скачать книгу бесплатно
Тридцать один, – вспомнил не сразу.
Ты не горюй, переживем… Любишь ее до сих пор, да?
Дикость вопроса в иную минуту поразила бы меня.
Я отвернулся. С дерева срывались бурые листья, их несло далеко, за пределы видимости. Вот так же и мы срываемся из этой жизни и улетаем – за пределы видимости.
Вспомнились волосы Лины… Такого же цвета копна. И как она ложилась на мои голые колени, и волосы рассыпались…
Гнилостный запах захлестнул. Теплый душок густого куриного варева из кастрюли и сладковатый едкий, незабываемый – разлагающегося тела. Или листьев. Его нельзя спутать ни с каким другим, ни забыть. Единственный запах, который можно воспроизвести в памяти. Этот дух теперь врос, как ноготь в кожу, в воспоминания о Лине.
Чайку вскипячу. А то вон трясёсся весь…
Кое-как переставляя отечные ноги, завозилась у плиты.
Голова моя была обита ватным. Подслушай кто мои пульсирующие мысли, испытал бы отвращение. Я думал о деньгах на похороны, о том, как буду жить с сыном здесь, в чужом городе, один. О том, что надо будет ехать двое суток на перекладных, о моей неудающейся профессии и судьбе. Но совсем не о той женщине, которую когда-то любил.
Денег не было совсем. Хватит только на дорогу туда. Те два – три – четыре месяца, которые оставил себе для разгона, растаяли в гнетущем осеннем тумане над моим балконом. Его мутные глаза убивали надежды.
Кто – то постучал по спине птичьей лапкой: старуха, улыбаясь, протягивала брюки. И я понял: чтобы больше никогда не видеть этих глаз, мне нужны деньги.
Глава 7. Ёбург
Предрассветное небо щемящих предчувствий глядело на землю: непутевый отпрыск с котомкой бредет по свету. Щурило обветренные глаза, плакало. В автобусе я ехал в Ёбург.
Мерцает табло: на улице минус тридцать два. Пока шел от остановки к автобусу, дыхание не успевало протиснуться внутрь – замерзало прямо в горле. Забавно: в Свердловск я еду по Свердловскому проспекту, что на северо-западе города М. Начало прямо по Хичкоку: к северу через северо-запад[9 - – Имеется в виду один из фильмов Альфреда Хичкока «К северу через северо-запад».].
Луна темно-бордового цвета, как в пластилиновом мультфильме, стремительно летит на наш автобус. По салону порхает песенка Светы[10 - – певицы Светы], и мне весело.
Луна начинает погружаться в озеро. Содрогаюсь – каково это: прорезать в звенящий мороз собственным мягким телом отрешенное черное стекло?
У тебя всегда есть два пути. Можно не выдержать и в последнем порыве загрызающей ярости вернуться. Ты будешь делать вид, что не очень-то и хотелось, рассказывать всем, как «там» тяжело, делать кислую мину. Но, обожженный навеки, прежним ты не станешь.
Это путь жалости к себе. И ты сильно рискуешь сделать его своим навсегда. Своей судьбой.
Второй путь ? не думать и идти дальше. Начнешь думать ? тебе край. Тупо, целенаправленно, ты терпишь. И однажды ты понимаешь вдруг, что стало легко. Но это будет нескоро.
Надо выбрать. Здесь надо выбирать каждую минуту. И на остальное не остается времени и сил.
Ёбург поразил меня. Есть в облике его что – то по – настоящему мощное, огромное, безоглядное, расхристанное. Это не М, изощренный, порочный, изящный, как Дориан Грей. Ёбург – настоящий уралец, золотых приисков хозяин, на худой конец, бородатый купец.
Здания крепкие, широколапые, магазины – многоэтажки стоят твердо, глядят гордо. Мимо проплывает гигантский полукруг цирка с невиданными полотнами афиш. Головокружительные коромысла мостов над неизвестной рекой. Он напомнил мне луна-парк, в который мы ходили с бабушкой, когда мне было лет пять. Тогда мне тоже казалось, что я попал в космос…
Вот такая она, столица Урала. И люди в ней такие же: по сравнению с моей родной деревней – немыслимые, дерзкие, медвежьей своей грубости не замечающие. Продавцы все как на подбор – то картавят, то глотают слова. Маршрутник, разумеется, высаживает меня за пару остановок до Большенковой улицы. Рысью да по морозцу, сквозь ледяной воздух, мимо зеркальных башен.
Я понимаю, что сейчас точно примерзну к своему синему куску дерматина, но из-за бесконечных стеклянных расписных магазинов показывается дом под номером сто пять. Это Консульство.
Над зданием развевается милый флаг: красное солнце, посередине юрта. На сердце теплеет: кусочек родины…
В теплом Консульстве прислоняюсь к батарее. Слезы текут по лицу то ли от обморожения, то ли оттого, что из потрепанной мибилы парня справа вместо рингтона вдруг раздается раздается мелодия Гимна. Все глазеют на мое красное мокрое лицо, мне неловко, но удержаться нет сил.
В Сбербанке Ёбурга служащая разглядывает мой синий паспорт – вертит, как мартышка очки. Кто сказал, что блондинки глупые? Ольга Лапина – «Специалист», как написано на бейдже – брюнетка.
– Девушка, я уже двадцать минут разглядываю вашу милую прическу, – начинаю я. Но тут, задыхаясь с мороза, подходит пожилая азиатка. «Специалист», брезгливо повертев ее зеленую книжицу, потребовала перевести паспорт на русский язык и нотариально заверить копию.
– А без этого можете возвращаться на родину!
Азиатка кивнула и вышла вон в морозный ад. А я уже без возмущения снова залюбовался прической Ольги Лапиной.
Фотографироваться можно только в одной студии – через два квартала. И страшно, и надо шагнуть в морозный белесый мрак. Перебежками добираюсь до обмороженных ступенек. Дышу.
Трое студентов, холеных, домашних, ёбургских, рассматривают образцы фотографий. Тычут на фото пожилого киргиза, смеются:
– Хочешь себе киргизский паспорт?
Сижу оскорбленный. Надо отомстить. Что-то сказать, но что? Студенты удаляются за брезентовые занавесы. Подхожу к фотографше:
– Скажите, почему у вас на вывеске ошибка?
Фотографша подается в сторону стенда, и я вижу сквозь ее очки, как она щурит глазки, выискивая ошибку в выверенном тексте.
– Где?..
– У вас написано: киргизский, а правильно ? кыргызский!
И гордо удаляюсь в свою кабинку с брезентом под осовевший взгляд фотографши. Отмщено.
Сдав документы в Консульство, спешу к вокзалу. Документы у консула, через три – четыре месяца получу паспорт другого цвета. Его не будут бросать мне в лицо.
Ехал я домой. Совсем домой.
Билетов не было. Добирался на перекладных – сутки до Астаны. В поезде пухлорукая россиянка, обмахиваясь расписным веером, жаловалась проводнице:
– Жарко! Убавьте отопление!
Проводница – казашка усмехнулась:
– Потерпите: утром в Астану приедем, там прохладнее будет – минус 32!
В Астане добежал в своем куске дерматина под цвет лица до автобуса на Алматы. Девятнадцать часов с прижатыми к животу коленями, задрав голову, пытался вникнуть в детектив на DVD и перестать сходить с ума от никотинового голода. Дивно радушные казахи, окружившие креслами со всех сторон, звали в гости. Но я пересилил себя, не поддался.
Сел в такси. И спустя четыре часа увидел родные горы.
Глава 8. Дома. Есть кто живой?
Думал: задохнусь на глазах таксиста, когда ехал по слякотным улочкам города, где никогда не бывает зимы. Думал: как скажу ему заветные два слова «Чайковского девятнадцать» и как увижу синие ворота, которые виделись в болючих снах.
И ступлю на лысый асфальт, и выпрыгнет сердце, когда нажму на белую кнопку, которую когда – то сам привинчивал к воротам, и услышу шаги, а потом певучее: кто там?
Почти сбылось.
Только Инга Петровна постарела.
Мишка вытащил откуда-то мою тужурку, зеленые тапки для улицы и обалденную, на все случаи жизни, куртку. От всего этого веяло той прощальной осенью, где был тот Степа, который уехал навсегда. Куртку эту, как символ той, старой жизни, два месяца назад наказал сжечь, выкинуть, отдать, распотрошить – я уезжал навсегда.
А они сохранили.
Это был родной дом.
Дом был она пять комнат, отстроенный полковником – дедом Лины и Мишки в хорошие для семьи советские времена. Теперь содержание его гигантского тела непосильно. Дом безжалостно сжирал тепло. Да так скоро, что до ног оно уже не доходило – висело где-то под потолком.
Вялыми шагами мерила комнаты Инга Петровна, тусклая, уставшая от старой его махины, вечно сырых стен, ледяного пола и враждебных комнат. Здесь однажды стоял гроб с ее дочерью, не успевшей стать матерью во второй раз.
Вещи Лины – половина ее комнаты. Бывшая теща попросила:
– Степ, переберешь? Я не могу. Немножко Линочкиного оставь, а остальное…
И давай всхлипывать. Глаза на мокром месте.
Дом готовили к продаже, а покупателей за такую цену не было. Инга Петровна уезжала к сестре в другой город, и ей должно было хватить на однушку.
А мне приготовили новый статус. Я становился гражданином мира. Или просто: бомжом.
Вещи как попрятались по коробкам и ящикам, спасаясь от ее тяжелого мутного взгляда. Выуживал их оттуда – обманным невниманием или насилием.
Конспекты, забытые у Лины однокурсниками, разглядывал с удивлением. Мы учились на одном этаже, и я помнил их – очкастых ботаничек, теперь превратившихся в солидных теток с мужьями, детьми, семейными курортами. И дядек – бородатых арт-критиков, радиоведущих и учителей черчения.
Скучные пары измерялись стихами. Ее. Когда у наших групп были совмещенные пары, пачкал своими поля ее конспектов и я.
Хорошо, когда не стареют мальчики.
Их глаза съедает моль.
Засыпаны рыжими точками пальчики.
Алкоголь.
Хорошо, когда не стареют девочки.
Животы их обвисли до земли.
Их враги лишь мусорные баки
И мартовские коты. Стиляги.
Хорошо, что я не старею…
Апрель 00
Или вот, еле разберешь, как спьяну написанное:
Хэппи дэй
Миля солнца. Цвет детской кожи
Панцирь ракушки.
В мочках ушей как цветные игрушки.
В зеркале – брызги
Бирюзово окрашенной отсутствующей мысли.
Красные объятия сжимаемого платья.
Вот они: крошки на карнизе
От подгоревшего грибного пирога.
И изредка проглядывают глазки изюма.
Или поля опенковой панамки,
С полянки украденного-
Маленький подарок из моей субботы.
Любви нет. Нет работы
Ткать красные нитки, сдувать пылинки
С зеркала…
Хватит тратить монеты на букеты!
25.04.00
А рисунки! Листал, удивлялся ослепительному океану красок. Неслась жизнь. А тогда она казалась скучной, серой, одинокой…
Отринутое понес к сараю – на сжигание – и увидел чудовищное: Инга Петровна выбросила книги. Агнцами на заклание лежали они обездвиженные, онемевшие. Гоголь, Достоевский, Кастанеда, Шагал, Дали, Сартр, Маяковский…
Мама собрала, – пояснил Мишка, затягиваясь.
– Что же такое, Инга Петровна, вы делаете, – дышал я на нее табачным перегаром?
Даже возле плиты она была непроницаема.
– А, ты про макулатуру?
