Туман в кровавом переулке

– В полицейский участок, – коротко бросил я, забираясь внутрь.

Лошади зацокали по булыжной мостовой. Дорога петляла между узких улочек, где под вывесками лавок копошились торговцы, а дети, не замечая промозглого ветра, гоняли деревянное колесо палкой. Когда мы проезжали площадь, я заметил: люди перешёптывались, украдкой глядя на мою повозку. Казалось, весть о смерти леди Шейлы уже разлетелась по Йорку и успела обрасти слухами.

Спустя полчаса передо мной выросло массивное кирпичное здание с каменной лестницей и чугунными перилами – полицейский участок. Вид у него был суровый: крепкий, без изысков, с узкими окнами, больше похожий на тюрьму, чем на центр правопорядка. У входа скучали двое констеблей, курили трубки и лениво переговаривались, будто всё происходящее в городе их мало касалось.

Я расплатился с кучером, поправил перчатки и, не торопясь, поднялся по ступеням. Дверь поддалась с тяжёлым скрипом. Внутри меня встретил резкий запах чернил, кожи и мокрой шерсти. На стенах висели таблички с объявлениями, а в углу тихо потрескивал угольный обогреватель.

Сняв шляпу и стряхнув с неё капли дождя, я подошёл к дежурному столу. За ним сидел полицейский средних лет – усы его торчали в разные стороны, взгляд был недовольный, как у человека, которого оторвали от кружки чая.

– Чем могу помочь, святой отец? – произнёс он без особого почтения, но в голосе всё же прозвучала лёгкая настороженность.

Я чуть наклонил голову.

– Мне нужен ваш начальник. Речь идёт о деле леди Шейлы.

В комнате мгновенно стало тише. Полицейский перестал шаркать сапогом и какое-то время разглядывал меня, словно решал, стоит ли мне доверять.

– Следуйте за мной, – буркнул он наконец и повёл меня вглубь участка.

Меня провели длинным коридором, стены которого были выкрашены в тусклый зеленый цвет и испещрены старыми пятнами влаги. Половицы под сапогами дежурного гулко отзывались, а запах сырости и чернил здесь стоял гуще, чем у входа. Наконец, мы остановились перед тяжёлой дубовой дверью. Полицейский постучал, приоткрыл её и, не дожидаясь приглашения, кивнул мне.

Я вошёл. За широким столом, заваленным бумагами, сидел мужчина лет пятидесяти пяти. Его седые волосы были аккуратно зачёсаны назад, усы – ровные, подстриженные, а серый мундир сидел на нём так, словно он сросся с этим креслом и властью, что в нём заключалась. Он поднял глаза, и в них сквозила усталость – та самая, которую оставляют годы службы и чужие грехи, слишком часто проходящие перед глазами.

– Святой отец, – произнёс он, приглушённым голосом, – вы по всей видимости пришли по делу леди Шейлы.

Я кивнул и снял перчатки, аккуратно положив их на край стола.

– Да, сэр. Я видел её тело в колокольне церкви Святого Креста. Но мне нужно увидеть её снова. Лично. – Я сделал паузу, подбирая слова, чтобы не показаться чересчур настойчивым. – Убедиться… и прочесть молитву, раз уж обстоятельства столь тяжёлые.

Он склонил голову, барабаня пальцами по столешнице.

– Не каждый день викарий приходит к нам с такими просьбами. – В его голосе прозвучало сомнение, но и некая тень уважения. – Обычно церковь ждёт, пока мы завершим наше дело.

– Но разве не долг церкви – почитать каждую душу? – тихо ответил я. – Тем более, сэр, вы и сами понимаете: такая смерть… слишком странна, чтобы оставлять её без должного взора.

Мы несколько мгновений молчали. Наконец, начальник полиции глубоко вздохнул и поднялся.

– Что ж. Пойдёмте, святой отец. Тело пока в морге. Но предупреждаю: зрелище не из приятных.

Я поднялся вслед за ним, крепче сжав в руках шляпу. Внутри меня жила уверенность – увидеть покойную было не только долгом, но и необходимостью.

Мы вошли в холодное помещение морга, где воздух был густ от запаха влажного камня и железа. Слабый свет из узкого окна падал на покрытое белой тканью тело. Я замер у порога, сделав короткий знак креста, и только потом решился подойти ближе.

С тяжёлым сердцем я откинул полотно. Передо мной лежала леди Шейла – её лицо было бледным, словно выточенным из воска, и лишённым той горделивой осанки, с которой она когда-то появлялась в обществе. Губы были чуть приоткрыты, на ресницах застыла капля влаги – будто след последнего дыхания.

Я заставил себя не отводить взгляд и внимательнее осмотрел её руки. Сначала всё казалось обычным: бледные пальцы, аккуратный маникюр. Но затем моё внимание привлекли странные отметины на запястьях. Это не были следы от верёвок или цепей – раны выглядели точными, глубокими, словно нанесёнными острым инструментом. Я провёл пальцем в воздухе над порезами, стараясь не касаться кожи: они были слишком ровными, слишком искусственными, чтобы их могла нанести сама себе хрупкая женщина.

Я обошёл тело, всматриваясь в шею. Там, чуть ниже линии подбородка, заметил ещё один порез – неглубокий, но пугающе прямой. Моё сердце забилось чаще: ни один из этих следов не говорил о самоубийстве. Наоборот, они кричали о чужой руке, о чьей-то холодной и методичной жестокости.

Я отступил назад, сжал пальцы в кулак и перекрестился вновь.

– Господи… – выдохнул я едва слышно. – Это был не её выбор, прими заблудшую душу.

В этот миг во мне окрепла уверенность: смерть леди Шейлы не была актом отчаяния. Кто-то тщательно постарался, чтобы всё выглядело именно так.

Я подошёл к полицейскому, осторожно, но твёрдо указав на странные порезы на запястьях и шее леди Шейлы. Его глаза сузились, и на мгновение в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь тихим гулом участка.

– Смотрите сами, – сказал я ровным голосом. – Ни одна хрупкая женщина не смогла бы нанести себе такие точные, ровные раны. Посмотрите на эту отметину на шее – прямой порез, аккуратный, выверенный. Это не самоубийство.

Полицейский нахмурился, прищурился, наклонился ближе, осторожно, словно боясь задеть тело. Он провёл рукой по воздуху над запястьями и затем посмотрел на меня, его усталые глаза наконец заискрились интересом.

– Чёрт возьми… – выдохнул он, медленно отводя взгляд. – Действительно… это больше не похоже на самоубийство. Кто-то явно лишил бедняжку жизни.

Я кивнул, сдержанно удовлетворенный, что смог донести мысль. Полицейский продолжил:

– Нам нужен эксперт. Доктор Освальд Гримсби. Он обладает… особым зрением для подобных случаев. Я отправлю за ним. Если он так же… впечатлителен, как и вы, возможно, он увидит то, что мы не замечаем.

Я коротко кивнул, словно соглашаясь с неизбежностью. Наконец устало выдохнул, чувствуя, как напряжение немного спало. Первый шаг был сделан: теперь дело уже перестало быть обычным самоубийством.

– Хорошо, – сказал я, поворачиваясь к полицейскому. – Сообщите доктору, чтобы приехал как можно скорее. И прошу, чтобы никто из посторонних пока сюда не заходил.

Полицейский кивнул и направился в свой кабинет, а я снова подошёл к телу Шейлы, всматриваясь в каждую деталь. Внутри меня росло ощущение, что тайна, скрытая в её смерти, вот-вот откроется.

Глава 2. Лунная Леди

На следующее утро я снова оказался в церкви. Сквозь высокие витражи пробивался бледный свет – редкие лучи солнца едва касались каменного пола, играя красными и синими отблесками. Влажный холод ещё держался в стенах, словно ночь не желала отпускать храм из своих объятий.

Я опустился на колени перед алтарём. Моя сутана чуть задела холодный камень, и я переплёл пальцы в молитве. Вчерашний день гудел в голове, как непрерывный звон колокола: лицо Шейлы, её раны, пустой взгляд и тревожное согласие полицейского. Но здесь, у алтаря, я пытался найти покой – тишину, в которой Бог, если Он захочет, подаст знак.

Слова молитвы шли сами собой, привычным ритмом, а мысли всё равно возвращались к покойной. Я ловил себя на том, что прошу не только о её душе, но и о том, чтобы мне хватило сил разобраться в этом деле.

– Господи Всемилостивый, к Тебе возношу молитву о душе рабы Твоей, леди Шейлы. Прими её в объятия Света, где нет боли, нет скорби и нет слёз. Очисти её сердце от земных тревог и прегрешений, даруй покой вечный и мир, что выше всякого понимания. Мы – лишь странники на этой земле, но в Тебе – начало и конец пути. Не оставь нас в сомнении и мраке, дай силы тем, кто остался жить, чтобы они несли свет и истину. Господи, пусть смерть её не станет тщетной, но обернётся свидетельством Твоей правды. Да будет воля Твоя, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Запах воска смешивался с лёгким ароматом ладана, а где-то в глубине церкви скрипнула скамья – будто здание жило своей тайной жизнью. Я поднял глаза на распятие, и на мгновение мне показалось, что Христос смотрит на меня не с вечным прощением, а с испытующей строгостью.

Я тихо выдохнул и продолжил молиться, ощущая, что впереди меня ждёт день, полный открытий и, возможно, новых испытаний.

Тяжёлая дубовая дверь церкви распахнулась с гулким скрипом, и звук эхом прокатился по пустынным сводам, от неожиданности я обернулся. Внутрь шагнул высокий мужчина, весь в сером: строгий костюм, длинное пальто до колен, цилиндр на голове того же тона. На первый взгляд – джентльмен из высшего общества, но стоило задержать на нём взгляд дольше, как иллюзия распадалась. Его волосы, бледно-золотистые, с неестественным блеском, торчали в разные стороны, будто он часами копался в книгах или приборах и совершенно забыл о гребне. На воротничке белой рубашки виднелось крошечное пятно чернил. В правой руке он держал трость с резным навершием в виде змеи, пожирающей собственный хвост. Металл поблёскивал тусклым серебром, и от этого символа веяло чем-то тревожным, чем-то до боли знакомым.

Когда он приблизился, я заметил, что его глаза – ярко-голубые, очень светлые, с цепкой, почти болезненной внимательностью. Он смотрел так, словно видит не человека, а объект для изучения.

Сняв цилиндр, мужчина слегка поклонился, и голос его оказался неожиданно мягким, с лёгкой хрипотцой:

– Это вы… новый священник?

Я опустил молитвенник, не спеша ответил:

– Да. Викарий Вейл.

Незнакомец чуть дернул уголком губ – не улыбка, скорее жест какой-то внутренней насмешки – и произнёс:

– Доктор Освальд Гримсби. Медицинский эксперт при полицейском управлении. – Он говорил быстро, чуть нараспев, будто спешил, но каждое слово выговаривал отчётливо. – И, признаюсь, был крайне заинтригован, когда мне сообщили о вашем интересе к телу леди Шейлы.

Он подошёл ближе, небрежно снял перчатки и, вместо привычного рукопожатия, лишь слегка кивнул. Манеры его были странной смесью изысканной вежливости и полной отрешённости – словно передо мной стоял не человек, а учёный, занятый исключительно своим делом и с трудом подстраивающийся под условности общества.

– Если позволите, святой отец, – продолжил он, сжимая пальцами край цилиндра, – я хотел бы обсудить с вами… то, что вы обнаружили. Но предупреждаю сразу: я человек прямой. Для меня важны факты и следы, а не догадки и красивые слова.

– Хорошо, но давайте не здесь, – пробормотал я.

♱♱♱

Мы вышли из церкви – тяжёлая дверь хлопнула за моей спиной, и шум улицы показался оглушительным после тишины алтаря. Воздух был влажный, тяжёлый, пах углём и мокрым камнем. Я глубже натянул воротник пальто, а доктор Гримсби, чуть прихрамывая и опираясь на свою странную трость с Уроборос, шагал рядом, словно торопился, но не к конкретному месту, а к собственной мысли.

– Святой отец, – бросил он вполголоса, не глядя на меня, – позволите мне выбрать место для разговора?

Я кивнул. Он поднял руку, и почти сразу остановилась повозка, колёса которой брызнули грязью на обочину. Кучер, сутулый старик, лишь взглянул на мой белый воротник и молча распахнул дверцу.

– В Чёрного Пса, – коротко приказал доктор, усаживаясь первым. Я последовал за ним.

Дорога тянулась недолго: серые фасады домов сменялись лавками, вывески трактиров скрипели на ветру, а в узких переулках звучал детский смех, перемешанный с руганью торговцев. Я смотрел в мутное стекло кареты, а мысли возвращались к Шейле. Как странно: город жил своей привычной жизнью, в то время как тело молодой женщины лежало в морге.

Наконец повозка остановилась у низкого здания с почерневшей дубовой вывеской. На ней был вырезан пёс с оскаленными зубами – “Черный Пес”. Из двери тянуло густым запахом эля, дыма и жареного мяса. Смех, спор и звон кружек сливались в один гул.

Доктор поправил свой цилиндр, скользнул по мне внимательным взглядом и сказал:

– Здесь мы сможем говорить.

Я шагнул за ним внутрь, сразу ощутив тяжёлое тепло и влажный жар от печи, а десятки глаз скользнули по нам, задерживаясь на моей сутане, прежде чем снова отвернуться к своим кружкам.

Внутри было темно, свет пробивался лишь сквозь мутные окна да от нескольких ламп под потолком, закопчённых и чадящих. Стены, обшитые грубой доской, покрывались потёками времени и копотью, а в углу висела охотничья трофейная голова оленя – с пустыми, мёртвыми глазами, глядящими прямо в зал.

Длинный зал был забит грубыми деревянными столами, у каждого – скамьи и кривоногие стулья, которые скрипели под весом гостей. На пол были насыпаны опилки, они шуршали под сапогами, и казалось, будто здесь пытались скрыть не только пролитый эль, но и чужую кровь. В дальнем углу громко играли в кости, гулкий смех перемешался с руганью.

За стойкой, почерневшей от лет, стоял хозяин – широкоплечий мужчина с лысиной и бородой, утирающий кружки ветхой тряпкой, больше похожей на старый мешок. Вдоль полок за его спиной тянулись бутылки разных форм, без этикеток, с мутными жидкостями внутри.

Запах был густым и смешанным: жареное мясо, сырость, старое пиво, капля дешёвых духов. У кого-то рядом с нами загорелась трубка, и табачный дым вплёлся в общий туман.

Гримсби скользнул по залу взглядом, чуть прищурился, как хищник, и тихо сказал мне:

– Сюда.

И повёл вглубь, к боковой двери, за которой оказался небольшой закуток с двумя столами, почти отгороженный от общего шума. Здесь пахло чуть свежее, и можно было говорить без лишних ушей.

Мы устроились за столиком в углу, где запах копчёного мяса и крепкого эля висел в воздухе уже не таким плотным облаком, а на закопчённых стенах отражался пляшущий свет огня из камина. За окнами снова пошел дождь, он тревожно барабанил по стеклу, и редкие прохожие торопливо скрывались под зонтами.

Доктор опустился на лавку напротив – высокий, сухопарый, с лицом, в котором усталость соседствовала с внимательной сосредоточенностью. Сняв перчатки, он аккуратно положил их рядом с кружкой, словно даже в пабе сохранял привычную дисциплину анатомического стола.

Я сцепил пальцы и наклонился ближе, понизив голос, чтобы слова тонули в общем гуле разговоров.

– Дворецкий, Джонатан Грейвс, уверяет: хозяйка никогда не могла бы наложить на себя руки, – начал я, всматриваясь в лицо собеседника. – Но последние недели она изменилась. Почти не покидала дом, сидела в темноте и бормотала о некоем «нём». По словам Грейвса, она повторяла лишь одно: «Змей не отпустит… змей не отпустит».

Доктор слушал молча, но в его взгляде мелькнуло внимание, острое, как лезвие.

– В ночь перед смертью, – продолжил я, – он слышал колокольный звон. Никто не должен был касаться колоколов в тот час. А утром её тело нашли уже у нас в церкви, у подножия колокольни, под оборванным канатом. На запястьях – странные отметины. Я видел их сам в морге. Это не следы петли. Будто кто-то оставил их намеренно, холодным расчётом.

Я умолк. Только стук дождя и приглушённые голоса в пабе оставались между нами. Доктор сделал медленный глоток эля, поставил кружку на стол и, не отводя от меня взгляда, тихо произнёс:

– Хм. Это уже не просто несчастный случай, святой отец. И ваши слова подтвердили то, что я слышал от леди Шейлы.

– Слышали? Она ведь мертва, – все так же тихо бормотал я.

Доктор усмехнулся одними уголками губ, но в глазах его мелькнул холодный блеск. Он наклонился ближе, так что я ощутил на себе запах его табака, смешанный с дымом камина.

– Святой отец, – произнёс он негромко, почти доверительно, – мёртвые говорят куда чаще, чем вам кажется. Вопрос лишь в том, кто готов слушать.

Я непроизвольно сжал крест в кармане сутаны.

– Хотите сказать, что беседовали с её призраком? – спросил я, чувствуя, как слова звучат чужими даже для моего собственного голоса.

– И да, и нет, – доктор сделал паузу, будто смаковал тягучее напряжение. – С покорными духами, теми, что нашли покой, – можно лишь молиться. Но есть и другие. Непокорённые. Те, что застряли между этим миром и тем. С ними я могу говорить. Иногда они рассказывают больше, чем живые свидетели.

Я почувствовал, как холод пробежал по спине.

– А что до леди Шейлы… – он наклонился ещё ближе, и его голос стал бархатным шёпотом. – У меня есть дар. Я могу видеть последние тридцать шесть секунд жизни человека. Мгновения перед смертью. В них – правда, которую не скрыть. Но для этого, – он на миг задержал взгляд на моём кресте, – нужен вы. Святой отец. Ваше присутствие открывает путь, удерживает то, что иначе разорвало бы меня на части.

Он замолчал, и на миг показалось, что весь паб стих, оставив лишь наши голоса и дождь за окном.

– Вот почему, – доктор медленно поднял кружку и сделал ещё один глоток, – если вы хотите узнать, что на самом деле случилось с леди Шейлой, придётся помочь мне. И тогда вы сами во всем убедитесь.

Я поднял руку и окликнул хозяина паба:

– Стакан виски, – произнёс я твёрже, чем хотел.

Хозяин, невысокий, краснолицый мужчина с полотенцем через плечо, понимающе кивнул и вскоре поставил передо мной пузатый стакан, в котором янтарная жидкость отражала огонь камина. Я не стал медлить: поднёс к губам и в один миг осушил до дна. Горячее пламя обожгло горло, но вместе с ним пришло странное облегчение – словно виски разогнало туман сомнений.

Доктор вскинул брови, откровенно удивившись, и едва не поперхнулся своим элем.

– Святой отец… – произнёс он с полуулыбкой, – я думал, вы черпаете мужество исключительно в молитве, а не в шотландском ячмене.

Я поставил стакан на стол так, что дерево глухо отозвалось, и впервые за пребывание в Йорке позволил себе кривую усмешку.

– Иногда, доктор, одно не исключает другого.

Он хмыкнул, качнув головой:

– Ну что ж… если вино – кровь Христова, то, пожалуй, виски можно считать его… северным кузеном.

Мы оба невольно рассмеялись, но смех наш вышел сухим, глухим – больше похожим на нервный выдох.

Смех оборвался так же быстро, как и начался. Доктор снова стал серьёзен: глаза его потемнели, взгляд сосредоточился на мне, будто виски и шутки никогда не существовали.

– Святой отец, – тихо сказал он, отставив кружку, – веселиться мы можем позже. Сейчас важно другое.

Он наклонился ближе, и голос его стал шёпотом:

– Тело леди Шейлы ещё в морге. Если вы согласитесь сопровождать меня, я смогу прикоснуться к её последним мгновениям и увидеть… кто убил её.

Я напрягся. Слова эти звучали одновременно кощунственно и как единственный путь к истине.

– Вы уверены, что сможете? – спросил я, глядя ему прямо в глаза.

– Сможем, – поправил он. – Но только вместе. Без вас я увижу лишь обрывки – крики, тени, дрожь. А с вами рядом – откроется картина целиком. Вы ведь особенный, не пытайтесь скрыть это от меня. Без вашей веры я рискую сойти с ума.

Он сделал паузу, затем медленно произнёс:

– Давайте отправимся сейчас… или предпочитаете еще виски?

Его слова повисли между нами тяжёлым свинцом. За окнами дождь хлестал по стеклу, и я вдруг почувствовал: день обещает быть длинным.

– Хоть вы мне и не нравитесь, – начал я, – но ради леди Шейлы, я согласен.

♱♱♱

Мы вошли в морг. Каменные стены источали ледяное дыхание, запах железа и карболки резал ноздри, а тусклый свет ламп едва пробивался сквозь сизый туман свечного дыма. В центре, на массивном столе из серого камня, под белым полотном лежало тело леди Шейлы.

Доктор первым делом начал стягивать с себя пальто и сюртук, аккуратно складывая их на спинку ближайшего стула. Я, нахмурившись, наблюдал за этим движением.

– Для чего вы снимаете одежду? – тихо спросил я. – Здесь и так холодно, будто сама смерть сидит в каждом углу.

Доктор поднял на меня взгляд, и в глазах его мелькнуло странное возбуждение, граничащее с фанатизмом.

– Холод – лишь маска, святой отец, – ответил он ровно. – Настоящее испытание приходит не снаружи. Мне нужно быть свободным от всего лишнего: ткани, веса, привычек. Чтобы ничто не мешало… соединиться с последними мгновениями её жизни.

Он стянул перчатки, затем расстегнул жилет и положил на пальто. Остался в белой рубашке, манжеты которой он закатал выше локтей, словно хирург, готовящийся к операции.

– В этом деле, – добавил он, делая шаг к каменному столу, – каждая деталь, даже пульс на запястье, должна быть открыта.

Я крепче сжал крест, чувствуя, что нас ждёт нечто, к чему молитвами не подготовишься.

– Отец Эдмунд, я ведь могу вас так назывть? – голос Освальда звучал приглушённо, но в нём слышалась сталь. – Когда я начну, положите ладонь мне на плечо и не отпускайте, что бы ни произошло. Поняли?

Я сдержанно кивнул.

– Зачем это? – спросил я.

– Без вашей веры я не вернусь, – просто ответил он и опустился на стул рядом с телом, словно хирург перед операцией. Его спина выпрямилась, пальцы дрожащим, но точным движением сняли с леди Шейлы покрывало до груди.

Я с осторожностью подошёл ближе. Свет лампы подрагивал, и казалось, будто лицо покойницы меняется в этом дрожании – то спокойное, то искажённое ужасом. Протянул руку. Ладонь моя легла на плечо Освальда – твёрдое, сухое, под тонкой тканью рубашки.

В тот же миг он закрыл глаза и наклонился к мёртвой женщине. Его пальцы осторожно коснулись её ладони, и я почувствовал, как его плечо под моей рукой напряглось, будто через него прошёл удар тока.

– Держите крепче, святой отец, – выдохнул он. – Уже близко…

Я ощутил странную дрожь: не только в его теле, но и во всём воздухе. Лампа над нами затрепетала, пламя качнулось, тени на стенах вытянулись, превращаясь в длинные чёрные фигуры.

Освальд резко втянул воздух, будто захлёбывался чужим дыханием, и его глаза под веками забегали.

– Господи… – прошептал я, сжимая его плечо сильнее. – Защити нас от душ заблудших.

Плечо под моей рукой задрожало, мышцы напряглись, будто в них вонзились невидимые когти. Освальд тяжело дышал, губы его зашептали – быстрые, рваные слова, будто не ему принадлежавшие:

– Тьма… камень… звон…

Вдруг его спина выгнулась, словно он пытался вырваться из моих пальцев, и я с трудом удержал хватку. Лампа мигнула, и на мгновение мне показалось, что в мёртвых глазах Шейлы мелькнул отблеск жизни.

– Она поднимается… – прохрипел Освальд, голос его стал чужим, высоким, почти женским. – Ступени… холодные… он рядом… слишком близко…

Я сжал крест на груди, удерживая его плечо другой рукой.

– Кто рядом? – спросил я, и голос мой прозвучал тише шёпота.

Губы Освальда исказила судорога.

– Мужчина… высокий… цилиндр… тень на стене… – зубы его заскрежетали. – Рука сжала горло… я не могу… дышать…

Я почувствовал, как он вцепился в край стола, ногти с треском скользнули по камню.

– Уроборос… змей не отпустит… – слова сорвались с его губ уже почти криком, и в тот же миг лампа над нами вспыхнула ярким светом и едва не погасла.

Освальд захрипел, голова его откинулась назад, а по комнате пронёсся гулкий звон, будто ударил колокол – но колоколов здесь не было.

Я вцепился в его плечо обеими руками, удерживая, как он просил:

– Держись! – выдохнул я. – Во имя Господа, держись!

Его дыхание сбилось, лицо побледнело, и в тот миг мне показалось, что не только он, но и я сам скольжу куда-то за грань.

♱♱♱

Прошло долгих три дня с того момента, как я притащил Освальда домой, едва держащегося на ногах, без сознания. Три дня, наполненные бесконечной тревогой, бессонными ночами и тихими, почти молитвенными разговорами с ним. Я сидел рядом с ним, держа его руку, проверяя дыхание, прислушиваясь к каждому слабому стуку сердца, словно это был единственный маяк, указывающий, что он всё ещё здесь, со мной.

Я старался поддерживать его, кормил, поил, менял простыни, держал под рукой лекарства и ледяные компрессы, когда жар поднимался выше нормы. Каждое движение давалось мне с трудом, но мысль о том, что он может исчезнуть, не давая мне даже возможности попрощаться, была куда тяжелее. Я говорил с ним тихо, иногда шепотом, иногда вслух, как будто слова могли вытянуть его обратно из тьмы.

На третий день произошло то, чего я так боялся пропустить. Его пальцы едва шевельнулись, словно реагируя на мое присутствие. Я замер, сердце застучало быстрее – осторожно поднес руку к его щеке, почувствовав тепло, слабое, но настоящее. Он вздохнул, не осознанно, но дыхание было. Я не удержался и прижал его руку к себе, с трудом сдерживая слёзы.