скачать книгу бесплатно
– Это не просто любовь. Я бы не взялся даже подыскивать слова, чтобы описать ее состояние. Их чувства взаимны – хотя оба об этом даже не подозревают – и усиливаются с каждым днем. А это может дестабилизировать ситуацию при Переходе Гудвина. Надо срочно предпринять какие-то меры, пока они еще сами не осознают глубины и силы своих чувств, не до конца понимают, что с ними происходит.
– Они… они уже – любовники?
– Нет. Опять же, к счастью, – нет. Еще не поздно. Помогите мне, выведите девушку из игры. Это в общих интересах. Пустота не потерпит Любви, как и Любовь – Пустоты.
– Может быть я и прислушался бы к Вашей просьбе, – Водопьянов помолчал, сделав многозначительную паузу и наблюдая исподтишка за приободрившимся Модестом, – но… Но, ничего не выйдет. И знаете, почему? Вы сами виноваты в этом. Вы слишком заинтриговали меня, и теперь я хочу напоследок позабавиться. Кто сказал, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте? Я создам ТАКУЮ повесть! Такую чудовищную трагедию! И может быть, когда-нибудь найдется перо, достойное описать эти страдания. А пока – пока я буду наблюдать за душераздирающим зрелищем прямо из первого ряда и…
Водопьянов, увлекшись, воздел руки к потолку, и тут Модест не выдержал. Впервые за все время весьма напряженного и непростого разговора он встал и направился к столу, за которым укрывался хозяин кабинета.
Водопьянову это явно пришлось не по вкусу. Он вскочил и резко выбросил руку вперед, но старик проигнорировал предостерегающий жест и приблизился к своему противнику почти вплотную.
Так они и застыли друг против друга, разделяемые лишь столом и желтым ламповым светом, тяжело дыша и чувствуя, как их тела постепенно наполняются невыносимой, сверлящей черной болью.
– Прекратите, – не выдержал первым Водопьянов, с хрипом сгибаясь пополам, сминаясь, словно лист бумаги в невидимой чудовищной руке, – нам нельзя приближаться…
Модесту тоже было очень плохо. Его руки, вцепившиеся мертвой хваткой в столешницу, почернели, кожа лопалась и плавилась. Из-под ногтей засочилась кровь. Но он не отступал:
– Вы знаете, меня трудно чем-то напугать…
Водопьянов рванул ворот рубашки и начал сползать с кресла. Настольная лампа предательски осветила его лицо – длинное, костистое, с тонкими, плотно сжатыми губами.
– …но даже мне, – продолжал Модест, прилагая невероятные усилия, чтобы удержаться на ногах, – даже мне не по себе, когда я представляю, что может произойти с этой девочкой! Она ведь еще почти ребенок! И…
Модест не договорил. В кабинете словно взорвалась невидимая бомба, и мощная воздушная волна отшвырнула противников друг от друга, опрокидывая стулья, сметая со стола бумаги и канцелярскую дребедень. Ощутимо дрогнул пол. Звякнули, еле устояв, оконные стекла.
Водопьянова вмяло куда-то в угол, рядом с железным сейфом. Модеста отшвырнуло к противоположной стене, и он, больно ударившись, упал на колени, совершенно обессиленный и изможденный.
Такая диспозиция сохранялась еще некоторое время – осоловелый Водопьянов, бессмысленно шаривший руками по воздуху, и его гость, который корчился на полу, изо всех сил натягивая на голову свою шляпу.
– Н-н-неплохая ра-ра-разминка, – слегка заикаясь, Водопьянов делал безуспешные попытки заползти обратно в свое черное кожаное кресло, – что же Вы, мой друг, сами на-на-нарушаете, а? Какой Вы мне подаете пример? За этим всегда следят оттуда, – и он показал куда-то наверх одними глазами.
Придя в себя, он вновь устроился за своим столом, достал носовой платок, вытер со лба крупный, ледяной пот и со слабой усмешкой стал наблюдать, как Модест поднимается на ноги, тяжело дыша и цепляясь синими пальцами за спинку стула.
– Кстати, а как поживает Ваш Преемник?
– Вас это не касается, – Модест взял стул и снова водрузил его в центре комнаты.
– Еще как касается. Я же должен знать, с кем придется иметь дело Великому и Ужасному Гудвину. У моего Преемника должен быть достойный противник. Но мне кажется, что Ваш пенсионер не потянет. Нет, не потянет. Да и нянчитесь Вы с ним чересчур, сюсюкаете. Разве можно так воспитать настоящего Скитальца?
– Разберусь как-нибудь, – Модест привычным движением поправил шляпу и двинулся к выходу. Но, взявшись за ручку двери, остановился.
– Что-то еще? – с деланным воодушевлением поинтересовался Водопьянов.
– Да, – Модест помедлил и оглянулся, – археологическая экспедиция. Раскопки. Талисман уже влечет Гудвина. Влечет неудержимо. Если он доберется до него раньше положенного ему времени…
– Теперь это пусть заботит самих Вершителей. Надо же, выдумали упрятать мой Талисман в глубине столетий. Приятно было побеседовать. Мой водитель может отвезти Вас туда, куда Вы пожелаете.
Но Модест пожелал удалиться пешком и в неизвестном направлении.
Оставшись один, Водопьянов задумался, потирая пальцами переносицу. Потом встал и закружил по кабинету, засунув руки в карманы брюк и разглядывая лакированные носы своих безупречных черных ботинок. Сделав некоторое количество кругов, он подошел к сейфу, достал оттуда допотопную картонную папку со шнурочками и надписью «Годовой отчет». С этой папкой Водопьянов вновь уселся за стол и, помедлив немного, открыл ее.
Модест несколько припозднился со своими откровениями – Водопьянов уже знал о Стефании, с недавнего времени наблюдал за ней и позаботился о том, чтобы наполнить картонную папку десятками ее фотографий, газетных вырезок и справок. Не посчитав нужным тратить последние оставшиеся силы, присущие лишь Скитальцам, он ограничился примитивными, человеческими технологиями сбора информации. Так, на всякий случай.
Теперь же озабоченность Модеста и его просьбы заставили Водопьянова взглянуть на ситуацию несколько иначе.
Конечно, девица, без сомнения, хороша. Хотя, на первый взгляд, немного примитивна, как примерная старшеклассница. Копна кудрявых волос затянута в обычный хвост. Несколько кругловатое лицо носит остатки подростковой припухлости. Аккуратный фарфоровый носик. Нижняя губа немного поджата, словно в мимолетной обиде. Джинсы, футболка, сандалии. Простая сумка-торба перекинута через плечо.
Вот Стефания выходит из магазина и, щурясь от солнца, оглядывается по сторонам. Вот сидит в уличном кафе, и ветер треплет ее волосы, почти закрывая ими лицо. Вот она – на художественной выставке, среди подвыпившей и скучающей богемы. А теперь – сидит в салоне серебристого «Лэнд Крузера», крутой бок которого кощунственно помечен надписью «Телекомпания «Импульс», и отстранено смотрит в окно. В руках у девушки – микрофон и блокнот.
Ничего особенного, за что можно было бы зацепиться. Так почему именно этой девушкой так увлекся сам Гудвин, он же – владелец мощной финансово-промышленной корпорации, миллиардер, фактически купивший Нурбакан, – Вадим Александрович Лещинский? Причем, увлекся настолько, что это начало мешать процессу его Перехода?
Еще раз, уже не теша себя надеждами, Водопьянов решил просмотреть снимки более внимательно. В конце концов, один из них он, отложив в сторону прочие, взял в руки и сосредоточился. Здесь девушка, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, оглянулась назад, через плечо и смотрела сейчас прямо в глаза Водопьянову, нахмурив брови, угрюмо, словно медвежонок.
«Это последний шанс, – подумал Водопьянов, – надо рискнуть. Главное – правильно рассчитать силы и не растратить лишнее».
Он положил снимок на стол и, продолжая всматриваться в него, сжал пальцами виски и забормотал еле слышно на каком-то удивительном языке, где в словах почти не было гласных звуков.
Минут через пять настольная лампа, несколько раз мигнув, погасла окончательно, маятник больших настенных часов в приемной остановился, зависнув в невообразимом положении, а фотоснимок озарился изнутри мрачно-красным светом. И в этом свете лицо Стефании неуловимо преобразилось. Его черты заострились. Линии губ стали тверже и требовательней.
Но самые большие изменения претерпел ее взор – словно огромная черная птица резко расправила крылья. Тяжелый и демонический, страстный на грани самоуничтожения, взгляд ее летел вперед, как стрела, сметая все преграды, настойчиво требуя, жаждая невероятных событий, пусть даже несовместимых с самой жизнью.
Натолкнувшись на этот взгляд, Водопьянов на долю секунды почувствовал себя мальчишкой, о чем впоследствии старался не вспоминать.
Он резко отшатнулся назад и судорожно вздохнул. Лампа на столе вновь загорелась кабинетным светом, часы в приемной ударили одиннадцать раз. Снимок потускнел и приобрел прежний вид.
Водопьянов медленно и осторожно, словно боясь обжечься, сложил все фотографии обратно в папку и завязал тесемочки тугим узлом.
Вот оно что. Девчонка-то непроста. Редкостный экземпляр. Какие скрытые силы! Какая дремлющая мощь! Такая действительно может пробиться к Гудвину через барьеры Пустоты. И что тогда? А тогда – снова неопределенность. Но – Неопределенность, которая может стать союзником.
Водопьянов встал и снова закружил по кабинету, бесшумно скользя по шелковому турецкому ковру. Вернулся к столу, открыл шкатулочку с сигарами, выбрал, повинуясь скрытым мотивам, одну из шести. Достал из отдельной коробочки гильотинку (он не любил носить ее в кармане), уверенным движением отсек сигаре шапочку, сделал «холодную» затяжку, оценивая вкус незажженного табака, а затем – закурил.
Он долго сидел в кресле, прикрыв глаза, окутанный призрачным сигарным фимиамом. Могло показаться, что Водопьянов дремлет. Но он не спал – он думал.
Шло время. За окном занимался слабый рассвет. Столбик холодного пепла с потухшей сигары отломился и упал на ковер, рассыпавшись невесомой серой пылью.
Когда первые солнечные лучи окрасили теплым розовым светом верхние этажи небоскребов, Водопьянов открыл глаза. Во взгляде его, остром, как бритва, и темном, как омут, не было ни тени сна.
«Интересно. Очень интересно… – произнес он, улыбнувшись одними губами, – а что, если…».
Но он не договорил. Ощутив легкий, волнующий трепет зарождавшейся надежды, Водопьянов резко оборвал фразу, не желая спугнуть ее даже звуком собственного голоса.
Глава 3. Катер в тумане
Перелом
Иван Тимофеевич Паляев не относился к категории тех людей, которые страдают избытком самомнения. Причиной тому были не только его весьма обычная внешность и скромные запросы, но и обыденность, стандартность сопровождавших его жизнь обстоятельств.
Школу он закончил так себе, средне, и пошел работать на завод слесарем. Когда познакомился со своей будущей женой Надей, решил, по его собственным словам, немного подтянуть интеллект и поступил заочно на юридический. Он хотел, чтобы жена гордилась им. Но та была женщиной сердобольной и понимающей. Будучи не в силах наблюдать мучительный процесс усвоения Паляевым основ юриспруденции, Надежда Петровна убедила мужа в том, что любит его такого, какой он есть. И Ивану Тимофеевичу нет необходимости забивать себе голову «китайской грамотой». Впрочем, поискать другую, более интересную работу, уточнила супруга, тоже бы не мешало.
Так Паляев годам к сорока оказался на таможне Нурбаканского порта, сначала в скромной должности простого инспектора отдела специальных таможенных процедур, а затем потихоньку дорос до старшего.
Рост этот проходил нелегко. В коллективе он всегда оставался чужаком, слыл замкнутым, некомпанейским и молчаливым, разделявшим корпоративный досуг своих коллег исключительно по долгу службы. Товарищи по работе, после ряда неудачных попыток растормошить Паляева, оставили его в покое и общались с ним исключительно по существу дела.
И все же новая работа очень понравилась Ивану Тимофеевичу, как и понравился ему непрерывный металлический лязг портового терминала, илистый запах речной воды и огни больших судов, стоящих на рейде. Каждый день вместе с другими инспекторами он поднимался на борт судов, что прибывали в порт Нурбакана из далеких стран, и открывал границу. Главный инспектор отдела, для своих – Тарасыч, усаживался в кают-компании за чтение судовой документации, а Паляев, вооружившись фонарем и другой нехитрой досмотровой техникой, проверял жилые каюты, осматривал машинное и грузовое отделение, привычно делал замеры топлива и масла, заглядывал в огромные темные трюмы, где мог бы поместиться целый дом в несколько этажей. Потом возвращался в кают-компанию и докладывал Тарасычу: «Порядок на судне». Инспекторы и члены команды пожимали друг другу руки и говорили «О кей!». Паляев сходил на берег по трапу, оглядывался назад и вдыхал полной грудью речной воздух.
Одного только не любил Паляев – вынужденных отлучек из города, связанных с работой. К некоторым судам приходилось выезжать на дальний рейд, идя на катере вниз по Реке километров двадцать. Когда катер отваливал от причала, оставляя за собой вспененную воду и высокий городской берег, утыканный небоскребами, Паляев начинал чувствовать себя неуютно и тревожно, мрачнел, работал сухо, с напряжением и успокаивался лишь тогда, когда возвращался обратно.
Шло время. Налаженная, стабильная жизнь катилась по рельсам, делая остановки только в положенных, отмеченных местах: новоселье в малогабаритной квартирке блочного пятиэтажного дома, цветной телевизор «Рубин», польская «стенка», шуба из искусственного меха для жены и теплые семейные праздники. Как-то незаметно выросла, вышла замуж и уехала в маленький провинциальный городок Топольки, что южнее Нурбакана, единственная дочь Паляевых Светлана. Старики, как начали сами себя называть Паляевы, погрустили, да со временем привыкли к своему новому положению, довольствуясь лишь письмами, открытками и редкими визитами новоявленной четы Смоковниковых, радовались рождению внучки, не ощущая при этом никаких серьезных изменений в своем жизненном укладе.
Даже Великие потрясения Эпохи экономических и политических реформ самым удивительным образом обошли семью Паляевых стороной, почти не потревожив. Словно со стороны наблюдал Иван Тимофеевич, как на смену генсекам приходили президенты, простые нурбаканские магазины уступали место бутикам и торговым мега-центрам. Как вслед за обычными столовыми и закусочными исчезали с лица города неоновые рекламы типа «Летайте самолетами Аэрофлота!», «Берегите дом от пожара!» и «Спички детям – не игрушка!», как строились православные храмы и рушились финансовые пирамиды.
Но по-прежнему на удивление спокойной и незыблемой была жизнь Паляева, подобно жизни моллюска – в его известковой раковине. И казалось ему, что нет в мире таких страстей, таких переживаний и чувств, которые могли бы нарушить четкий ритм сменяющих друг друга и происходящих с ним событий.
Потом Паляев не раз пытался вспомнить, с чего все началось. Когда, в какой момент, а главное – ЧТО – вдруг увело его с ясной, прямой и понятной дороги в полную глухомань, на смутную тропу, покрытую мраком неизвестности, петляющую в зарослях прежде неведомых ему страхов, тоски и отчаяния? Был ли ему дан какой-то предостерегающий знак о предстоящем роковом повороте? Терзаемый этими мыслями, чаще всего вспоминал Паляев только один случай.
Однажды он отправился в очередную, так неприятную ему поездку к дальнему рейду. Поначалу все шло, как обычно. Катер, затарахтев, отвалился от берега, оставляя за собой серый, пасмурный, по-осеннему унылый город. Мужики, любители побалагурить и потрепаться, собрались в каюте погреться крепким чаем, анекдотами и семейными байками. Иван Тимофеевич, посидев с ними для вида минут пятнадцать, вышел на свежий воздух и уединился на корме.
Погрузившись в раздумье, он не заметил, как начал сгущаться туман. Катер пошел медленнее, а затем и вовсе остановился. Двигатель заглох. Наступила белая тишина.
Паляев вытянул вперед руку и не увидел кончиков собственных пальцев. Он опустил глаза вниз и не увидел даже палубы. Молочный туман окутывал его плотно, словно кокон. Мир исчез, и вместе с ним стал исчезать Паляев. Он растворялся – словно сахар в стакане горячего чая. Он становился частью тумана. Он и был – туман.
И тут Паляев закричал. И не услышал своего голоса. И решил, что его – не стало…
Он опомнился лишь тогда, когда палуба, разбуженная ожившим двигателем, вновь завибрировала под ногами, и катерок, сначала несмело, а потом все более решительно двинулся вперед, туда, где сквозь истончающуюся мглу стали проглядывать солнечные лучи.
Этой же ночью Ивану Тимофеевичу приснился странный сон. Будто едет он в автобусе по серой, пустынной степи, а вокруг сидят незнакомые ему люди с размытыми, нечеткими лицами. Автобус остановился, и против своего желания Паляев оказался высаженным прямо на пыльную землю. Двери захлопнулись, автобус уехал, и Паляев остался один.
Вокруг до самого горизонта расстилалось унылое, ровное, как стол, безжизненное пространство. Ни травинки, ни камешка, ни ручейка. Небо было – как застиранная простыня – такое же однотонное и унылое.
Невероятная тоска и одиночество сжали сердце Паляева. Он хотел бежать, но не мог решить – в какую сторону. Отчаявшись, он сел на землю, покрытую слоем тончайшей пыли, и обхватил голову руками.
И тут со всех сторон начало окружать его и все больше приближалось нечто, неподдающееся описанию, но разрывающее душу настолько болезненно, что от ужаса Иван Тимофеевич проснулся весь в холодном поту, долго потом не мог уснуть и сидел на кухне, стакан за стаканом выпивая холодную воду.
Как человек сугубо практического склада ума, чуждый всякой мистике, Паляев не склонен был придавать снам вообще какое либо значение. Однако против собственной воли несколько дней он пребывал в состоянии смятения от одолевавших его дурных предчувствий. Но проходили дни, недели, месяцы, а жизнь текла привычным чередом, и со временем сон этот забылся.
Супруга Паляева при всей ее королевской стати и красоте была женщиной скромной, тихой и в такой степени мудрой, что могла, незаметно и не ущемляя достоинства мужа, держать в своих маленьких, мягких ручках руководство над всеми остальными сторонами их жизни. Покладистый и тихий Паляев никогда не противился такому положению дел, и все шло словно само собой. Поэтому, когда Надежда Петровна внезапно и тяжело заболела, Иван Тимофеевич почувствовал, что земля закачалась у него под ногами.
Он приходил к жене в инфекционное отделение больницы, пропахшее хлоркой и лекарствами, приносил в сумке фрукты, печенье и конфеты, но она почти ничего не ела. На какое-то время состояние ее улучшилось, температура пошла на убыль, и Надежда Петровна даже пыталась вставать с кровати и выходить из своей палаты в коридор. Но главный врач, глядя ей вслед, сомнительно качал головой.
Однажды он пригласил Паляева к себе в кабинет и сказал: «Мы сделали все, что могли. Но менингит развивается стремительно, возможности медикаментозного лечения практически исчерпаны. Теперь либо случится чудо, либо…».
Он встал, Паляев тоже. «Крепитесь!» – сказал врач, прикоснувшись к плечу Ивана Тимофеевича.
Чуда не случилось.
В последние дни Надежда Петровна стала вести себя очень странно. Она не узнавала Ивана Тимофеевича и не понимала, где находится. В редкие минуты просветления говорила всякие бессвязные глупости: то картавила и капризничала, подражая пятилетнему ребенку, то грубо сквернословила и кидала в мужа все, что могло попасться ей под руку в полупустом изоляторе.
Но однажды она, будто на несколько секунд очнулась и, посмотрев на мужа твердым, ясным взглядом, произнесла:
– Передай дочери, пусть обязательно заберет конверт. Слышишь? ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗАБЕРЕТ КОНВЕРТ!!!
Иван Тимофеевич возвращался вечером в опустевшую и холодную квартиру, и ему становилось страшно. Он взахлеб пил кофе и забывался неспокойным сном при свете настольной лампы.
Надежда Петровна умерла солнечным, апрельским днем, тихо и быстро, во время обеденного часа. Когда Иван Тимофеевич вышел из палаты, чтобы отнести ее посуду на кухню, она была еще жива. Сидела возле тумбочки и смотрела в окно, грызя хлебную корку и роняя вокруг себя крошки. А когда Иван Тимофеевич вернулся обратно, она уже не шевелилась. Словно просто заснула также сидя, положив голову на руки. Паляев опустился рядом с ней, обнял еще теплое и мягкое тело. «Врачи подождут, – подумал он, – не к спеху».
О них вспомнили лишь только к вечеру, когда медсестра пришла делать Надежде Петровне очередной укол.
Последовавшие за кончиной супруги тяжелые хлопоты, чуть было, его самого не свели в могилу.
Провожать Надежду Петровну пришло людей совсем немного: Паляевы вели довольно замкнутый образ жизни, и родни у них было совсем ничего, а единственный брат Паляева – Феликс исчез с горизонта их жизни много лет назад, не обремененный ни семейными узами, ни детьми.
Светлана приехала одна, без мужа и дочери. Она пробыла с Иваном Тимофеевичем целую неделю, боясь оставить отца хотя бы на минуту, под руку водила его по квартире, из спальни на кухню, из кухни в ванную, кормила чуть ли не с ложки, а по ночам плакала, уткнувшись в подушку.
Паляев за эти дни превратился в безмолвный камень, весь ушел в себя. И только на девятый день, стоя над свежей еще могилой супруги, он вдруг судорожно и глубоко вздохнул, опустился на колени и заплакал. Ему сразу стало легче, а с легкостью пришло и чувство вины перед дочерью, на которую он словно бы переложил все свои непомерные страдания вместо того, чтобы самому быть для нее поддержкой и опорой.
Перед отъездом Светлана долго говорила с отцом о том, как же им быть дальше. Она по-прежнему боялась оставлять Паляева одного, но и взять с собой в Топольки тоже не могла, объясняя это стесненными жилищными условиями.
Стоя на перроне железнодорожного вокзала, Паляев клятвенно заверил дочь, что ей совершенно не о чем беспокоиться, что он, в конце концов, мужик и, как ни как, номинально, глава семьи, хотя и живут они в разных городах и видятся редко. Что жизнь продолжается. Что он возьмет себя в руки…
В общем, говорил он, провожая Светлану, все те обычные слова, которые произносят, чтобы успокоить своих самых близких людей, и в которые трудно верится самим.
Выполнить обещание было необычайно сложно. Оказалось, что Паляев к самостоятельной жизни совершенно не приспособлен. Ему пришлось узнавать и осваивать совершенно незнакомые прежде стороны жизни, которые пугали его и ввергали в глубокую депрессию. Он впадал в настоящую панику при виде горы квитанций, счетов об уплате коммунальных услуг и всяческих налогов, путался в своем маленьком личном бюджете, пытаясь свести доходы с расходами, и по неопытности, сразу же влез в довольно серьезные долги. Он не умел готовить, стирать и гладить. Он не знал, как включается пылесос, где в доме хранится утюг, и почему нужно периодически размораживать холодильник.
Не прошло и недели с отъезда дочери, как Паляев превратился в полного анахорета, неопрятного, потухшего старика. Сил его едва хватало выходить на работу, которая уже не приносила никакого удовлетворения. И с еще большим отвращением возвращался он по вечерам обратно, едва волоча ноги, стараясь не думать о том, как он войдет в свою квартиру, где царит одиночество, тишина и полное запустение.
Как-то раз, в один из выходных дней Иван Тимофеевич в особо унылом настроении ходил по дому, небритый, несвежий, в полном непонимании того, с чего же нужно начать разгребать накопившиеся дела.
За окном шел серый, нудный дождь. В стенах паляевской квартиры было также беспросветно, серо и нудно.
Простояв полдня перед окном, Иван Тимофеевич в который раз уже решил пересмотреть альбомы со старыми фотографиями – единственное, к чему в последнее время он еще оставался неравнодушным. Этим он занимался почти до самого вечера, отвлекаясь от воспоминаний и переживаний кружкой вчерашнего чая.
Непонятно, почему, но на сей раз картины прошлого, текущие перед его глазами неспешным, непрерывным потоком, тронули его гораздо сильнее, чем прежде. Будто бы посмотрел он на свою прожитую жизнь другими глазами, со стороны. Иван Тимофеевич поначалу даже не понял, понравилось ли ему то, что он увидел, или наоборот. Но внутри у него все словно бы сдвинулось с места. Сердце вдруг застучало часто и тревожно, как у человека, разбуженного ночным телефонным звонком.
Паляев закрыл альбом.
Дрогнувшими руками взял чашку чая, отнес ее на кухню и брезгливо вылил мутные, ржавые остатки в раковину, поверх горки грязной посуды. Постоял, опираясь на стол и разглядывая настенный календарь, который в последний раз отрывала Надя в тот день, когда ее отвезли в больницу. Затем вернулся в комнату в полной решимости навести хотя бы маломальский порядок и принялся собирать альбомы и выпавшие из них фотографии, открытки и старые конверты.
Среди прочего попался ему в руки ничем не примечательный тетрадный листок, исписанный аккуратным детским почерком, пожелтевший и осыпающийся по краям. Паляев хотел было положить его к другим бумагам, но, вглядевшись, передумал.
Этот листок попадался ему прежде на глаза десятки раз, но Паляев до сих пор не знал, что же там написано.
Порой Иван Тимофеевич задумывался над этими вопросами в самые неподходящие моменты, к примеру, на работе, и торопился вечером домой, чтобы по возвращению первым делом утолить свое давнее любопытство. Но его всегда что-то отвлекало. А порой Паляев, наоборот, сознательно сдерживал внезапно загорающийся интерес и откладывал свои намерения на неопределенное время, словно боясь разочароваться и столкнуться с чем-то обыденным, вроде школьного диктанта. И он тешил себя придуманной историей о каких-то своих давно забытых детских переживаниях и тайных откровениях, которые его робкая рука доверила когда-то тетрадному листку.
Теперь же ничто не мешало ему осуществить задуманное.
Паляев подошел к окну, чтобы лучше разглядеть выцветшие от времени буквы.
Это были стихи.
