скачать книгу бесплатно
В течение второго периода (1989—1991) политических организаций в Москве становится вдвое больше и их формы меняются. Этот подъем определяют следующие факторы: 1) две судьбоносные избирательные кампании 1989 и 1990 годов (в делегаты Съезда народных депутатов СССР, а затем в республиканские, городские и районные советы), в ходе которых появляются клубы избирателей; 2) растущая фрагментация КПСС, которая способствует появлению внутри нее все большего количества неформальных клубов (партклубов); 3) принятая в марте 1990 года поправка к Конституции СССР, позволяющая создавать партии[48 - Документ 33 (библиографическое описание цитируемых документов см. на с. 445 и след.).]; 4) либерализация прессы, позволившая неформалам приняться за создание своих «официальных» газет. Двадцать организаций, созданных в этот период, включены в наше исследование:
– организации, активно действующие на арене выборов: «Клуб избирателей Академии наук СССР» (КИАН), «Московское объединение избирателей» (МОИ), включающее около тридцати районных клубов избирателей, избирательный блок «Демократическая Россия», движение «Демократическая Россия»;
– партклубы: «Межклубная партийная группа» (МПГ), московский партийный клуб «Коммунисты за Перестройку» (МПК), «Межклубная партийная организация» (МПО), «Демократическая платформа в КПСС»;
– оргкомитеты партий и партийных организаций: «Социал-демократическая ассоциация» (СДА), «Социал-демократическая партия России» (СДПР), «Московский комитет новых социалистов» (МКНС), «Союз конституционных демократов» (СКД), «Конфедерация анархо-синдикалистов» (КАС), Республиканская партия Российской Федерации (РПРФ), Демократическая партия России (ДПР), Российское христианско-демократическое движение (РХДД), «Христианско-демократический союз» (ХДС), Конституционно-демократическая партия – партия Народной свободы (КДП—ПНС), Партия конституционных демократов (ПКД), «Демократическое движение коммунистов» (ДДК), Народная партия «Свободная Россия» (НПСР);
– пресса и информационные агентства: «Век XX и мир» (официальный журнал Советского комитета защиты мира, «колонизированный» неформалами), М-БИО (Московское бюро информационного обмена), «Панорама», «PostFactum» и «Коммерсантъ».
Мы не включили в нашу выборку экологические группы неформального движения. Мы также не рассматриваем ни отношения между неформальными клубами разных советских республик, ни их позиции по федеральному вопросу, хотя все это, безусловно, сыграло важную роль в процессе распада режима.
В биографических траекториях нас интересует в первую очередь то, кем были неформалы, прежде чем прийти в движение, как они вовлеклись в эти клубы и какой путь проделали внутри движения. Учитывая различные стадии социальной мобильности, выявленные в СССР, мы посчитали нужным поднять семейную историю начиная с революции, чтобы лучше идентифицировать этих людей социально и понять истоки их политической социализации.
При составлении выборки мы не принимали во внимание последующие траектории индивидов в 1990—2000-х годах, что позволило нам избежать ретроспективного определения мира неформалов. Тем не менее в конце книги мы приводим некоторые данные об их политическом и профессиональном становлении после Перестройки.
Биографический анализ помог нам выявить две группы людей, отличающихся по тому, когда и каким образом они пришли в движение. Первые неформалы создают клубы или вступают в них с 1986 по 1988 год; чаще всего они принадлежат к уже существующим дружеским сетям, связанным с академической или диссидентской средой. Вторые приходят в движение со второй половины 1988 года, рекрутируясь через митинги и демонстрации, и не связаны с существовавшими ранее сетями. Один из вопросов, которые встают в связи с наличием двух когорт, столь сильно различающихся по своему набору, состоит в том, можно ли объяснить таким образом радикализацию неформального движения.
Мы попытались обнаружить здесь некоторый поколенческий эффект[49 - Например, К. Шарль (Charle 1990: 206—207) отмечает в мобилизации вокруг дела Дрейфуса наличие поколенческого разрыва между дрейфусарскими и антидрейфусарскими преподавателями университетов и писателями. Дрейфусары рекрутировались скорее из числа не столь интегрированных в «существующие интеллектуальные и социальные иерархии, что в большей степени касалось молодежи, хотя некоторым старикам из числа начальников и удалось остаться или стать “молодыми”, то есть пойти на риск».] или некую неизменную сердцевину движения, сложившуюся на основе общности опыта и жизненных ситуаций участников[50 - Демографические поколения способны превратиться в политические поколения в зависимости от исторических ситуаций, которые они проживают. Так, опыт Первой мировой войны 1914—1918 годов был определяющим фактором вовлечения части молодежи в военизированные добровольческие отряды в Германии (Fierkorps) и во Франции (corps francs) в период между Первой и Второй мировыми войнами (Dobry 1986: 258); то же самое можно сказать и о вступлении в Коммунистический Интернационал тех, кто на Конгрессе 1921 года в Туре основали затем Французскую коммунистическую партию (Pudal 1989: 33). Болтански (Boltanski 1982: 66—67) делает похожее наблюдение в отношении костяка тех, кто сформировал затем специфическую французскую категорию «высших кадров» (cadres), во многом состоящую из инженеров: помимо схожего социального происхождения и образования, а также общей близости к социальному католицизму, эти заводские инженеры во время стачек 1936 года все оказались между директорами и рабочими, став, таким образом, «излюбленной мишенью рабочих» и будучи «оставлеными на произвол судьбы директорами». Итак, устойчивое ядро формируется общностью диспозиций и прожитого опыта в конкретный исторический момент.]. Возрастная структура выборки изученных нами неформальных лидеров действительно демонстрирует, что поколенческое ядро составляют родившиеся с 1948 по 1964 год; их особенно много в первой когорте (см. таблицу 1).
Мы выявили около 160 клубных лидеров (см. таблицу 2), которые обеспечивали функции руководства, организации и представительства. Мы собрали биографические данные о 87 активистах, с 65 из них мы провели интервью.
Стоит подчеркнуть, что все цифры, приводимые в этой книге, призваны лишь продемонстрировать некоторые тенденции и, учитывая малые размеры выборки, не имеют большого статистического смысла.
Выборка охватывает разные типы клубов неравномерно (см. таблицу 3). Члены двух центральных клубов («Перестройка» и КСИ) составляют половину выборки в первой когорте. Во второй волне вступления в движение было опрошено больше членов клубов избирателей, чем участников партийных клубов. Тем не менее мы смогли дополнить информацию о последних материалами идеологического отдела Севастопольского райкома Москвы по поводу «Московского партийного клуба» (МПК) (см. таблицу 3).
Таблица 1
Структура выборки по году рождения и когорте вступления в движение
Таблица 2
Распределение выборки по когортам вступления в движение
Мы включали в анализ некоторых неформалов из других городов – в том случае, если они сыграли важную роль в московском демократическом движении 1989—1990 годов (как, например, в случае с ленинградскими депутатами). И наконец, мы не включили в выборку «партаппаратчиков» и представителей академического истеблишмента (Б. Ельцина, Ю. Афанасьева, Г. Попова, А. Собчака, А. Сахарова), с которыми вступали в сговор «рядовые» неформалы и демократы.
Таблица 3
Структура выборки по неформальным группам
Бо?льшая часть интервью была проведена вскоре после разгона Съезда народных депутатов России президентом Ельциным в октябре 1993 года и в ходе президентских выборов 1996 года. Это два переломных момента в политической карьере бывших неформалов (в частности, российских депутатов, которые оказались на противостоящей Ельцину стороне, то есть в лагере проигравших, а также тех, кто не были переизбраны в Госдуму несмотря на то, что примкнули к президентскому лагерю). Некоторые ретроспективно склонялись к острой критике своей собственной роли в процессе, приведшем Ельцина к власти.
Использованные материалы включают архивы неформальных клубов и Коммунистической партии. Если архивы клубов подробно изучены многими исследователями, то архивы партии оказались забыты. Эта работа уникальна, в том числе, и потому, что мы использовали архивы самых низовых уровней в иерархии КПСС (в частности, архивы заведующего идеологическим отделом Севастопольского райкома Юрия Чабанова). Ведь именно на этом уровне просматриваются непосредственные отношения партии с неформальными клубами. Одна из характеристик клубных лидеров состоит в том, что у них нет доступа к верхам партийной иерархии. Их контактные лица – либо служащие райкомов, либо члены первичных партийных организаций двух академических институтов или Советской социологической ассоциации. Тем не менее эти посредники вовсе не являются простым «передаточным звеном», они ведут свою собственную игру. Поэтому данный уровень необходим для понимания ситуации, в которой находились неформалы. Проявив интерес к низам иерархии, мы, однако, не смогли уделить достаточного внимания архивам высших инстанций (Московского городского комитета партии и ЦК КПСС); это один из недостатков нашего исследования. Более общие работы по Перестройке, вроде тех, что мы уже цитировали (Дж. Хафа и А. Брауна), а также мемуары М. Горбачева, А. Яковлева и их близких соратников представляют для нас ценные источники, позволяющие понять процессы, происходившие в верхах, хотя они и не затрагивают напрямую тему неформальных клубов.
Архивы и устные источники дают нам дополнительную информацию о предмете исследования. До Всесоюзной конференции неформальных клубов в Москве в августе 1987 года (Информационная встреча-диалог «Общественные инициативы в Перестройке») не обнаруживается почти никаких письменных упоминаний о политических клубах, тогда как первые из них появились еще осенью 1986 года. Поэтому данная встреча существенно повлияла на формы репрезентации движения. Едва начав публиковаться, неформалы предназначают свои тексты – помимо, разумеется, самих сторонников движения – партии: они знают, что та за ними наблюдает, и даже поддерживают непосредственные отношения с теми, кто наблюдает. В этой связи каждый документ следует интерпретировать на двух уровнях. Так что не стоит удивляться тому, что источники, относящиеся к центральным клубам, никоим образом не упоминают о сложных переговорах с партией (письменные и устные партийные источники отчасти восполняют этот пробел).
В течение последних лет в России наблюдается некоторое возрождение интереса к Перестройке, в 1990-х отодвинутой на второй план. Некоторые исследователи усматривают в путинской политической системе, которую считают закрытой (особенно со второго путинского срока, 2004—2008), аналогии с брежневским «застоем». И хотя эти аналогии спорны, некоторые исследователи заново задаются вопросом: а что же позволило «открыть» советскую систему в середине 1980-х годов?
Прежде чем перейти к рассмотрению генезиса московского неформального политического движения, мы представим индивидуальные и семейные траектории тех, кто станут его главными лидерами. Во второй части мы проанализируем появление и изменения движения 1987—1988 годов, а также отношения сговора, которые устанавливаются между неформалами и партийными реформаторами. В третьей части мы покажем глубокие трансформации, которые претерпело неформальное движение с 1989 года, его постепенный распад и перерастание в демократическое движение. В качестве эпилога мы представим основные пути биографической реконверсии главных акторов движения после 1990 года.
Первая часть
ИЗ КОГО СОСТОИТ НЕФОРМАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ? ЛОГИКИ И ТЕМПОРАЛЬНОСТИ ВОВЛЕЧЕНИЯ
Неформальное политическое движение – феномен, характерный для определенного политического поколения. Большинству лидеров московских клубов в 1987 году было около тридцати лет[51 - Поколения рожденных с 1948 по 1964 год составляют около 60% нашей выборки и 70,5% первой волны неформалов (см. таблицу 1 на с. 49).]. Каким же образом можно определить положение этого поколения или, если вспомнить термин Карла Маннгейма, этого «поколенческого союза», который в момент Перестройки, пользуясь возможностями, открытыми находящимися у власти реформаторами, решил испытать себя в новых типах деятельности (в политике, предпринимательстве, искусстве)? Под поколенческим союзом К. Маннгейм понимает всех индивидов (которых нельзя свести к той или иной конкретной группе), которые принадлежат к соседним возрастным когортам и занимают «схожую позицию в социальном пространстве»[52 - Mannheim 1990: 43.]: они участвуют в одних и тех же общественных и интеллектуальных движениях, и это способствует формированию у них «особого рода опыта и мыслей, особых способов воздействия на исторический процесс»[53 - Ibid: 45.]. Поколенческая ситуация руководителей политических клубов, их позиция в социальном пространстве и общий опыт, пережитый ими до Перестройки, дают нам ключи к пониманию мотивов их вовлечения в деятельность на общественно-политической сцене в момент ослабления советского режима. Общностью политического прошлого можно также объяснить формы их коллективного действия, их стратегии по отношению к власти и специфические способы самоопределения, к которым они склонны. Активизм руководителей клубов в период Перестройки вдохновлен как их собственным опытом, так и опытом предшествующих политических поколений, которые предоставляют своего рода модели (или контрмодели), присваиваемые или трансформируемые ими при создании нового типа мобилизации.
Поколенческий союз, по мнению Маннгейма, – это вовсе не монолит; он состоит из разных поколенческих единиц, то есть групп, которые «различаются по способу освоения опыта» и типу социализации. Эти единицы по-разному структурированы и по-разному воспринимают реальность. В Пруссии начала XIX века «романтическо-консервативная» молодежь совершенно четко отличается своей политической чувствительностью от молодежи «либерально-рациональной». В случае, который нас здесь интересует, в одном и том же движении участвуют две разные поколенческие единицы. Они отличаются своим политическим прошлым: первая состоит из людей, которые уже были оппозиционерами в 1970-х годах, вращались в средах, критично настроенных по отношению к советскому режиму; во второй же ничего подобного не наблюдается. Две эти группы соответствуют разным волнам вступления в движение: первая приходит с 1986-го до начала 1988 года, вторая – лишь с середины 1988-го. Момент прихода в движение отмечен существенными различиями в социализации, которые позволяют понять характер биографических траекторий членов обеих когорт. Эти различия в политическом и профессиональном прошлом – один из факторов, объясняющих сущностные изменения в развитии неформального движения (и самой его природы), которые оно претерпело с прибытием второй когорты. Разумеется, изменения в движении объясняются также и эффектами конъюнктуры, то есть быстро меняющимся состоянием политической игры. Вторая когорта, прибывшая год или полтора года спустя после первой, сталкивается уже с иным контекстом взаимодействия с представителями власти, ведь властная структура сама претерпевала тогда мощные трансформации. Как отмечает Н. Уитьер, сосуществование следующих одна за другой когорт вовлечения, имеющих разное восприятие реальности, – достаточно частое явление в социальных движениях. Их коагуляция, иногда сопровождающаяся борьбой, создает новую коллективную идентичность[54 - Whittier 1997. Анализ быстрого и радикального изменения политической конъюнктуры в момент прихода второй когорты и трансформации идентичности, которые испытывает неформальное движение, составляет предмет третьей части нашей книги.]. Мы выделили две группы, вступившие в движение, поскольку считаем, что их внутренние характеристики и различия особым образом обусловили саму историю неформального движения.
В анализе траекторий первой когорты мы взяли за точку отсчета центральное ядро, сформированное поколением рожденных с 1948 по 1964 год, и рассмотрели его позицию в качестве политического, биологического и демографического поколения. Первые неформалы приходят на смену двум мощным политическим поколениям, которые оказали на них сильное интеллектуальное влияние: людям хрущевской оттепели, или шестидесятникам, и диссидентам. Пионеры неформальных клубов осознают свою преемственность по отношению к двум этим поколениям: некоторые из них в свое время посещали протестные мероприятия и места, созданные их предшественниками, и в неформальном движении обнаруживаются следы этой социализации. Но судя по всему, у них еще до Перестройки появилось смутное ощущение своей инаковости, и они попытались установить с властью иной тип отношений, нежели их предшественники. В своих семьях неформалы центрального ядра движения являются третьим биологическим поколением со времени революции. Их бабушки-дедушки и родители прошли через периоды интенсивной социальной мобильности, восходящей или нисходящей: первые – в 1920—1930-х годах, вторые – в 1950-х. Большинство этих неформалов происходят из привилегированных социальных групп, получили образование в престижных вузах и, как правило, успешно начали профессиональную карьеру. Так что они в совершенстве владели правилами социальной интеграции. Однако многие из них уже в лоне семьи были приучены к критическому взгляду на официальный дискурс, и это предрасположило их к поиску сред политического инакомыслия. Амбивалентность такой первичной социализации зачастую связана с одновременным сосуществованием в семейной истории восходящей, благодаря советскому режиму, мобильности – и падений, связанных со сталинскими репрессиями. И наконец, в качестве демографического поколения центральное ядро первой когорты испытывает особые напряжения. Принадлежа к многолюдным поколениям послевоенного периода, его члены испытывали серьезную конкуренцию в рамках образовательной системы и на рынке труда; в этой связи им было сложно поддерживать относительно высокую социальную позицию, унаследованную от родителей.
Члены второй когорты, даже те, кто принадлежат к тому же демографическому поколению, что и первые неформалы, в их политическое поколение не входят, хотя при этом обнаруживают примерно те же самые социальные характеристики. Однако они не имели опыта посещения мест политического инакомыслия; удаленность от таких сред поддерживалась их образовательными и профессиональными траекториями. Они не читали самиздат и не вступали в конфликт с властью, пусть даже неявный. Напротив, они в большей степени были интегрированы в официальный политический аппарат. И только на продвинутой стадии Перестройки (конец 1988 – 1989) члены второй когорты начинают воспринимать себя как оппозиционеров и вступают в неформальное движение. Как мы увидим, с момента своего прибытия эти новообращенные в оппозицию акторы способствуют радикализации движения, форм его организации, его публичных выступлений и заключаемых им сговоров. Если в 1987—1988 годах родоначальники неформального движения отказываются открыто определять себя как оппозиционеров и стараются найти точки соприкосновения и возможности сотрудничества с партийными реформаторами (демонстративно порывая тем самым с диссидентством), то прибывшая вторая волна приведет неформальное движение к открытой оппозиции режиму.
1. Политическая социализация первых неформалов
С самого своего появления в 1986 году неформальные клубы вызывают живой интерес в академической среде[55 - См., например: Яницкий 1986.]. Некоторые авторы усматривают в нем молодежное протестное движение, вызванное кризисом прежних моделей социализации, наподобие тех, что имели место на Западе в 1960-е годы; другие видят в этих клубах типично советский феномен, порожденный административной и бюрократической системой, вытеснявшей за свои пределы все, что было ей чуждо. Эти объяснительные принципы (исходят ли они из того, что советское общество – это «нормальное общество», которое просто отстает, постулируют ли они, напротив, его «специфичность») совпадают в том, что оба указывают на процесс «социальной маргинализации», из которого якобы берет начало неформальное движение, и склонны располагать неформалов на периферии системы. Вплоть до 1988—1989 годов термин «маргинал» имел скорее позитивную коннотацию: он характеризовал всех, кто отказывался подчиняться правилам режима, противостоя «выдвиженцам системы». Неформальное движение, таким образом, было концептуализировано в рамках бинарных оппозиций между «официальной» и «неофициальной» сферами, между «выдвиженцами системы» и «маргиналами», между «верхами» и «низами».
А между тем, принимая такие линии раздела и классификации, мы рискуем пройти мимо самого главного. С одной стороны, ничто не позволяет сделать выводы о какой-либо социальной однородности тысяч участников неформальных клубов, и представляется более чем сомнительным характеризовать их всех как маргиналов. С другой стороны, те, кто постулируют дихотомию – официальная сфера и сфера, обреченная на нелегальность, – неизбежно игнорируют существование более свободных зон, открытых влиянию диссидентства, внутри официальной сферы. Ведь известно, что уже с конца 1950-х годов внутри самой системы развивались очаги критической мысли и что некоторые интеллектуалы публиковались как в официальных, так и в диссидентских журналах. Именно этой промежуточной средой уже до Перестройки были выпестованы многие основатели неформальных политических клубов.
Возможно, разумнее было бы объяснить появление политических клубов в начале Перестройки сочетанием трех феноменов, пронизанных разными темпоральностями. Во-первых, это, начиная с 1960-х годов, рост очагов инакомыслия, которые станут питательной почвой для первых неформальных клубов; во-вторых, это способы политической социализации особого поколения: в период Перестройки ему около тридцати лет и оно воспитано в этих очагах альтернативной политической мысли; и в-третьих, это поощрение со стороны власти: в связи с внутренней борьбой в КПСС, начавшейся после прихода М. Горбачева на пост Генерального секретаря, она позволяет развиваться новым формам мобилизации, которые по-своему используют представители этого нового политического поколения.
Очаги критической мысли, способствовавшие зарождению неформальных клубов, обнаруживаются прежде всего в академической и диссидентской средах. Под влиянием всплеска оптимистических настроений после XX съезда партии в 1956 году шестидесятники отстаивали идею социализма с человеческим лицом и жаждали реформировать советскую систему изнутри. В 1970-х политическая элита держала их на удалении, однако они сумели сохранить свой социальный статус и развивать заповедники альтернативной мысли в рамках некоторых институций, в частности в академической среде. Что касается диссидентов, и прежде всего правозащитников, то они появились на политической сцене после смещения Хрущева в 1964 году. Порывая с шестидесятниками, они отказались «играть в игры режима и служить ему», предпочитая социальную маргинализацию любым формам компромисса[56 - Berelowitch, Wieviorka 1996: 343.].
Две эти модели политического действия и отношения к власти служили ориентирами для тех, кто образовали первые неформальные клубы. Рожденные после войны, на пятнадцать-двадцать лет моложе правозащитников и на двадцать пять – тридцать лет моложе шестидесятников, они принадлежат к той категории интеллектуалов, которые, занимая критическую позицию в отношении режима, стараются при этом социально интегрироваться. Тем не менее по сравнению с шестидесятниками их социальная интеграция гораздо менее совершенна, и они выработали более дистанцированное отношение к власти, хотя и отказывались следовать диссидентской логике маргинализации. Обретаясь в промежуточных средах между официальной и неофициальной сферами, границы между которыми стали размываться, инициаторы неформальных клубов интегрировали эту взаимопроникаемость в свои собственные траектории.
Кратко характеризуя положение первых (по крайней мере московских) неформальных политических активистов в социальном пространстве, можно отметить, что они обладали относительно высоким происхождением и большинство из них делали свои интеллектуальные карьеры в науке и преподавании. Чтобы лучше понять их поколенческую ситуацию и обстоятельства политической социализации, нам представляется необходимым сделать экскурс в историю двух сред – академической и диссидентской, – где они завязывают знакомства, которые служат для них ориентирами. Анализ индивидуальных траекторий первых неформалов позволит нам проследить их перемещения между этими разными средами и местами, коррелируя их с семейным бэкграундом (социальной и политической позицией) и первыми политическими опытами в студенческой среде. Через эти перемещения и формируется их зачастую амбивалентное отношение к власти, которое они затем принесут в неформальное движение.
Два пространства протестной инициации
Реформистская академическая среда и диссидентство поддерживали совершенно разные отношения с советским режимом. После смерти Сталина в 1953 году между частью академической элиты и хрущевской властью наладилась взаимная поддержка. Эти отношения ослабли после смещения Хрущева и с приходом к власти в партии консервативного течения. Реформистские институты превратились тогда в очаги инакомыслия внутри системы и отвоевали некоторую автономию по отношению к политической власти. Что касается диссидентства, оно стало внесистемным оппозиционным движением и набирало обороты до тех пор, пока в начале 1980-х годов власть не совершила против него опустошительный крестовый поход. Правда, в самом диссидентском движении идея прямого противостояния системе перестала быть популярной еще до этого, и новые группы уже стремились к официальному признанию. С конца 1970-х и до начала 1980-х линии раздела между властью и оппозицией начинают терять свою четкость, и именно тогда будущие неформалы вступают в контакт с академической и диссидентской средами.
Реформаторская академическая среда
Академическое поле претерпевает глубокие трансформации после смерти Сталина. Реформаторы получают в нем доступ к властным позициям и занимают новые стратегические территории благодаря поддержке со стороны хрущевского аппарата. В 1956—1964 годах создаются новые институты, и Академия наук разрастается на восток страны; реформистское крыло научного поля инвестируется в эти новые пространства. С приходом Брежнева в 1964 году прежде тесные связи между политической властью и прогрессистскими институтами ослабевают. Но круги неортодоксально мыслящих интеллектуалов сохраняют силу в науке и пытаются расширить свое влияние на другие сферы общества (в частности, на промышленность и государственный аппарат).
Для оценки и переопределения позиции СССР на международной арене ученые широко востребованы хрущевским правительством, которое в 1956—1964 годах поощряет создание новых институтов. Если говорить прежде всего о социальных науках, то институты создаются в соответствии с двумя логиками: они либо специализируются на изучении отдельных экономических и геополитических зон (социалистические страны, капиталистические страны и третий мир), либо воплощают новые теоретические и методологические подходы.
В апреле 1956 года появляется Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) – для изучения экономических и политических систем капиталистических стран, их отношений с бывшими колониями и социалистическим блоком. В политическом поле это маркирует поражение сталинистского течения, ратующего за ужесточение отношений с Западом[57 - Ibos-Hervе 1997.]. Кроме того, это событие наносит удар и по консерваторам в Академии наук, поскольку создание ИМЭМО официально обосновывается «неспособностью» Института экономики (созданного при Сталине в 1930 году) производить «серьезную научную работу» по вопросам международной экономики и экономическому и политическому развитию капиталистических стран[58 - Президиум Академии наук СССР, Постановление № 155 «Об организации Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР», Москва 13.4.1956.]. Два года спустя Институт экономики лишили еще одного сектора эмпирических исследований: экономика социалистических стран была передана новому Институту экономики мировой социалистической системы (ИЭМСС), который приступил к изучению реформ в Венгрии и Югославии и стал важным центром реформистской мысли. В качестве сопровождения экономических реформ 1957 года, направленных на рассредоточение центров принятия экономических решений[59 - Тогда вместо центральных отраслевых министерств было создано сто пять региональных советов народного хозяйства (совнархозов).], реформаторы из партии стараются децентрализовать науку, развивать восточную часть страны и сближать образование, науку и НИОКР[60 - Научно-исследовательские, опытно-конструкторские и технологические работы.] (в этом состоит одна из целей реформы образования в 1958 году). Для этого в 1957 году под Новосибирском создается Академгородок, который становится резиденцией Сибирского отделения Академии наук. При Хрущеве и Брежневе оно будет главной цитаделью реформаторов в экономике и социологии. Позиция Новосибирска на удалении от центра позволяет обходить некоторые идеологические ограничения, навязываемые московским институтам, но по той же причине исследователи оказываются оторваны от центров принятия решений в науке и политике.
На волне появления новых дисциплин и методов, таких как математическая экономика и социология, создаются и другие институты. Быстрыми темпами институционализируется эконометрика. За каких-то восемь лет, с 1958 по 1966 год, лидеры этой школы занимают ведущие посты в двух экономических институтах и устанавливают тесные связи с социологией, которая тогда тоже находилась в стадии институционализации. Первоначальный импульс задан знаменитым статистиком, членом Академии наук В.С. Немчиновым[61 - Василий Немчинов начал свою карьеру в 1920-х годах в Центральном статистическом управлении (ЦСУ). В 1932-м он был оттуда уволен – за «плохие» данные об урожае 1931 года (см.: Blum, Mespoulet 2003: 110—113).], который стремится противостоять господству консерваторов и облюбованного ими сектора политической экономии[62 - Водичев, Куперштох 2002.]. В 1963 году правительство, желая ускорить введение методов информатики в экономику, разрешает создать в Москве Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ)[63 - Как создавался ЦЭМИ [http://www.cemi.rssi.ru/about/how]; Sutela 1991.]. Представители эконометрики установят также контроль над Институтом экономики и организации промышленного производства (ИЭОПП) в Новосибирске, работавшим под руководством А. Аганбегяна. Эта быстрая институционализация стала знаком официального признания определенного метода (введения математики и информатики в управление и планирование народного хозяйства) и определенной идеологической ориентации («рыночного социализма»). Исследователи из ЦЭМИ развивают теорию под названием «система оптимального функционирования экономики» (СОФЭ), призванную ввести некоторые рыночные механизмы в теорию и практику социалистической экономики. Исследуя процессы инфляции в СССР, они приходят к выводу о необходимости децентрализации экономики, предоставления большей автономии предприятиям (благодаря возможности их прямого доступа к ресурсам через оптовый рынок), определения цен не через затраты, а через стоимость, и их свободной флуктуации. В 1965 году работы основателей эконометрики награждены наивысшими знаками отличия, присуждаемыми правительством (в том числе Ленинской премией).
Институционализация социологии продвигается гораздо медленнее. Ее первое оформление происходит в 1958 году, но речь идет не о лаборатории и уж тем более не об институте, а всего лишь об «ассоциации» – Советской социологической ассоциации (ССА). Первая лаборатория, занимающаяся исследованиями труда и повседневной жизни, создана в 1961 году в московском Институте философии[64 - Berelowitch 1993в.]. Вплоть до 1968 года, когда появляется первый институт социологии (Институт конкретных социологических исследований, ИКСИ), эта дисциплина остается под каблуком у философии, хранительницы марксистской догмы. Чтобы выйти из-под власти марксистско-ленинской идеологии, социология, как и некоторые исторические школы, отдает предпочтение эмпирическим исследованиям. На ниве исторической науки школа так называемой «новой ориентации» и ее лидер Михаил Гефтер призывают к развитию исследований по модели «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», выступают против «исторического материализма, который отказывается поверять теорию социальной реальностью»[65 - Кагарлицкий 1993: 245. О работах исторической школы М. Гефтера см. также: Markwick 1994.]. С социологией же было сложнее. Если первые исследования труда поощрялись властью, то работы в других областях принимались настороженно. Однако в 1960-е годы им по крайней мере никто не пытался препятствовать. В институциональном плане социологи стремились найти защиту под крылом у экономистов, в частности в эконометрике. В 1961 году новосибирский ИЭОПП принимает в свое лоно Центр исследований по проблемам молодежи, а в 1966-м – Отдел социологии труда под руководством Татьяны Заславской.
Институты, созданные в 1960-е годы, расширяют сферу своего влияния за пределы научной сферы – в вузы, в государственный и партийный аппарат. Постсталинская власть не тормозит эту экспансию, а даже, наоборот, ее поощряет. Ища поддержки у академического истеблишмента, она, возможно, вынашивала план наделить этот сегмент советской элиты полномочиями по принятию решений «наравне с партаппаратом, административной бюрократией и ВПК»[66 - Водичев, Куперштох 2002.].
Некоторым из этих новых институтов разрешено создавать кафедры в самых элитных вузах, например в МГУ, на этом стратегическом плацдарме для интеграции во властные структуры, или в Новосибирском государственном университете, призванном стать кузницей кадров для Сибирского отделения Академии наук. Иметь кафедры в таких учреждениях означало обладать мощным подкреплением собственной легитимности в академическом поле, особенно на случай изменения политического курса.
Хрущевская власть жаждет заручиться поддержкой со стороны новых институтов. С самого своего создания ИМЭМО и ИКСИ должны вырабатывать рекомендации для правительства. ЦЭМИ расширяет свою сферу влияния в органах, связанных с планированием. В 1966 году отдельные его научные сотрудники вступают в Государственный комитет по материально-техническому снабжению (Госснаб), получая доступ к операционному центру системы планирования, в задачи которого входит снабжение предприятий всем необходимым для выполнения плана. Их цель – реформировать это учреждение. По мнению отцов-основателей эконометрики, оно составляет «основное препятствие экономическому развитию», поскольку фиксирует цены «совершенно произвольно» и подталкивает к растратам капитала, который достается предприятиям даром[67 - Lewin 2003: 315. О Госснабе см.: Ibid: 447—451.]. В 1970-х годах представители эконометрики внедряются также в Государственный комитет по науке и технике (ГКНТ), ведающий планированием в науке и помощью в принятии решений в сфере промышленного развития. Наконец, исследователи из реформистских институтов в индивидуальном порядке привлекаются в качестве советников Центральным комитетом партии (ЦК КПСС). Эта позиция открывает им доступ к ответственным постам в университетской и академической иерархии (в руководстве институтов). Ю. Андропов, заведующий сектором социалистических стран в Отделе международных отношений ЦК с 1957 по 1967 год, набирает своих консультантов в Академии наук. «Внутри того бастиона догматизма, каковым являлась Старая Площадь (штаб-квартира ЦК), – отмечает М. Левин, – отдел Андропова был “свободным миром”»[68 - Ibid: 320.]. Андропов занимал тогда высокую позицию в иерархии (он – секретарь ЦК с 1962 года). Это означает, что его советники были достаточно надежно «застрахованы». Среди них фигурируют Г. Арбатов и О. Богомолов; первый в 1967 году станет директором Института США и Канады (образовавшегося на базе подразделения ИМЭМО), а второй – в 1969-м директором ИЭМСС.
При Брежневе связи между реформистскими институтами и политической властью ослабевают. Изменение политического курса становится ощутимым с 1968 года: теория «оптимального функционирования экономики» ЦЭМИ не попала ни в одну публикацию с 1968 по 1974 год; исторической школе Гефтера перекрыли кислород в 1969-м; в 1972 году ИКСИ и Советская социологическая ассоциация переходят под контроль консерваторов[69 - Berelowitch 1993в: 16; Пугачева 1994: 167—168.]. Исследователи реформистского течения продолжают тем не менее свои критические размышления, но теперь им приходится использовать обходные маневры: они изучают проблемы советского общества, «опираясь на материалы, заимствованные из других стран и эпох»[70 - Кагарлицкий 1993: 90.]. Так, при анализе господства советского бюрократического аппарата часто прибегают к концепту «азиатский способ производства», применявшемуся к странам третьего мира[71 - Там же: 249.].
Институты, созданные в 1960-х годах, в силу своей методологической и эмпирической ориентации добились некоторой интеллектуальной близости с Западом, что считалось среди интеллектуалов определенной фракции знаком престижа и даже отличия «настоящей» науки от идеологии. Институты, прежде всего экономические, оставшиеся в руках реформаторов, становятся прибежищем для впавших в немилость исследователей из других дисциплин. Некоторые проводят там «полуофициальные» и «полуподпольные» семинары на периферии официальных исследовательских программ. Реформистские институты стремятся сохранить и даже расширить влияние и вне Академии наук. Несмотря на многочисленные нападки, они удерживают кафедры в университетах. Представители эконометрики компенсируют слабость своей политической позиции усилением влияния в промышленной сфере. Это проникновение происходит в том числе посредством журнала «Эко», публикуемого с 1970 года Новосибирским отделением АН под руководством А. Аганбегяна (Т. Заславская входит в редакцию журнала); в его работе участвуют экономисты ЦЭМИ, социологи и философы. Журнал выходит тиражом 163 000 экземпляров и широко распространяется среди руководителей предприятий и управленцев экономических министерств[72 - Mandrillon 1985.].
Расширяя сети взаимодействий в своем собственном поле и устанавливая связи с другими секторами, реформистские институты сформировали то, что Марк Ферро называет «зонами микроавтономии»[73 - Ferro 1985.]. После периода 1920-х годов, когда государственные и общественные институты были изнутри подорваны большевиками и лишены своей социальной роли (по примеру профсоюзов, у которых отобрали функцию защиты работников на предприятиях), какие-то из них сумели, отчасти еще в 1930-е годы, а в основном при Хрущеве и Брежневе, присвоить себе новые области компетенции. Они вступали во внутри- и межинституциональные взаимодействия, внедрялись в органы власти и защищали свои позиции. Когда политическая власть ослабила свои связи с академическими институтами, созданными в 1960-е годы, она тем самым невольно подтолкнула их к тому, чтобы расширять влияние за пределы своего сектора и приобретать определенную автономию. Свои стратегии адаптации к ситуации (выбор методов и объектов исследования, близость к Западу, связи с экономическими акторами) они превратили в почетный знак отличия от более близких власти институтов, завоевывая престиж в рамках академического поля. Более того, пользуясь внешним (со стороны Запада или со стороны промышленного сектора) признанием, они постепенно смогли делегитимировать институты, «обслуживающие партию».
Диссидентское движение на стадии кризиса
Некоторые неформалы первой когорты завязывают отношения с диссидентскими группами в 1970-е годы, когда инакомыслие переживает острый кризис в связи с ужесточившимися преследованиями со стороны властей и внутренними спорами по вопросу о лидерстве среди правозащитников.
Сразу после вторжения в Чехословакию концепция демократического социализма, продвигаемая шестидесятниками, желавшими демократизировать партию и реформировать власть изнутри, теряет всякую поддержку в протестных интеллектуальных кругах. Вследствие этого отступления несоциалистическое течение правозащитников быстро занимает все пространство инакомыслия, и отныне между правозащитниками и диссидентами практически ставится знак равенства. Однако оппозиционное движение очень разнородно: в него входят и движения национального освобождения в советских республиках, и этнические и религиозные группы, и коллективы по защите экономических и социальных прав. Ядро правозащитных лидеров удерживает доминирующую позицию благодаря сильной внутренней сплоченности и относительной закрытости по отношению к новичкам. Оно навязывает всему диссидентскому движению «юридическое» видение политической игры, в которой противостоят два лагеря – общество, представленное диссидентами, и власть. Все это разворачивается под внешним взглядом Запада, который выступает гарантом норм международного права. В период с 1976 по 1982 год, как объясняет Людмила Алексеева, правозащитники стремились «навязать власти диалог с обществом при посредничестве правительств стран свободного мира»[74 - Алексеева 1984.].
В конце 1970-х верховенство правозащитников и их концепция политической игры становятся шаткими. С 1979 по 1981 год власть нейтрализует их ядро, арестовав пятьсот самых известных диссидентов. Эти аресты привели к глубокой трансформации всего движения: те, кто еще вчера были в тени вождей, занимают теперь ведущее положение; появляются новые организации, стремящиеся порвать с прежним видением политической игры, свойственным диссидентам. Некоторые ратуют за сближение с властью, будучи убеждены, что неофициальная и официальная сферы неразрывно связаны друг с другом. Новый журнал «Поиски» заявляет, что готов к диалогу. Некоторые организации обращаются к конкретным сферам деятельности (в частности к трудовому праву), вместо того чтобы заниматься абстрактной защитой прав человека, и стремятся к официальному или хотя бы негласному признанию. Левые снова заявляют о себе в диссидентской среде (одной из первых в этом течении появилась московская группа «Молодые социалисты»). Как мы увидим далее, именно в такого рода новые организации вступают будущие неформалы. Тем не менее власть предпочитает не замечать эти ростки изменений и, приписывая оппозиции мощный мобилизационный потенциал[75 - По оценкам КГБ, у диссидентского движения было 8,5 млн потенциальных сторонников (Lewin 2003: 410).], без разбору преследует как «традиционных» диссидентов, так и тех, кто им противостоит внутри диссидентства. В 1983—1984 годах движение фактически было уничтожено.
Академия наук и диссидентское движение стали теми пространствами, где будущие неформалы смогли наблюдать взаимодействия с властью в разных формах. Эти способы мышления и действия, к которым акторы (как неформалы, так и их покровители из Академии наук и партийного аппарата) оказались приобщены, станут неявным ориентиром в политической игре между неформальными клубами, партией и Академией наук в момент Перестройки.
Социальные механизмы изобретения двусмысленной практики
Многие неформалы первой когорты довольно рано и серьезно вовлеклись в политическую деятельность вне официальных структур. Такое дистанцирование от «системы» тем не менее не помешало им задействовать все доступные ресурсы, чтобы поступить в лучшие вузы и получить наиболее выгодное распределение. Под воздействием противоречивых установок (социальная интеграция, с одной стороны, дистанцирование от режима – с другой) они избрали двойственный путь:
Жить и процветать в Системе казалось постыдным, сшибаться в лоб – безнадежным и бессмысленным, отъезжать – банальным и не совсем приличным. Приличным выбором казалось жить слегка на отшибе, во «включенно-выключенном» состоянии, отчасти во внутренней эмиграции, отчасти в не до конца переваренных Системой сферах деятельности. Но соблазн социального успеха и страх аутсайдерства были, если честно, равноправными элементами той жизни. Ежедневно приходилось идти на компромиссы, о которых не принято было рассказывать друзьям. Этой ситуации – при нашей жизни – не было видно конца[76 - Фадин 1995.].
Склонность, которую питали эти акторы к местам параллельной политической социализации, объясняется тремя факторами: во-первых, самой их восходящей социальной траекторией; во-вторых, особой динамикой вузовской среды 1970-х годов, где параллельная политическая активность становилась все более распространенной практикой; и наконец, принадлежностью к очень политизированным семьям, которые способствовали их раннему вовлечению в политику вне официальных сфер. Индивиды, проявлявшие активность в средах инакомыслия во время учебы и по ее окончании, с большей вероятностью попадали в неформальные перестроечные клубы. В нашей работе мы стремимся понять, каким образом эти будущие неформалы включали данные места политической социализации в свои университетские, а затем профессиональные траектории и как они конструировали с их помощью свое собственное отношение к власти.
Семейное наследие, способность выбирать позицию и идти на риск
Студенческие годы – тот отрезок биографии, на котором особенно хорошо просматриваются как семейное происхождение акторов, так и профессиональные перспективы, которые им открываются (поле биографических возможностей). Именно тогда задействуется и переопределяется семейное наследие, и тогда же большинство неформалов первой когорты усваивают «девиантные» политические практики. В вузовскую среду все больше проникают политические явления, выходящие из-под контроля официальных организаций (в ней возникают диссидентские круги и все более многочисленные студенческие группы, независимые от комсомола).
Университетскую карьеру, то есть последовательные «занятия позиций и перемещения», следует рассматривать в историческом контексте, поскольку социальное пространство, в котором разворачиваются биографические траектории, «само, в свою очередь, находится в постоянном становлении и трансформации»[77 - Bourdieu 1986.]. В период с 1965 по 1980 год, когда поколение, рожденное в 1948—1964 годах (центральное ядро первой когорты), начинает учебу в вузах, функции и очертания института высшего образования претерпевают глубокие изменения. Речь идет уже не о всеобщей социальной мобильности, а скорее об удержании позиций, достигнутых родителями после Второй мировой войны: вузовский диплом призван легитимировать вхождение семьи в ряды интеллигенции, начавшееся одним или двумя поколениями раньше. Но это социальное воспроизводство происходит в ситуации острой конкуренции, поскольку неформалы первой когорты принадлежат к многолюдным послевоенным поколениям.
Чтобы лучше понять стратегии по отношению к высшему образованию, мы разделили все траектории по трем типам достижения позиций, к которым акторы стремятся: достижение позиции через выбор вуза, особенно точно характеризующее семейную позицию в социальном пространстве; выбор той или иной профильной специализации, который демонстрирует склонность будущих неформалов к дисциплинам, имеющим отношение к политике, но не ведущим к партийной карьере; и наконец, вхождение в политическую активность вне официальных рамок.
Престижные вузы
Анализируя семейные траектории первых неформалов, мы обнаруживаем, что у многих из них отцы пошли на повышение сразу после войны[78 - Это наблюдается в случае отцов двадцати из двадцати шести семей неформалов, рожденных с 1948 по 1964 год, чьи профессиональные траектории известны нам на протяжении трех поколений. Что касается девяти остальных опрошенных членов первой когорты, мы не располагаем достаточно точными данными о профессии их бабушек и дедушек.], в тот период, когда бывшие фронтовики из низших социальных слоев (крестьян, ремесленников, рабочих) стали получать высшее образование и массово рекрутировались в армию и военную промышленность[79 - С 1938 по 1948 год постоянный состав армии увеличился почти вдвое, с 1,5 до 2,87 млн человек (Sapir 1988: 236, 243), и наблюдался непрерывный рост военно-промышленных отраслей.]. Но и другие социальные категории также воспользовались открывшимися возможностями социальной мобильности. Дети инженеров, техников и военных получили образование более высокого уровня, чем их родители. Статус «фронтовика» также позволил детям деклассированных элементов 1930-х годов (чьи родители стали жертвами чисток или происходили из таких социальных категорий, как священники, дворянство, «враги народа») начать с чистого листа и избавиться от стигматов деклассированности: некоторые из них во время войны вступили в партию, затем пошли на службу в армию или в промышленность, где в связи с нехваткой рабочей силы[80 - Война добавила 26—27 млн человек к обычной смертности; 4,4 млн были узниками лагерей с 1940 по 1953 год плюс 2,7 млн депортированных в 1953 году (Blum 1994: 114—115 и 123—125).] строгость отбора кадров смягчилась. Эти выдвиженцы получили доступ к высоким постам в профессиональных сферах, хотя при этом своей позицией в иерархии они не всегда были обязаны обладанию престижным дипломом. И поскольку сами они получили диплом, не гарантировавший доступ к более высокой социальной позиции, вузовские стратегии их детей состоят в удержании достигнутой социальной позиции за счет обретения более престижного диплома.
Однако этой цели достигнуть было сложно, так как те, кто составит поколенческое ядро неформального движения, поступали в вузы начиная с середины 1960-х годов, то есть в период обострившейся конкуренции между доминирующими группами за доступ к учебным заведениям, которые находились на вершине образовательной иерархии. Взросление многолюдных послевоенных поколений и всеобщее распространение среднего образования с середины 1950-х годов приводят к увеличению приема в вузы[81 - Количество поступающих в вузы в РСФСР в 1960 году составляло менее 400 000 человек, с середины 1970-х оно увеличилось до 600 000 человек и продолжало расти в течение 1980-х годов. Таким образом, за одно двадцатилетие численность студентов удваивается: с 1,5 до 3 млн (Гохберг, Миндели 1999: 67).], однако при этом шансы на поступление уменьшаются. С 1965 по 1975 год доля поступивших в вузы выпускников средних школ падает с 41,4% до 15,8%, тогда как доля выпускников, начинающих работать сразу после школы, возрастает с 16,2% до 55,3%. Таким образом, в 1975 году выпускников средних школ оказывается в шесть раз больше, чем мест в вузах[82 - Berton-Hogge 1984: 10.].
Неформалы первой когорты (поколение 1948—1964), получившие образование в престижных вузах – а таковых более половины (19 из 36), – происходят в основном из трех профессиональных сред: армии, партийного аппарата и интеллектуальных профессий (наука, высшее образование, журналистика). Выпускники немного менее престижных вузов Москвы и Ленинграда (12 человек из 36) или второстепенных институтов (4 человека) происходят в основном из семей инженеров и военных. Эти вполне ожидаемые результаты подтверждают воспроизведение социальной иерархии, сложившейся в послевоенное время.
Учитывая конкуренцию, вызванную демографической ситуацией, позиция главы семьи уже не является единственным фактором, определяющим карьеру детей. Выгода от наличия отца-военного, даже когда он старший офицер, работающий в Москве или Ленинграде (зачастую уже на закате карьеры), в полной мере действует лишь для старших или для единственных в семье детей. На младших детей отцовских ресурсов уже не хватает, и им, как правило, приходится довольствоваться вузами второго эшелона. Среди восьми детей военных из нашей выборки лишь половина учились в лучших заведениях страны. Это распределение можно проиллюстрировать примером братьев Чубайсов. Их отец пошел на повышение во время войны. Он был полковником Политуправления армии и штатным сотрудником кафедры философии Высшего военного института в Ленинграде, когда его старший сын Игорь (род. в 1947 году) поступил на философский факультет Ленинградского государственного университета (ЛГУ), одного из лучших вузов страны. Младший сын, Анатолий[83 - Будущий вице-премьер Российской Федерации при Б. Ельцине.] (род. в 1955 году), поступил в Ленинградский инженерно-экономический институт им. Пальмиро Тольятти (ЛИЭИ) – второстепенное учебное заведение, которое считалось прибежищем для тех, кто не смог поступить в ЛГУ.
В некоторых случаях наследие по материнской линии играет столь же важную роль, что и позиция отца. Часто встречаются такие сочетания: по отцовской линии имело место недавнее повышение и занятие властных должностей, тогда как по материнской линии социальное восхождение произошло раньше и имелся более высокий культурный капитал. У 15 неформалов из поколенческого ядра (из 26 семей, траектории которых нам известны начиная с революции) наблюдается «раскоординация» среди родителей[84 - Бурдье (1979: 125) выявляет феномен «супругов, расходящихся не только по своему происхождению и социальной траектории, но и по своему профессиональному статусу и уровню образования», в новых фракциях среднего класса, то есть в «местах неопределенности» во Франции 1970-х годов.]. Если по материнской линии восхождение началось в 1920-х годах, велика вероятность того, что семья стала жертвой чисток и пережила нисходящую фазу. Отвоевание социальной позиции произошло в следующем поколении благодаря «матримониальной стратегии», то есть через вступление в брак с выходцем из незапятнанной семьи, находящейся в фазе социального восхождения. Вклад по материнской линии выражался в повышенном культурном капитале по сравнению с отцовской линией. Поступление ребенка в элитное учебное заведение объективирует сочетание высокой социальной позиции и обладания культурным наследием. Андрей Фадин (род. в 1953 году) – старший сын в семье. Его отец – с 1956 года чиновник в Центральном комитете КПСС; происходит из семьи крестьян, бежавших с Украины во время большого голода 1933 года и обосновавшихся в Москве. Во время войны изучает немецкий и шведский языки в Военном институте иностранных языков. После демобилизации в 1947 году отец Фадина продолжает лингвистическое образование в гражданском институте и в 1956-м поступает на работу в международный отдел ЦК, отвечая там за связи с норвежской компартией. В то время в ЦК насчитывалась всего тысяча работников высшего звена[85 - Lewin 2003: 287.]. По материнской линии восхождение начинается после революции. В 1905 году материнские предки Фадина покинули «черту оседлости» на западной окраине Российской империи, в которой предписывалось селиться евреям[86 - «Черта оседлости» была определена в конце XVIII века, сразу после завоевания Россией Польши, Белоруссии и Литвы, и отменена в марте 1917 года постановлением Временного правительства.], и переехали в Харбин, русскую концессию в Китае – место обитания крупной еврейской диаспоры. Дедушка Фадина выучился там китайскому языку. Будучи активистом-социалистом, он покидает Харбин, оккупированный белыми во время Гражданской войны, и переезжает жить в Читу, где участвует в установлении Дальневосточной республики[87 - Эта республика была основана в 1920 году и присоединена к РСФСР в 1922-м.] и работает в ее Министерстве иностранных дел; затем его посылают в Москву преподавать китайским иммигрантам и коммунистам в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Благодаря своему знанию Китая, он занимает разные должности в исследовательских институтах. В конце 1920-х годов становится личным переводчиком Блюхера[88 - Блюхер был главнокомандующим Народно-революционной армии Дальневосточной республики в 1921—1922 годах; затем, с 1924 по 1927 год, – главным военным советником Сунь Ятсена, когда тот возглавлял Революционное правительство Кантона. В 1938 году, в ходе чисток, затронувших высшее командование армии, Блюхер погиб от побоев во время следствия.] в Китае, а затем работает там в советском консульстве. По возвращении в Москву он находит место специалиста по Китаю в Институте картографии НКВД. В 1938 году его арестовывают и расстреливают по обвинению в шпионаже в пользу Японии, Польши и Германии. Его дочь обучается немецкому языку в пединституте (где и знакомится со своим будущим мужем) и становится учителем в средней школе. Социальное восхождение по материнской линии произошло благодаря политическому активизму и знанию языка, связанного со стратегически важной территорией. После чисток семейный капитал мог быть передан потомкам лишь в атрофированной форме знания иностранного языка (к тому же другого, нежели тот, что послужил восхождению дедушки). Однако потомкам передается одновременно и память о дедушке, бывшем важной фигурой и павшем жертвой чисток, и модель социальной мобильности, в которой карьера в политических учреждениях сочетается со знанием языка, связанного с территориями планируемой экспансии (реальной или символической). Такая модель социальной мобильности будет перенята отцом А. Фадина и самим А. Фадиным. Его отец обязан своей должностью в ЦК знанию скандинавских языков в момент, когда СССР стремится расширить свое влияние на европейские страны несоциалистического блока через связи с их компартиями. В 1971 году А. Фадин поступает на исторический факультет МГУ и параллельно изучает испанский. Его берут в ИМЭМО на должность специалиста по Латинской Америке в эпоху, когда СССР расширяет свою зону влияния на страны третьего мира.
Дети инженеров (среди родителей наших респондентов почти нет начальников предприятий) учатся скорее в среднепрестижных вузах (таковы семеро из восьми детей инженеров). Подобная «средняя» позиция включает в себя разнообразные ситуации: слабоинтенсивное восхождение в периоды сильной социальной мобильности, замедление восхождения, начавшееся еще при бабушке и дедушке (иногда оно сопровождается закреплением в провинциальном городе, тогда как до тех пор у семьи была высокая географическая мобильность). Объективно у этих детей инженеров меньше шансов поступить в очень престижные учебные заведения, чем у детей высокопоставленных военных и ученых. Будучи убеждены в недостаточности своего капитала, они самоустраняются от попыток поступления в элитные вузы. У некоторых наблюдаются и другие мотивы, отвращающие их от попыток поступить, скажем, в МГУ. Двое наших неформалов объяснили, что отказались от мысли попасть в этот университет из-за царящего там антисемитизма. Однако дети из привилегированных слоев, поступившие в МГУ, не воспринимали еврейское происхождение как непреодолимое препятствие. Для тех, кто занимают среднюю и низкую социальную позицию, любая другая характеристика, которую воспринимают как дискриминирующую, становится дополнительным фактором самоустранения, тогда как для детей из доминирующих групп она остается нейтральной. Решение отказаться от попыток поступить в вузы, которые им «не по зубам», оказывается тем более вероятным, что ошибка в оценке своих шансов на поступление может обернуться призывом в армию[89 - Студенты, поступившие в вузы, где есть военная кафедра, проходят военную подготовку в течение всего обучения, что освобождает их от двухлетней службы в армии. Эта привилегия тем более ценна, что в СССР существует традиция «дедовщины», отличающаяся крайней жестокостью (см. Sapir 1988: 270—271).]. Итак, многочисленные факторы склоняют детей инженеров к тому, чтобы довольствоваться вузами более низкого статуса, например педагогическими или техническими институтами, которые выпускают массы учителей средних школ и штампуют инженерные кадры.
Лишь 3 респондента (из 51) происходят из рабочих. Они начали социальное восхождение в 1970-х, поступив в МГУ после года обучения на «рабфаке». Таким образом, они возвращаются на путь продвижения, открывшийся для рабочих в 1920-е годы, затем закрытый при Сталине и снова открытый в 1958-м. Начиная с 1965 года, когда усиливается социальный отбор на пути к высшему образованию, абитуриенты из низших социальных слоев уже не пользуются прежними льготами при поступлении в самые престижные заведения, хотя для них остаются доступными подготовительные курсы рабфака и особая система вступительных экзаменов[90 - Ревенко 1973: 42.]. Механизмы социальной мобильности ставятся на службу главным образом детям из привилегированных семей, тогда как дети рабочих должны «потом и кровью» зарабатывать свое поступление: кто-то сначала проходит службу в армии, другие по несколько лет работают на заводе.
Выбор специализации и профессиональные стратегии
Неформалы первой когорты проявили свою «способность выбирать позицию»[91 - «Среди сведений, составляющих унаследованный культурный капитал, одним из самых ценных является практическое или книжное знание флуктуаций рынка дипломов, способность выбирать позицию, позволяющая добиться максимальной отдачи от унаследованного культурного капитала на образовательном рынке, а от образовательного капитала – на рынке труда, например благодаря способности вовремя переориентироваться с теряющих ценность специализаций или карьер на многообещающие специализации и карьеры» (Bourdieu 1979: 158).], отдавая предпочтение специализациям в социальных науках и литературе (это касается ? нашей выборки, см. таблицу 4) и нацеливаясь на исследовательскую карьеру в реформистских институтах, созданных в 1960-е годы (в тех случаях, когда они могли себе это позволить). Почти все они совершают профессиональную переориентацию, и лишь немногие остаются в той же сфере специализации, что и родители.
Таблица 4
Изучаемые дисциплины
Неформалы первой когорты, рожденные в 1948—1964 годах, в том числе дети военных и инженеров, отказываются от технических специальностей. Ни один сын военного не идет по стопам отца. Из 8 детей инженеров 6 поступают на литературные и гуманитарные факультеты. В 1970-е годы карьера инженера теряет привлекательность: прежде было выпущено слишком много инженеров, и зачастую они работают в качестве техников[92 - Ревенко 1973: 125.]. К тому же те из них, кто работают в военно-промышленном комплексе, скованы ограничениями, связанными с секретностью: запретом на контакты с иностранцами и отсутствием целостного представления о проекте, в котором они заняты[93 - Sapir 1988: 292.].
Выбор специализации происходит прежде всего в пользу экономики, истории (19 человек из 36, то есть половина поколенческого ядра) и в меньшей степени – в пользу философии и права, то есть дисциплин, имеющих политическое содержание; они (за исключением философии) позволяют избежать карьеры в идеологическом аппарате государства и партии и способны (особенно в случае экономики) дать доступ к интересным профессиональным позициям. Каждая политическая веха в истории СССР (военный коммунизм, нэп, коллективизация, оттепель) сопровождалась экономическими реформами, и всякий раз экономическая наука ставилась на службу государству. В 1960-е годы, как мы показали, это научное поле разделилось на два противоположных методологических, институциональных и идеологических полюса: «реформаторы» обосновались в поле математической экономики и эмпирических исследований экономических систем, заняв ведущие позиции в новых институтах, тогда как «консерваторы» удерживали влияние в теоретическом поле политэкономии и доминировали в Институте экономики. Поэтому неудивительно, что как только появляются кафедры математической экономики (или «кибернетики») и экономики социалистических стран, студенты охотно выбирают эти специализации, открывающие прямую дорогу в крупные реформистские исследовательские институты (ЦЭМИ, Новосибирский ИЭОПП, ИЭМСС). Из 5 неформалов, учившихся на кафедрах эконометрики, статистики и экономики социалистических стран, 4 поступили в один из этих институтов.
На втором месте среди специализаций, выбранных неформалами первой когорты, стоит история, дисциплина менее «идеологизированная», чем философия, и в то же время в советской университетской системе более близкая к тому, что один из наших неформалов назвал «политологией». Предпочтение истории в ущерб философии особенно явно в выборке первой когорты: в ней насчитывается 11 студентов-историков и всего 3 философа. Таблица 5 показывает отток студентов от философии к истории начиная с середины 1960-х годов.
Итак, наблюдается охлаждение интереса как к философии, в том виде, в каком она преподавалась в СССР, так и к карьерам, к которым она давала доступ (идеологические отделы партии и комсомола, преподавание марксизма-ленинизма). Историческое образование, хотя оно и позволяет держаться в отдалении от аппарата пропаганды, не ведет к престижным и «надежным» карьерам, на которые можно надеяться, обучаясь эконометрике, поскольку выпускники исторических факультетов в основном идут в учителя средних школ. Неформалы-историки, таким образом, стараются применять стратегии ускользания в момент распределения на работу по завершении учебы. В зависимости от наличных ресурсов (престижности вуза, где они учились, семейных связей и проч.) стратегии они выбирают разные. Некоторые отказываются от распределения, предварительно удостоверившись в том, что у них есть альтернативное назначение, – чтобы избежать обвинения в тунеядстве. Так, А. Фадин, выпускник МГУ, воспользовавшись связями отца из ЦК, получает место переводчика в Институте мировой литературы, а затем идет работать в ИМЭМО. Некоторые совершают тактические перемещения в ходе обучения, чтобы получить место в аспирантуре[94 - Поступление на дневное отделение аспирантуры приравнивается к профессиональному распределению.]: перейдя на факультет философии и защитив диссертацию в МГУ, В. Лысенко смог получить место преподавателя на кафедре научного коммунизма Московского авиационного института (МАИ). Другие неформалы иначе уворачиваются от учительской карьеры. С. Митрохин, студент филфака Московского государственного педагогического института им. Ленина (МГПИ), сумел избежать службы в армии, имитируя психическое расстройство. Прибегнув к этой стратегии, он тем самым закрыл себе доступ к преподавательским должностям.
Таблица 5
Распределение студентов по специальности «философия» и «история» (первое высшее образование) по поколениям и когортам вступления
* Проценты от N.
Итак, неформалы первой когорты выбирают дисциплины с политическим содержанием, но не ведущие к карьерам в партии и комсомоле. Обладающие связями и ресурсами находят себе место в науке и системе высшего образования, а все остальные впадают в неустойчивое профессиональное состояние (преподаватели поневоле).
Опыты «параллельной» политической социализации
Бо?льшая часть неформалов первой волны участвуют в более-менее подпольных студенческих группах или вступают в контакт с сетями распространения самиздата еще в годы учебы. Такие практики широко распространены во многих вузах больших городов в 1970-е годы. В чем-то они напоминают то, что Э. Гоффман назвал «формами вторичной адаптации» к институции, то есть «любую обычную диспозицию, позволяющую индивиду использовать запрещенные средства или добиваться запретных целей (или и то, и другое) и обходить таким образом претензии организации относительно того, что он обязан делать или получить, то есть каким должен быть он сам. Формы вторичной адаптации дают индивиду возможность дистанцироваться от роли, которую институция навязывает ему естественным образом»[95 - Goffman 1968: 245.]. Такая адаптация позволяет не только держать дистанцию по отношению к роли студента и комсомольца, но и маркировать свою принадлежность к определенной поколенческой и социальной общности. Она помогает реализовать специфическую стратегию интеграции в привилегированную социальную среду, но вместе с тем в ней заключен и риск социальной маргинализации. Истоки такой склонности к посещению мест параллельной социализации, возможно, следует искать в политической истории семьи, в отношениях, которые она поддерживала с режимом и в передаче порой рассогласованных между собой схем политического восприятия.
Участие в неофициальных формах политической активности является знаком отличия в студенческой среде. На факультетах гуманитарных наук, филологии и физики циркулирует самиздат, распространяемый в основном диссидентскими группами. Некоторые будущие неформалы участвуют в подпольных левых организациях. А. Фадин и П. Кудюкин основывают социалистический кружок на истфаке МГУ в середине 1970-х годов[96 - Этот кружок перерастет позднее в оппозиционную группу, известную как «Молодые социалисты» (см. ниже).]. Студенты-историки из МГПИ, будущие лидеры неформального анархистского клуба «Община», создают «Революционную марксистскую партию» в конце 1970-х.
С этого времени власти осознают масштабы циркуляции самиздата в университетских кулуарах и роста числа подпольных политических групп. Принимаются меры пресечения, и тем не менее некоторые учреждения закрывают глаза на весьма неофициальные формы политического общения. Так, в 1971 году студенты МГУ организуют «Лабораторию экспериментальной пропаганды», не зависящую от комсомола, и регистрируют ее при домкоме физфака. Раньше и представить было невозможно, чтобы университет потерпел существование неофициальной организации[97 - A. Данилов, интервью 4.8.1994 г.]. Причем такое большое количество студентов (около 150 человек) было привлечено в «Лабораторию…» не столько характером ее деятельности (ни в кой мере не подрывной: выставки по истории франкизма, по войне в Испании, по Парижской коммуне и перевороту Пиночета), сколько ее особым статусом и удаленностью от комсомола[98 - В этой организации участвовали три будущих неформала: A. Данилов, А. Фадин и П. Кудюкин.]. По всей видимости, степень терпимости к девиантным формам деятельности и общения зависит от «клиентуры» заведения. Элитные гуманитарные вузы проявляют больше «понимания», усиливая, таким образом, роль социального маркера подобного рода практик. И напротив, терпимость падает до нуля в институтах, готовящих технические кадры и находящихся в сфере влияния ВПК, они более склонны блюсти строгие нормы поведения, учитывая характер будущей профессиональной деятельности своих выпускников.
Альтернативные политические кружки посещают студенты, происходящие как из элиты, так и из рабочей среды. Но цена такой двойной социальной интеграции – то есть интеграции как в «систему», так и в поколенческий и социальный союз, предполагающий дистанцирование по отношению к режиму, – оказывается явно более высокой для детей из рабочих семей. Зачастую эти молодые люди обязаны своим продвижением в вузы активным взаимодействием с режимом (они отслужили в армии, стали секретарями партийных организаций, отработали на заводе). Поэтому чтобы попасть в места критической мысли, им приходится преодолевать гораздо более длинный путь, чем их товарищам, которым не приходилось «прогибаться». Они также более уязвимы в случаях, когда становится известно об их «подрывной деятельности»: исключение из университета лишает их не только перспективы получения диплома, но и права проживания в Москве (все студенты рабочего происхождения родом из провинции).
Некоторые неформалы происходят из очень политизированных семей, как лояльных, так и враждебных режиму. Самыми политизированными семьями оказываются, безусловно, те, которые выше были названы «раскоординированными», то есть где у предков очень несхожие траектории. В некоторых семьях под одной крышей оказываются и те, кто поднялись по социальной лестнице благодаря участию в актах репрессий или в мобилизационных кампаниях сталинского режима, и те, кто стали жертвами чисток или были заклеймены как враги народа в 1920—1930-е годы. В других семьях разворачивается драма кардинальной перемены отношении к режиму от одного поколения к другому. Переплетение нисходящих (вследствие стигматизации) социальных траекторий с восходящими (благодаря служению режиму) в большинстве случаев приводит к сильному идеологическому раздору между родителями. В такого рода конфигурациях политические позиции оказываются персонифицированы, и личный политический выбор будущего неформала часто делается по принципу близости с материнской или отцовской линией либо с тем или иным поколением предков.
Как мы уже показали, некоторым семьям удается снять клеймо, полученное родителями в 1930-е годы, за счет заключения брачного альянса в следующем поколении (с выходцами из семей с восходящей социальной мобильностью, служащих режиму). В результате отцовская и материнская линия ведут между собой символическую борьбу за третье поколение[99 - Об этом феномене см.: Berteaux, Berteaux-Wiame 1988.]. Противостояние развертывается не только и не столько в рамках родительской пары, сколько между членами всей расширенной семьи. А. Фадин вспоминает, что оказался между двух огней: с одной стороны, отец – чиновник ЦК, с уважением относящийся к власти, с другой – бабушка по материнской линии, врач, которая «испытывала стойкую ненависть к Сталину»; с одной стороны, «патриархальная, христианская, полулюмпенская среда [по отцовской линии], с различными антисемитскими комплексами»; с другой стороны, материнская линия, происходящая из образованной среды, «не просто еврейская семья, а еще семья, в которой отец был репрессирован»[100 - Интервью с А. Фадиным, 7.9.1994 г.].
В других случаях стратегия снятия клейма состоит в том, что дети жертв репрессий добиваются профессиональных и социальных позиций, символизирующих сталинский режим (военные, стахановцы), и придерживаются ортодоксальных политических взглядов. И тогда линия водораздела проходит не между отцовской и материнской семьями, а между поколениями в рамках одной семьи. Неформалы первой когорты, попадающие в эту конфигурацию, формируют свое политическое сознание через противостояние «перековавшемуся» поколению. Дедушка В. Кардаильского по отцовской линии был арестован в 1937 году, как и многие председатели колхозов. Во время войны его сын стал высшим офицерским чином в Политуправлении армии. Ему удалось закамуфлировать свое тяжелое семейное наследие, он влился в ряды «военной интеллигенции» и был послан корреспондентом в страны Восточной Европы (Польшу, Венгрию). Однако вследствие доноса становится известно, что его отец был арестован, и его карьера замедляется. Кардаильский враждебно относится к своему отцу, который «ненавидит демократов», и, по его словам, испытывает гордость за то, что его дедушка стал жертвой сталинских чисток[101 - Интервью 27.7.1994 г.].
«Обращенные» в служение режиму предки часто описываются как некое исключение в семейной среде, которая по идее должна была не сделать из них «убежденных сталинцев», а, напротив, заставить их дистанцироваться от режима. В каком-то смысле они встали на сторону режима (и социального продвижения) в пику своим семейным позициям. В. Игрунов характеризует своего отца как «человека системы, с иерархическим мировоззрением». Тот происходит из крестьянской семьи; продвижение получил благодаря войне; на фронте был ранен и стал надзирателем в тюрьме НКВД. В награду за верную и усердную службу после войны ему была предоставлена возможность поступить в Одесский институт народного хозяйства. Став партийным чиновником, Игрунов-отец руководит плановым отделом нескольких провинциальных заводов. С самого детства он был верен режиму, несмотря на растущее недоверие к власти со стороны его отца и еще более явную оппозиционность со стороны семьи его жены. Дедушка Игрунова по отцовской линии вступил в ряды большевиков во время революции и стал редактором региональной партийной газеты. По доносу жены он был исключен из партии в 1935 году и потерял свое место. «У моего деда выработалось очень скептическое отношение к существующему режиму. Он говорил, что социализм никогда не будет построен, что социализм – это выдумка, что все планы, о которых говорят, нереализуемы. И он по этому поводу спорил с моим отцом, который был правоверным школьником»[102 - В. Игрунов, интервью 2.8.1994 г.].
Весь этот жизненный опыт, в ходе которого индивиды «скомпрометировали» себя участием в репрессивных действиях (коллективизации, подавлении восстаний, работе в НКВД, репрессиях на территориях, освобожденных советской армией) или интегрировались в институты, олицетворяющие советскую власть (армия, партия и т.д.), является одним из факторов «лояльности» по отношению к режиму. Как подчеркивает А. Хиршман, чем выше цена, которую приходится заплатить за вход в организацию (имеется в виду вход, позволяющий двигаться по восходящей траектории), тем дороже обходится выход из нее и тем менее вероятен выход вообще[103 - Hirschman 1970: 93.]. Неформалы первой когорты с подобной семейной конфигурацией не просто убежденно противостоят такой «лояльности»; некоторые из них еще и замечают, что слишком последовательная привязанность к декларируемым ценностям режима на самом деле оказалась препятствием на пути к социальному преуспеванию их предка. А. Фадин объясняет, что его отец, чиновник ЦК, «карьеры не сделал отчасти потому, что слишком серьезно воспринимал идеологические постулаты, в то время как основное мироощущение в этой среде было достаточно циничным». По прошествии лет пятнадцати он начинает адаптироваться к нормам поведения, бытующим в ЦК, и в частности к весьма прозаичному, но крайне важному для стратегий продвижения ритуалу: он начинает пить со своими коллегами, интегрирует сети отношений, и с этого момента начинается его быстрое продвижение[104 - А. Фадин, интервью 7.9.1994 г.].
Наконец, есть третий тип политизированных семей, из которых вышли неформалы первой когорты: в них критическая позиция по отношению к режиму не только разделяется обоими родителями, но и сильно влияет на их карьеру, хотя они и не уходят в диссидентство. Некоторые родители внесли немалый вклад в интеллектуальную жизнь страны с приходом оттепели. Отец А. Данилова, Виктор Петрович, был один из самых известных специалистов по аграрной истории. Он происходил из семьи ремесленников и поступил в провинциальный педагогический институт благодаря своему статусу фронтовика. В своих трудах 1960—1970-х годов, созданных в Институте истории СССР, он стремится показать, что производственные отношения в российской деревне 1920-х невозможно считать капиталистическими, оспаривая тем самым главный аргумент в пользу коллективизации. Он открыто критикует политику доступа к архивам по коллективизации сразу после XXII Съезда КПСС в 1961 году. В 1966 году, как объясняет А. Берелович, он, будучи секретарем парторганизации в Институте истории, «празднует десятую годовщину XX Съезда; в 1970-м он организует защиту историка А. Некрича, на которого нападали за его описание поражений советской армии в 1941 году. Вследствие этой борьбы Институт истории реорганизован и поделен надвое. Виктора Данилова чуть не исключили из компартии, и он оставался в маргинализированном положении до самой Перестройки»[105 - Berelowitch 2004.].
Клеймо, приобретенное в 1920—1930-е годы, так или иначе влияет на семейные траектории, и, возможно, это является решающим фактором в формировании предрасположенности будущих неформалов к ранней инициации в политическую деятельность вне официальных рамок. Чтобы социально затушевать эти стигматы, их родителям приходится заключать «мезальянсы» или быстро менять позицию (социальную и политическую), инкорпорируя внутрь семьи конфликты, свойственные отношениям между социальными группами. В таких семейных конфигурациях дихотомическое видение социальной и политической жизни («лояльность и социальное продвижение» vs «оппозиция и понижение в статусе») передается третьему поколению. Последнее чувствует близость к тому или иному политическому «лагерю», но при этом с 1960—1970-х годов оказывается свидетелем размывания границ этого двухполюсного видения. В конъюнктуре оттепели становится возможным открыто выражать определенную критику без риска для своего статуса; и хотя в брежневскую эпоху критические дискурсы в официальной сфере стали менее острыми, некоторые неформалы интуитивно чувствуют, что лояльность «старой школы» им уже не поможет. В их университетских траекториях вертикальная социальная мобильность сочетается с приобщением к оппозиционной политической культуре.
Четыре типа активистских карьер
В рамках первой когорты неформалов можно выделить четыре идеальных типа профессиональных и политических траекторий[106 - Об «активистских карьерах» см.: Devenirs militants [Пути становления активистов] // Revue fran?aise de science politique. 2001. Vol. 51. № 1—2.]. Одним удалось заниматься политической деятельностью без ущерба для профессиональной карьеры. Такова ситуация исследователей, работающих в социальных науках и поступивших на службу в реформистские институты, и диссидентов, которые вынесли как политическую, так и профессиональную деятельность за пределы официальной сферы. Во всех остальных случаях индивиды, задействованные в профессиональных сферах, далеких от сред инакомыслия, инвестировались в параллельную политическую активность менее интенсивно[107 - Связь, возникающая в 1970—1980-х годах между профессиональной карьерой и «карьерой» политической, важна, поскольку она поддерживается в той же самой форме и в рамках неформального движения: исследователи в социальных науках смогут интегрировать свою неформальную деятельность в профессиональную траекторию, тогда как другие будут вынуждены по-прежнему разделять одно и другое.]. И наконец, следует упомянуть последнюю, четвертую, категорию неформалов: тех, кто не посещали ни одного из перечисленных нами мест неортодоксальной политической социализации, но оказались в начале Перестройки в промежуточной зоне между академической средой и партией; эта стратегическая позиция позволила им сыграть решающую роль в формировании первых клубов. Индивидуальные траектории часто приближаются к этим идеальным сконструированным типам, но, разумеется, есть и такие, которые довольно сильно от них отличаются, оказываются более сложными и извилистыми.
Внимательное изучение этих траекторий позволит нам, помимо более тонкого понимания «мотиваций» и факторов вовлечения, четче выделить типы «ресурсов» и «социального капитала», с которыми индивиды приходили в появившиеся позднее клубы. В частности, мы увидим, каким образом в конце брежневской эпохи оказались возможными попытки установления новых отношений с властью. Эти попытки отмечены меньшей оппозиционностью, чем диссидентские, и нацелены на то, чтобы сблизить официальную и подпольную политическую культуру, обеспечить их взаимопроникновение, изменить традиционный репертуар действий и восприятия диссидентов, с одной стороны, и власти – с другой. При Брежневе такое поведение воспринималось как неуместное, не давало видимых результатов и наказывалось как властью, так и оппозицией. Но несмотря на неуспех в тот период, те, кто предпринимали подобные попытки сближения, займут доминирующие позиции в перестроечных неформальных клубах: отныне именно они будут задавать тон. Другой ресурс, обеспечивающий доминирующую позицию в московских неформальных клубах, – это принадлежность к реформистской академической среде.
