог Мондубло, как тот и не мечтал.

– Выгнать его? – упавшим голосом спросил Жак.

– Горе ты моё… Когда ты служил в Святой Земле, Жак, тебе часто случалось выдавать своих?

– Что вы, мессир, никогда!