Мальтийские рыцари в России

После первого приема лекарства, данного государыне Грубером, она почувствовала некоторое облегчение: прежние жестокие и невыносимые страдания сразу ослабели. По приглашению иезуита Мария Федоровна повторила прием, и боль заметно стала стихать. Государыня повеселела, повеселел и император, и прежние грозные взгляды, бросаемые им на Грубера, приняли теперь ласковое выражение, а на губах государя стала являться при входе Грубера приветливая улыбка. Прошло еще несколько дней, и императрица окончательно избавилась от изнурявших ее страданий. Павел Петрович, со свойственною ему живостию, благодарил врача-аббата и хотел пожаловать ему Анненский орден.

– Я не нахожу слов, чтобы выразить вашему императорскому величеству мою беспредельную благодарность за тот знак почета, которым вам угодно удостоить меня, но, к прискорбию моему, я никак не могу принять жалуемую мне вами награду. Уставы Общества Иисуса, – почтительно продолжал Грубер,

– не дозволяют его членам носить какие-либо знаки отличий, но обязывают их служить государям и подданным только «ad majorem Dei gloriam».

– Только для увеличения славы Божией, – сказал император, переведя по-русски латинский девиз иезуитов. – Прекрасно!.. Вот истинно бескорыстная цель! А между тем на таких людей клевещут и злословят их…

– Клевета и злословие всегда приходятся на долю добродетелей, – смиренно, с глубоким вздохом проговорил иезуит. – Вашему величеству очень хорошо известно, какое пагубное настроение овладело теперь всеми умами, как быстро проникает повсюду зловредное учение якобинцев. Мы, иезуиты, – поборники старых порядков, стражи Христовой церкви и охранители монархических начал, что же удивительного, если в настоящем омуте страстей и омерзительных, преступных порывов мы всюду, на каждом шагу, встречаем только врагов, которые употребляют все средства, чтобы унизить, обесчестить, подавить и уничтожить наш орден? Я не ошибусь, конечно, если скажу вашему величеству, что уничтожение нашего ордена повлекло за собою все ужасы французской революции. Приверженцам ее нужно было очистить дорогу, стереть нас с лица земли, чтобы не встречать постоянного и упорного сопротивления со стороны нашего ордена…

Павел Петрович внимательно слушал речь Грубера, с блестящим красноречием развивавшего ту мысль, что Общество Иисуса должно служить главною основою для охранения спокойствия и поддержания государственных порядков. Патер коснулся настоящего положения дел в Европе и при этом обнаружил глубокое знание всех тайников европейской политики. Поговорив несколько времени с Грубером о политических делах, государь был очарован его умною, смелою и, по-видимому, донельзя откровенною беседою и, в ознаменование своего особого благоволения, дозволил ему являться во всякое время без доклада.

Иезуит торжествовал и, разумеется, не упустил случая воспользоваться данным ему от государя позволением.

Однажды он явился в кабинет императора в то время, когда его величество пил шоколад.

– Почему это, – спросил патера Павел Петрович, – никто не умеет приготовить мне такого вкусного шоколада, какой мне подали однажды, во время моего путешествия по Италии, в монастыре отцов иезуитов?

– Это потому, что у нас, иезуитов, существует особый способ приготовления шоколада, и если вашему величеству угодно, то я приготовлю его так, что он будет совершенно по вашему вкусу.

Действительно, приготовленный Грубером шоколад показался императору таким вкусным, какого он еще ни разу не пивал, и после того, под предлогом приготовления шоколада, аббат стал являться каждое утро к императору, который, милостиво шутя с ним, называл его: «ad majorem Dei gloriam». Вскоре аббат сделался совершенно домашним человеком у государя. Беседуя с ним наедине по нескольку часов, Грубер внимательно изучал все оттенки в характере императора, предупреждал его мысли, применялся к настроению его духа, и вскоре не только при дворе и в Петербурге, но и за границею заговорили о той милости и доверии, какими аббат Грубер стал пользоваться у русского императора. Приближенные к государю лица начали раболепно изгибаться перед новым любимцем, и даже неизменно любимый Павлом Петровичем граф Кутайсов, желая приобрести местечко Шклов, принадлежавшее известному Зоричу, находил нужным, для успеха в этом деле, заискивать и словесно, и письменно могущественной протекции Грубера. Вообще влияние ловкого иезуита страшно росло и заставляло призадумываться многих…

Грубер не довольствовался, однако, этим и старался усилить еще более свое влияние. Кроме французских эмигрантов, и трубивших, и шептавших во славу патера, деятельною его пособницей была графиня Мануцци – молоденькая, хорошенькая и смышленая дамочка, которую император приглашал в свой небольшой домашний кружок. Отец ее мужа, итальянский авантюрист, приехал в Польшу, потом сошелся с князем Потемкиным, усердно шпионил ему и вскоре из жалкого бедняка обратился в богача, владевшего и большими поместьями и миллионными капиталами и украсившего себя графским титулом. Сын его, уже поляк по рождению, нашел доступ к великому князю Павлу Петровичу и, зная неприязнь наследника престола к Потемкину, открыл государю о неблаговидных занятиях своего родителя и вместе с тем сообщил ему все тайны, бывшие в руках старого Мануцци. Император ввиду такой преданности оказывал особенное расположение к Станиславу Мануцци, который был ревностным сторонником Грубера, а молоденькая графиня, со своей стороны, как будто нечаянно, по легкомыслию, простительному ее полу и возрасту, выбалтывала в присутствии государя то, что нужно было Груберу и его партии. Пособником патера был также и руководимый им граф Юлий Литта, который имел также свободный доступ к императору по делам Мальтийского ордена, чрезвычайно занимавшего в ту пору Павла Петровича. Приходя, собственно, по этим делам, Литта заводил речь с государем и по вопросам как внешней, так и внутренней политики, и влияние его стало заметно отражаться во многих распоряжениях императора.

Впрочем, Литта, влюбленный без памяти в Скавронскую, не вдавался во все изгибы иезуитских козней и, сближаясь с Грубером, имел прежде всего в виду достижение своих собственных целей, тогда как его наставник и руководитель смело и твердо шел к тому, чтобы утвердить господство своего братства в России и присоединить к этому братству Мальтийский орден, большинство членов которого были тайные иезуиты под покровом рыцарских мантий.

XI

По Большой Морской улице, бывшей еще в ту пору, к которой относится наш рассказ, одною из довольно пустынных местностей Петербурга, частенько пробирался в сумерки высокий и статный мужчина. Нахлобучив на глаза треуголку и закрывая лицо воротником плаща, он, видимо, старался, чтобы, не будучи никем узнанным, шмыгнуть поскорее в калитку небольшого каменного дома и взобраться проворнее во второй этаж. Там этого таинственного посетителя, человека уже лет за сорок, но еще замечательно красивого, приветливо встречала прехорошенькая дамочка лет двадцати пяти-шести. С живостию, свойственной француженкам, она тотчас, после дружеского приветствия и нескольких поцелуев, забрасывала гостя вопросами о самых разнообразных предметах и между прочим о делах политических и о случаях, бывших при дворе. Хотя гость и не совсем охотно отвечал на такие вопросы, сводя обыкновенно разговор на городские новости и слухи, но молоденькая хозяйка так или иначе всегда успевала выведать от него многое: он как будто невольно проговаривался перед нею.

Однажды, когда таинственный посетитель, впущенный с лестницы горничною, тихонько пробрался к хозяйке, он застал ее одетую в красную тунику с красными греческими сандалиями на маленьких ножках. В таком наряде она стояла перед трюмо и с таким увлечением декламировала наизусть французские стихи, что не заметила подкравшегося к ней гостя.

– Ах, это ты, милый Жан? – вскрикнула она, заслышав его присутствие позади себя. – Как ты испугал меня!.. – Она быстро повернулась к гостю и, взяв его своею беленькой ручкой за подбородок, нежно поцеловала его. – Вот видишь, я последовала твоему совету и для роли Ифигении приготовила весь костюм красного цвета…

– И очень хорошо сделала… В настоящее время это любимый цвет императора. Ты знаешь, как он впечатлителен, и если его так сильно раздражает все, что хоть сколько-нибудь бывает ему неприятно, то, наоборот, ему доставляет большое удовольствие всякая случайность, если она подходит к настроению его духа. Государь проникнут рыцарскими чувствами, и потому цвета имеют для него особое значение. Сперва ему нравился зеленый цвет, этот цвет любила дурняшка Нелидова; потом ему стал нравиться бланжевый цвет – любимый цвет Лопухиной, а теперь нравится красный, потому в особенности, что это цвет Мальтийского ордена.

– И, быть может, дамы его сердца… Так? А кстати, что же граф Литта

– этот образец рыцарства?.. Как он хорош собою!.. Удивительно!.. Настоящий красавец, но ты, mon vieux turc, еще лучше его. Правда ли, что Литта оставляет орден для того, чтобы жениться на красавице Скавронской?.. Говорят, что она – давнишняя его страсть… рассказывали, что еще в Неаполе он влюбился в нее… Как, однако, похвально постоянство в наше переменчивое время! Впрочем, на то он и рыцарь, чтобы хранить до гроба верность в любви?.. – болтала француженка.

При упоминании о Литте и Скавронской гость как будто опомнился и быстро хватился рукою за боковой карман своего щегольского кафтана.

«Всякий раз, когда я отправляюсь к этой милочке, – подумал он, – я бываю точно растерянный! Вот и сегодня я во дворце только наскоро пробежал «его» записку, надобно прочесть ее внимательно…» Думая это, Жан, или, собственно, граф – Иван Павлович Кутайсов, вынул из кармана небольшой листок бумаги, написанный чрезвычайно четким почерком, и хотел прочесть написанное:

– Это что у тебя?.. – порывисто спросила француженка, заглянув из-за плеча Кутайсова и протягивая к записке свою ручку.

– Осторожнее… это записочка государя… – почти с благоговением проговорил Кутайсов.

– О чем?..

Кутайсов нахмурился, видно было, что пытливость красотки ему не слишком нравилась.

– Государственные секреты… непроницаемые тайны, которые не должна знать твоя бедная Генриетта, – подсмеиваясь и в то же время надув губки, ворковала француженка. – Впрочем, я вовсе не любопытна; я решительно ничего не желаю знать о том, что у вас делается при дворе.

Говоря это, она подошла к гостю и начала ласково трепать его по щеке. В ответ на ее ласки он взял ее за талью и при этом выронил из рук записку. Генриетта, заметив это, кончиком сандалии подсунула ее под кресло, зная, что влюбленный в нее Кутайсов забывает обо всем в присутствии своей Генриетты. Затем, прекратив разговор о Литте, о Скавронской, о дворе и о политике, она принялась рассказывать о том, как выступит в роли Ифигении, и с одушевлением декламировала лучшие места этой роли, заставляя Кутайсова, отлично знавшего по-французски, читать реплики по книге.

Кутайсов, восхищаясь драматическим талантом Генриетты, забыл решительно обо всем и заботился лишь о том, чтобы избранница его сердца была как нельзя лучше принята публикою при появлении на сцене в роли Ифигении. Впрочем, и независимо от его забот по этой части Генриетта Шевалье могла смело рассчитывать на самый блестящий успех.

Еще в царствование Екатерины II французский театр существовал в Петербурге постоянно, и французская труппа нередко, по желанию государыни, играла в Эрмитаже. Обыкновенно же французские спектакли давались два раза в неделю во вновь построенном у Летнего сада деревянном театре, который мог для того времени считаться образцовым зданием своего рода как по расположению сцены и мест, так и по отделке живописью и разными украшениями. Впрочем, в царствование Екатерины театр этот во время французских спектаклей был довольно пуст, так как лучшее петербургское общество почти каждый вечер собиралось или при дворе, или на балах, даваемых в разных домах. Хотя император Павел под влиянием событий, вызванных французскою революциею, и оказывал непримиримую ненависть ко всему французскому, но театр в этом случае составлял какое-то особенное исключение. Павел Петрович вообще чрезвычайно любил французские спектакли, преимущественно же нравились ему трагедии Расина. Французские актеры не только играли у него во дворце, но он бывал иногда и в частном театре на французских спектаклях, восхищаясь в особенности игрою госпожи Шевалье. Присутствие императора в театре привлекало туда всю петербургскую знать. Но и помимо этого, она очень охотно ездила на французские спектакли, так как в ту пору балы и при дворе, и в частных домах бывали очень редко: император не слишком жаловал увеселения этого рода. Вдобавок к этому чрезвычайный наплыв в Петербург французских эмигрантов доставлял большой запас зрителей театральной зале, которая наполнялась множеством французов, проживавших в Петербурге в качестве учителей, гувернеров, секретарей, библиотекарей в разных домах, а также французами и француженками, находившимися в Петербурге по торговым и промышленным занятиям. В ту пору считалось модным обычаем, чтобы знатные и богатые люди абонировали ложи на французские спектакли на целый театральный сезон. Абонемент, однако, прекращался в случае бенефисов, назначаемых в пользу лучших актеров и актрис, или, вернее сказать, бенефис тогдашних французских артистов в Петербурге состоял в постановке какой-нибудь новой замечательной пьесы; и затем сбор за первое ее представление предоставлялся за покрытием всех расходов по спектаклю кому-либо из артистов и артисток, по усмотрению антрепренера. Этому последнему немало было, впрочем, хлопот с актрисами, которые делились на две партии: на хорошеньких, хотя и бесталанных, но с сильными покровителями, и на нехорошеньких, но даровитых, поддерживаемых всею публикою. Госпожа Шевалье не принадлежала, собственно, ни к одному из этих разрядов, так как, будучи чрезвычайно красивой женщиной, она в то же время отличалась и замечательным драматическим дарованием. Кроме Шевалье, около того времени славились на французской петербургской сцене: г-жа Гюс, трагическая актриса, г-жа Билльо, игравшая роли первых любовниц, и субретка Сюзетт.

Молоденькая и смазливенькая французская актриса, по приезде в Петербург, тотчас же находила себе богатого и знатного покровителя, а петербургские дамы, в свою очередь, влюблялись в молодых французских актеров, и в особенности в итальянских певцов, из которых один, Мандини, был баловень тогдашних барынь большого петербургского света. Пользуясь их влюбчивостью, он, по рассказу г-жи Лебрен, до того не церемонился с ними, что ездил к ним в гости уже слишком запросто – в шлафроке.

Покровителем при г-же Шевалье состоял граф Кутайсов, который, в силу своего положения при государе, доставил мужу ее какую-то должность по военному ведомству с чином майора. Импровизированный майор нисколько не стеснялся тем, что вопреки существовавшим тогда строгим порядкам по военному чинопроизводству приобрел свой штаб-офицерский ранг таким легким и странным способом. Он чрезвычайно важничал своим военным мундиром и, пользуясь отношениями своей супруги к Кутайсову, доставлял, кому было нужно, могущественную протекцию графа за более или менее приличное вознаграждение. В свою очередь, щедрый по природе Кутайсов, получивший от императора огромное состояние, тратил немало денег на Генриетту. Он, между прочим, купил ей на Дворцовой набережной большой каменный дом, куда она и перебралась из первоначально занимаемой ею в Большой Морской скромной квартирки. В своем собственном доме майорша-актриса устроилась на широкую ногу: роскошная мебель и изящная бронза были выписаны для ее новоселья прямо из Парижа на огромную сумму. В новых великолепных чертогах Генриетта жила открыто, принимая у себя множество гостей, которые обыкновенно приезжали к ней на чай по окончании спектакля; и удостоиться такого приглашения считалось не только за честь, но и за счастье. В числе самых почетных гостей у госпожи Шевалье был, разумеется, Кутайсов, который не скрывал уже с некоторого времени своей сердечной привязанности к молоденькой актрисе. Он являлся в ее дом полным хозяином, тогда как законный ее сожитель, майор «де» Шевалье, исполнял там только должность дворецкого. Генриетта предоставляла графу своих гостей, развязно рекомендовала каждого из них, просила за них, и просьбы ее сопровождались всегда желанным успехом. Эмигранты, мальтийские рыцари, явные и тайные иезуиты старательно забирались в ее гостиную, а один из иезуитов, патер Билли, был и ее исповедником, и домашним у нее человеком, исполняя все те поручения молоденькой майорши, которые требовали ловкости и тайны. Между тем Билли был один из самых ревностных поборников иезуитского ордена и преданнейшим другом Грубера, который и узнавал чрез него многое, что делалось при дворе, так как Кутайсов при всей своей воздержанности на язык иногда в припадках сердечной откровенности совершенно некстати пробалтывался перед ласкавшейся к нему Генриеттой.

За несколько дней до бенефиса г-жи Шевалье к дому ее беспрестанно подъезжали экипажи с лицами, желавшими получить билет на предстоящий спектакль непосредственно из ее прекрасных ручек, а некоторые «знатные персоны» посылали к г-же Шевалье письма, в которых, согласно тогдашней напыщенности, заявлялось, что персоны эти не переживут того дня, когда не увидят торжества красоты, грации и таланта, что отсутствие их в спектакле, в котором явится сама богиня Мельпомена, будет для них столь «жестоким истязанием», что одна мысль об этом приводит их в трепет и содрогание. Ввиду этого излагалась просьба о вручении посланному билета, за который и препровождалось триста, шестьсот и даже тысяча двести рублей, тогда как в обыкновенные спектакли ложи стоили только от двадцати до двадцати пяти рублей. Вообще бенефис был обильною жатвою для г-жи Шевалье, так как никто из искавших внимания или покровительства графа Кутайсова – а кто не искал тогда и того, и другого? – не жалел в пользу бенефициантки денег, и потому финансовые дела влиятельной актрисы шли самым блестящим образом. Список лиц, взявших билеты на бенефис г-жи Шевалье, с означением, кто сколько заплатил за билет, предоставлялся Кутайсову, и прямым последствием рассмотрения им этого списка была большая или меньшая степень внимания и расположения его сиятельства, соответственно со сделанными взносами.

В бенефис г-жи Шевалье театр был полон. Все, что только было в Петербурге отборного по знатности и богатству, можно было видеть на этот раз в театральной зале, блиставшей великолепными нарядами дам, придворными шитыми кафтанами и гвардейскими мундирами. За несколько минут до шести часов – время, когда в ту пору начинались спектакли, явился император в парадном мундире Преображенского полка, в шелковых чулках и башмаках, с голубою лентою через плечо и с Андреевскою звездою на груди. При его появлении все встали и сели только после поданного им рукою знака. Император сел в своей ложе в кресло, имевшее подобие трона и поставленное на некотором возвышении. За креслами стал с обнаженным палашом кавалергард. Позади императора на табуретах помещались великие князья Александр и Константин, а за ними, в некотором отдалении, находились стоя: граф Кутайсов, обер-церемониймейстер Валуев и дежурный генерал-адъютант Уваров.

Среди глубокой тишины, наступившей в театральной зале, оркестр заиграл знаменитую в ту пору увертюру Глюка в опере «Ифигения». Когда оркестр кончил, поднялся занавес, и на сцене появилась г-жа Шевалье. Избранный ею красный цвет наряда приятно подействовал на государя. С напряженным вниманием он стал следить за ходом пьесы, которая местами применялась как нельзя более к тогдашнему положению политических дел в Европе. Раздоры между союзниками, греческими царями, отправлявшимися под Трою, готовность верховного вождя их, Агамемнона, пожертвовать для успеха общего дела своею дочерью Ифигениею, которую он должен был принести в жертву разгневанной Диане, его старание водворить согласие между начавшими враждовать друг с другом союзниками производили на Павла Петровича сильное впечатление. На лице его выражались то гнев, то удовольствие, то задумчивость, и он, понюхивая по временам табак, повторял шепотом те из стихов Расина, которые, как ему казалось, подходили к образу его действий и намекали на его отношения к союзникам, расстроившим его планы, тогда как он сам готов был жертвовать всем для восстановления порядка в Европе, потрясенной французской революциею. По окончании спектакля государь приказал Валуеву поблагодарить г-жу Шевалье за удовольствие, доставленное его величеству, а при выходе из ложи с дружелюбно лукавою усмешкою потрепал Кутайсова по плечу. Кутайсов был теперь наверху блаженства, видя торжество своей возлюбленной. Из театра все приглашенные отправились в дом бенефициантки, где их ожидал и чай, и роскошный ужин. Собравшиеся гости весело пировали у любезной хозяйки. В гостиной ее слышались веселые, шутливые речи и завязывались серьезные разговоры, а между тем шнырявшие среди гостей друзья и сторонники аббата Грубера тщательно прислушивались ко всему и жадно ловили каждое слово, надеясь сделать из него употребление, «ad majorem Dei gloriam».

XII

Ежедневные сходки явных и тайных иезуитов, проживавших в Петербурге во время царствования Павла Петровича, происходили в кондитерской, которую содержал в Большой Миллионной улице швейцарец Гидль. Сюда собирались во множестве и другие посетители, и между ними иезуиты старались приобретать себе сторонников, вступая с ними в беседу и умело направляя ее к своим целям. При кондитерской Гидля была особая, находившаяся в стороне комната, предназначенная исключительно для иезуитов, и здесь у них происходили не только братские свидания, но порою являлись сюда и залетные птички. Чрезвычайные же заседания иезуитов назначались в квартире аббата Грубера; собрания у него никогда не бывали многочисленны, так как на них приглашались исключительно главные деятели братства. Хозяин дома, а вместе с тем и председатель собрания, Грубер принимал все меры предосторожности, чтобы ни одно слово, произнесенное здесь, не дошло до чужого уха, а собиравшиеся к нему иезуиты приходили поодиночке, заменяя при этом постоянно носимые ими испанские плащи и круглые с большими полями шляпы обыкновенною верхнею одеждою того времени.

В одно из таких заседаний аббат, разместив своих гостей около письменного стола и сев сам над кипою бумаг, приготовленных для доклада и справок, начал беседу бойкою речью на латинском языке, так как при разноплеменном составе иезуитского ордена язык этот был разговорным языком среди его членов.

– Вам, достопочтенные братья, – сказал он, – уже известно, что с давних пор общество наше старалось о том, чтобы привлечь в свою среду мальтийских рыцарей. Предположение это осуществилось ныне блестящим образом, так как почти вcе члены ордена святого Иоанна Иерусалимского, замечательные по их личным качествам, уму, образованию и деятельности, а также по богатству и знатности, принадлежат уже к Обществу Иисуса. Кроме того, почти все баварские братья нашего общества по упразднении нашего ордена в Германии вступили в орден святого Иоанна Иерусалимского. Присутствие наших собратьев в Мальтийском ордене остается тайною, и обстоятельство это еще более способствует распространению и усилению власти нашего общества, так как в мальтийских рыцарях вовсе не подозревают наших усердных союзников. По неисповедимым судьбам Божиим, нам, изгнанникам из католических стран, удалось найти не только приют, но и могущественное покровительство в стране схизматиков – России. Страна эта – новая для нас нива, которую мы для увеличения славы Божией должны неустанно возделывать, употребляя на это все наше умение, все наши силы, все наши средства. Обстоятельства как нельзя более благоприятствуют нам в особенности потому, что и наше общество, и древний католическо-рыцарский орден имеют теперь сильного защитника в особе русского самодержца. Могли ли мы, преданнейшие слуги римской церкви, предвидеть когда-нибудь такое небывалое и странное положение поборников святой церкви?.. И не должны ли мы теперь пользоваться этим положением во славу Божию?..

Одобрительный шепот, в котором слышалось славословие имени Господня, прошел среди собеседников в ответ на эти вопросы Грубера.

– Сообщите, брат Иаков, почтенному собранию, – продолжал аббат, обращаясь к одному из патеров, – о том, какой ход имел в Риме вопрос о намерении императора Павла принять на себя звание великого магистра Мальтийского ордена.

– Его святейшество Пий VI, – начал брат Иаков, – был чрезвычайно встревожен, узнав о таком намерении русского государя, и никак не соглашался, чтобы во главе ордена святого Иоанна Иерусалимского, непосредственно подчиненного папскому престолу, стал государь иноверный и притом ныне самый могущественный из всех монархов Европы. Со своей стороны, общество наше чрез кардинала Кансильви старалось осуществить это предположение; агенты наши в Ватикане деятельно хлопотали о том, чтобы изменить взгляд его святейшества на это дело, представляя святому отцу, что покровительство, оказываемое государем греческого закона такому истинно католическому учреждению, как Мальтийский орден, подает надежду на утверждение господства католической церкви в необъятных владениях царя.