Груша для мертвых

Поначалу меня не уведомили обо всех его «боевых заслугах». Наш советский лейтенант лишь сухо сказал, что немец нужен нам живым, и что после операции они отвезут его обратно в часть, поэтому от меня требовалось «всего лишь» оказать ему помощь.

Даже не знаю, что давалось тяжелее: вытаскивать осколки из полуживого легкого или убеждать себя в том, что он тоже заслуживает медицинской помощи. Его войска убили столько наших… Особенно гражданских, которые подрывались на вражеских минах и погибали прямо на этом столе.

Такие мысли только мешали сосредоточиться. К тому же меня сильно отвлекал громкий разговор двух солдат, которые приволокли этого немца, и теперь ошивались у операционной:

– Выглядит как «чистый» ариец! Гад! – громко басил первый солдат.

– Да нет же! Он только полукровный! – убеждал его в обратном товарищ.

– Откуда тебе это знать? – насмешливо выпалил первый.

– Поговаривали, что его отец был русским дворянином, который успел «улизнуть» в Германию еще до первых репрессий! Там-то он и наплодил этих предательских «выродков»!

Невольно слушая их разговор, я содрогнулся и выпустил зажим из рук. Он зацепился за израненное тело немца, и его кровь брызнула мне прямо в лицо. Я тотчас стер ее тряпкой и снова прислушался к солдатам:

– Да ты все брешешь!– нервно бросил первый.

– Точно тебе говорю! – твердил товарищ. – Тогда откуда он так хорошо шпрехает (нем.: sprechen – говорить) по-нашему?

– Он мог просто выучить! Все-таки важная шишка!

– Выучить-то он мог, но корни у него все равно предательские! – с ненавистью процедил тот и резко повысил голос: – Скорей бы их всех передавить!

– Отставить разговорчики! – скомандовал только что подошедший лейтенант. – Разгалделись на весь госпиталь! Вы солдаты или бабы базарные?

Солдаты послушно затихли, а я, наконец, погрузился в работу.

Услышав, что немец был и «нашим», я подумал, что, может, ему не хотелось быть по ту сторону фронта. Возможно, это был только приказ, а не желание сердца. Поэтому я решил сделать для него все необходимое – пусть помнит, что его «вернул к жизни» советский хирург, что мы – милосердные люди.

Закончив операцию, я хотел было наложить гипс на сломанную ногу, но лейтенант меня остановил:

– Это не нужно!

– А как тогда вы будете его транспортировать? – возмущенно ответил я, не ожидая, что кто-то будет указывать, как мне работать.

– Так же. На досках. Его все равно ожидает допрос, – сухо ответил тот и с ненавистью зыркнул на немца.

Его слова меня потрясли:

– Допрос? То есть я спас человека только для того, чтобы вы сами смогли его добить?

–Думайте, что говорите, доктор! – слегка повысил тон мужчина и указал на больного. – Это нацист!

– Клятву я давал одинаковую! – оскорбился я. – Она распространяется на всех людей!

– Товарищ Коновалов! – положил мне руку на плечо лейтенант. – Я понимаю, что вы проработали всю ночь и наверняка дико устали, но давайте пройдем в коридор и поговорим с глазу на глаз.

Мне ничего не оставалось, как согласиться, и мы вышли из операционной. В коридоре нас уже поджидали два солдата с носилками, которые следом за нами вошли в палату и забрали оттуда немца.

– Поймите, этот фриц – не человек. Он психопат и нацистский ублюдок, – отойдя в дальний угол, зашептал мне на ухо лейтенант. – Под его руководством было сожжено множество наших деревень.

От его слов мне стало дурно:

– Что? Почему вы…? – хотел я добавить «не сказали», но от шока мой язык просто не поворачивался.

А тот, не заметив моего состояния, шептал без остановки:

– Он «Похоронный марш» включал на пластинке, чтобы не слышать крики людей! Мы чудом его изловили, доктор, и теперь хотим допросить… А после, – тот крепко сжал свои кулаки, – удушу его сам, как собаку!

Мои ноги подкосились, но, к счастью, лейтенант успел схватить меня за руки и усадить на качалку, стоявшую подле нас.

– Доктор, вам плохо? Что? Что мне сделать? – обеспокоенно проговорил он.

– Деревни. Какие. Какие деревни он сжигал? – медленно прошептал я.

Лейтенант стал перечислять названия деревень, и их было так много, что мне стало еще хуже.

Я думал о своих погибших родных, и о том, что напрасно принял вчера такое опрометчивое решение.

«Как ты мог не заметить, что он такой изверг?» – говорил мой внутренний голос.

Хотя на первый взгляд Гросс не был похож на человека, способного совершать такие зверства. Быть может, он был убежден в своей правоте, оттого мне и не удалось уловить злость и ненависть в его глазах.

Я встал и молча последовал на выход. Лейтенант крикнул что-то мне вслед, но я уже не услышал. Мне представлялся отчий дом и лица родных. Я чувствовал это жаркое безжалостное пламя, и, казалось, даже слышал истошные вопли людей, которые заглушал «Похоронный марш» Шопена. Эти громкие аккорды вонзались в мою голову, как стрелы. Когда я вышел наружу, меня тут же вырвало.

Я сел на еще промерзшее крыльцо и наблюдал, как солдаты залезают в грузовик – их лица были на удивление спокойными. А я все смотрел им вслед и думал: правильно ли вообще поступил?

Какое милосердие было бы человечным? Спасти врага или «очистить» мир от такого злодея? Или эти размышления тоже могли приравниваться к их треклятой идеологии, из-за которой и истребили столько наших деревень?

Эпизод 4

Вернувшись к своему собеседнику, я снова плеснул в рюмки горячительный напиток, но уже наполовину. Все равно алкоголь нас почти не расслаблял, а только подталкивал к откровенной беседе. Василий даже не заметил моего отсутствия – он также монотонно выговаривал свою душевную боль.

Я тоже мог поделиться своими историями, но подумал, что сейчас это было ни к чему. В ту ночь Василий в каком-то смысле являлся моим пациентом, которого нужно было «излечить». Поэтому я продолжил слушать:

– Ночью я сам выкопал ему могилу, – с горечью продолжал Василий, – тем самым ослушавшись приказа командира. «Солдат не должен хоронить врага. Для него нет места на нашей земле». Такое вот было указание. И все же я думал иначе.

Похоронив его, я почувствовал некоторое облегчение, но лишь на мгновенье. И дня не прошло, как о моем поступке разузнало начальство. Меня долго отчитывали и даже заподозрили в сговоре с тем страдальцем.

Я не оправдывался. Только произнес: «Я убил человека. Хотя он лично мне ничего не сделал. Должен же я был его похоронить? Или вы и меня за человека больше не считаете?»

За невыполнение приказа начальство взяло меня под арест и продержали несколько ночей в холодном погребе. Не расстреляли только потому, что скоро должно было быть наступление, а такие крепкие руки, как мои, были не лишними на поле боя.

Что касается того офицера, так тот являлся мне каждый божий день. Он стал моей первой тяжелой ношей. Приходя, молча смотрел своим мертвым, осуждающим взглядом, и снова исчезал во тьме. Я чувствовал запах его подгнивающего, окровавленного тела и знал, что это заслужил.

Спустя время мне пришло долгожданное письмо из родного дома. До этого от близких не было никаких вестей, хотя я писал им часто. Так вот, в том письме отец рассказывал о доме, о том, как дочь Полинка пошла в первый класс, как получила первую пятерку и как скучает по мне. Сказал, что она отмечает в календарике каждый день, который прожила без меня, и наотрез отказывается с кем-то другим читать сказки Пушкина.

Еще отец писал, как тяжело им живется, как весь урожай пришлось отдать нашим солдатам, а крохи, которые они сумели припрятать, у них отобрали вражеские войска.

Последние строки письма были несколько раз перечеркнуты, но я все равно смог их разобрать. Как сейчас помню эти слова: «Не думал я, Василий, что эта тяжелая ноша постигнет тебя. Оттого слезно молю о прощении… Я должен был, но не смог уберечь твою жену. Скончалась она вместе с ребенком. Рано роды у нее пошли. Молились всей деревней, да прибрал их к себе Господь…».

Вот так покарал меня тот офицер: я потерял любимую, своего не родившегося ребенка и веру в себя…

Смерть подошла совсем близко. Так пусть бы она забрала меня! Я же виновен! А ребенок…, любимая женщина?! – из глаз Василия покатились слезы.

«Пусть поплачет, – подумал я про себя. – Слезы лечат!»

– Как-то вечером был получен приказ явиться к командиру, – спустя время продолжил сосед. – Мне, старшине и еще нескольким солдатам предстояло пойти в тыл – «за языком», так как перед наступлением нужны были свежие разведданные. Как сейчас помню ту ночь – казалось, она никогда не закончится…

В общем, все пошло не по плану. Нас быстро вычислили и взяли в плен. Прочувствовал, так сказать, все то, что испытывал тот офицер! – с усмешкой проговорил Василий и продолжил:

–Теперь тот убиенный немец стал являться мне по-другому: его злорадная улыбка словно говорила: «Наконец-то справедливость восторжествовала!» И в чем-то он был прав.

Свою участь я принимал смиренно, не обижаясь ни на него, ни на своих мучителей: они тоже подчинялись приказам! Им, как и мне когда-то, надо было выпытать разведданные и другую секретную информацию, но я им ничего не говорил. Да и не знал ничего! Я же был простым солдатом!

Допрос вели двое и, невзирая на мою богатырскую силу, изрядно ко мне «прикладывались». Пленных держали порознь: мне определили холодный мокрый сарай без соломы и ведра для испражнений. А о судьбе остальных я не знал.

Кормили водянистым мучным супом и хлебом. Иногда вместо хлеба приносили печеный картофель или морковь. Порция была маленькая и выдавалась один раз в день, но этого было достаточно для выживания.

К счастью, еда была горячая, и приносил ее всегда один и тот же солдат. Он оставлял миску на полу около входной двери и уходил ненадолго, а я тем временем пытался доползти до еды, ведь от многочисленных ран и холода ноги меня не слушались.

Когда я добирался до еды, то первым делом грел руки о еще теплую миску с супом. Я ждал, пока смогу пошевелить руками, чтобы ее удержать и не вылить на себя эту горячую жижу. Затем подносил миску к губам и старался ухватиться за нее зубами, чтобы медленно влить содержимое внутрь. После супа мое тело на мгновение оживало, и я уже мог нормально разжевывать хлеб.

Завершением трапезы считалась кружка холодной воды. Из-за мороза она быстро застывала и покрывалась тоненьким льдом, но я понимал, что ее тоже нужно пить, чтобы выжить. Да и вражеский солдат, когда возвращался за миской, мог выплеснуть остатки на меня. Поэтому я заставлял себя пить.

На допросах меня избивали так, что я не чувствовал собственных костей.

Он посмотрел на свои огромные, изрезанные глубокими шрамами руки, и добавил:

– Короче, издевались они надо мной, как только могли. Прежде я думал, что боль бывает только от грубой силы, но в пытках они показали мне и другие возможности… Когда я допрашивал офицера, то пускал в ход одни свои кулаки. Но моим мучителям, видимо, нравились истязания. Их услаждали мои тихие стоны, словно они верили, что это все было нужно для блага страны.

Я чувствовал, что своими ранами постепенно искупаю вину перед тем офицером. Он даже стал мне реже являться – наверное, понял, что и среди «своих» есть зверье.

Эти пытки были как замкнутый круг, из которого не было выхода. День, ночь. Неделя, месяц, … Сколько я там пробыл? Одному Богу это было известно.

Там всегда было очень темно. Но это была не та кромешная тьма, что скрывала солдата в окопе, а густая, едкая и вязкая, как деготь. Она, как зараза, проникала в мои легкие и впитывалась в кожу, и от нее никак нельзя было отмыться.

В горле стоял невыносимый комок: такой прогорклый и немного сладковатый. Сначала я думал, что это запах гниющих опилок, но со временем понял, что так смердели мои незаживающие раны…

Василий задумчиво посмотрел в окно. На дворе шел ливень. Потоки воды бились об оконное стекло и стекали по железному подоконнику, словно желая смыть всю эту грязь и боль, которую той ночью изливал рассказчик. Этот монотонный звук немного успокаивал. С ним приходило понимание того, что все это осталось позади, и сейчас наступило мирное время.

Вдруг с улицы послышались первые раскаты грома. Из-за непогоды освещение в комнате заморгало, что снова вернуло Василия в те страшные моменты.

Полоска света резанула по глазам. В проеме стоял тот самый вражеский солдат, который его постоянно истязал на допросах. Он был упитанным, светловолосым, с маленькими свинячьими глазками, в дорогих очках в тонкой позолоченной оправе:

– Еще жив, звэрь? – пытался говорить на ломаном русском солдат. – Ваш старшина вчера сломался! Ха-ха-ха! Плакать, как Kinder! (нем.: дети)

Сказанные слова так больно «ударили» Василия, словно вырвали из его груди кусок плоти. От злости он стиснул зубы так, что услышал их хруст.

«Врешь, падла! Семеныч не мог… Ну не мог он! – сказал Василий про себя, но предательская мысль так и въелась в его измученный разум. – А если он не врет? Все ломаются. Все!».

Но Василий не сдавался. Он упорно верил в старшину и в его оправдание приводил множество примеров, подтверждающих, что Семеныч был свой. «Солдат без дисциплины – что ружье без курка!» – была излюбленная фраза старшины. Он искренне верил, что организованность и дисциплина помогут им выиграть войну, поэтому часто ругал солдат за неопрятный внешний вид и беспорядок.

Все звали его просто – Семеныч, а по документам он был – Шастун Петр Семенович. Светловолосый кудрявый мужчина лет сорока с носом картошкой и близко посаженными лазурно-серыми глазами, которые на фоне его соломенно-рыжих гусарских усов казались еще более выразительными. Когда он бранился, то его морщинистый лоб собирался гармошкой, а маленькая темная родинка на щеке утопала где-то в складках кожи под правым глазом.

Старшина был среднего телосложения с неярко выраженной мускулатурой, хотя часто хвастался ею и считал себя еще тем силачом. Он лихо помогал перетягивать большие увесистые бревна и в этом мог дать фору любому молодому бойцу. Но при марш-броске Семеныч быстро выматывался и частенько приходил в самом конце, оправдываясь тем, что ему по рангу положено быть замыкающим.

У старшины был покладистый характер, отчего он всегда выслушивал мнения своих бойцов и часто соглашался с их точкой зрения. Лишь изредка ему нравилось покомандовать. В этот момент он пытался сделать очень серьезный, даже грозный вид, и говорил отрепетированным командным тоном.

Это были такие нелепые указания, типа: «Мигом начисти мне сапоги!» или «Чтоб через минуту принялся брить своего старшину!». И солдаты, улыбаясь, послушно исполняли его «приказы».

Он всегда казался строгим и серьезным, а сам никогда не улыбался на публике, хотя все знали, что это лишь «маска командира», и что на самом деле он добряк. А по вечерам, сидя у костра, Семеныч любил рассказывать байки и показывал фотографии своей дружной счастливой семьи, которой он очень гордился.

Несомненно, для солдат он был больше, чем просто старшина. Семеныч часто по-отечески ворчал, когда они отлынивали от военных обязанностей. Поэтому сейчас, когда Василия терзали сомнения, он вспоминал его веселый взгляд и те нестрогие наставления, которые для кого-то могли оказаться спасительными. Как это, что раздавалось эхом в его голове: «Вась, ты хоть раз ствол прочищал? Глядишь, и заклинивать перестанет».

Эпизод 5

С новым раскатом грома Василий вздрогнул и растерянно поднял глаза на лампу, которая по-прежнему нормально светила. Я сидел подле него и помешивал свежезаваренный чай. Ложка глухо позвякивала в алюминиевой кружке, словно терпеливо ожидала дальнейшего рассказа.

– Что же было дальше? – нарушив эту ночную идиллию, спросил я.

– Дальше? – обжигая губы горячим травяным напитком, спросил Василий.

Ему и теперь казалось, что в кружке та ледяная вода, и только вкусив горячий чай, он словно очнулся и продолжил:

– А дальше была моя казнь!.. Решив, что пытками от меня ничего не добиться, враги избрали новую тактику: они стали внушать, что старшина был их тайным агентом и что мои товарищи в обмен на свои жизни уже во всем сознались. Если я подтвержу их слова, то тоже останусь в живых, а если буду противиться – меня просто расстреляют.

– Но ты им ничего не сказал? – посмотрел я на Василия, ожидая подтверждения его слов.

– Конечно, нет! – воскликнул мужчина и, смягчившись, добавил: – На войне всегда используют этот психологический прием: так проще сломать человека. В какой-то момент возникает желание прекратить мучения, раз все уже всё рассказали. Думаешь: «А почему бы и нет? Терять все равно уже нечего». Вот только я знал, что никто ничего не рассказывал. Я слышал, как допрашивают остальных. Я слышал лишь нескончаемые стоны. Все держались героически…

Тем утром впервые не было допроса. В мою скрипучую сарайную дверь вошли те же два вражеских солдата и, подхватив меня под руки, поволокли к выходу. Я даже не пытался сопротивляться – просто не было сил. Они вытянули меня на лесную опушку, затем кинули на землю и швырнули лопату.

После они что-то долго говорили на своем неразборчивом языке, но тут и без слов все было понятно – надо было рыть могилу. Самому себе.

Я пытался копать, но все попытки были тщетны – земля была твердой, как камень. Нужно было пробить дерн и выкопать слой с густой промерзшей травой, чтобы дойти до мягкого грунта, а у меня на это не было сил. Единственное, что я мог в тот момент делать, это опереться о лопату и стоять.

Мучители, глядя на меня, держались за животы и хохотали, когда я снова и снова падал на твердую землю.

«Да чтоб вы сдохли! Лопните от смеха», – подумал я, сжимая скулы.

Упав в очередной раз, я сильно ударился грудью, из-за чего мои раны открылись и стали кровоточить. Я понимал, что мне нужно было встать, но силы меня покидали. Вдруг ко мне подошел один немецкий солдат. Я думал, он хотел мне помочь, но тот поставил свой сапог на мою голову и сильно ее придавил. Мое лицо вмиг оказалось в земле, но и этого ему было мало: он с хохотом прижал его еще сильнее, чтобы я как следует набрал в рот песка.

До сих пор помню хруст этого замерзшего песка на губах и запах старых вонючих портянок немца… Запах унижения и бессилия.

Василий вздрогнул и продолжил вспоминать:

– Сказав что-то поучающее на своем языке, он подозвал к нам своего сослуживца. Тот быстро подошел и вылил на меня ведро ледяной воды. Ее капли словно тысячи игл вонзились в меня и едва не остановили мое сердце. Но я все еще жил… После бодрящего «душа» солдаты все же поставили меня на ноги. Они ткнули в грудь лопатой и сказали: «Arbeiten! Ра-бо-тать, звэрь!» И мне снова пришлось копать.

Тело дрожало от холода и ноющих ран, и пить хотелось невыносимо. Я смотрел на застывающую воду, оставшуюся в выбоинах земли, и жажда подступала все больше. Просить у них воды было бессмысленно. Они все равно бы только посмеялись. А я не хотел снова быть шутом. На минуту время замерло, и я начал жадно всматриваться в каждую мелочь, будто предчувствуя свою близкую кончину. Я видел, как муравьи несли тоненький прутик, и как мимо меня пролетали первые бабочки. Я слышал пение птиц! Им не было дела до нашей войны: они жили своей маленькой жизнью и радовались наступлению весны.

Тогда было красивое утро – достойное, чтобы красиво умереть.

Вдруг я услышал свое имя. Решив, что мне показалось, я поднял глаза на солдат, но затем меня окликнули вновь. Голос был знакомый, только очень сиплый. Повернувшись, я увидел Семеныча, которого так же, как и меня, тянули под руки солдаты.

Лицо мужчины было изуродовано настолько, что я с трудом мог распознать его черты, а окровавленное тело превратилось в сплошное месиво. Только разорванная гимнастерка, один еще не заплывший серый глаз и почерневшие от запекшейся крови гусарские усы указывали на внешность Семеныча.

«Одни мы с тобой остались, Вася, – из последних сил прохрипел старшина. – Я знал, что ты ничего им не скажешь!».

От этих его слов мне стало не по себе: тогда как я не раз в нем сомневался, он неукоснительно в меня верил!

Вслед за старшиной шагали еще несколько солдат. Они тащили на брезенте тела моих умерших товарищей. Дойдя до лужайки, сбросили их в кучу, как мусор. Затем, поговорив о чем-то недолго с нашим конвоем, они ушли прочь. Видимо, посчитали, что на двух «доходяг» будет вполне достаточно и пары приставленных охранников.

Как оказалось, последняя ночь была настолько холодной, что все мои товарищи замерзли. Все разом!

Окоченелые позеленевшие тела с пустым взглядом – это та участь, которая могла бы настичь меня, будь я чуточку слабее.

Василий громко стукнул кулаком по столу.

– Все умерли! Все! А я вот остался! Потому что я, как говорили эти фрицы, настоящий зверь! Но вот никак не возьму в толк: почему, когда мне очень нужна была моя сила, я не мог удержать в руках даже лопату?..

Затем сосед снова потянулся к бутыли с самогоном и, налив нам по одной, залпом опустошил свою рюмку, по обычаю занюхнув кулаком. Лицо его было багровым от усталости и черным от горя:

– Старшине тоже всучили лопату и приказали копать, но он на это лишь дерзко ухмыльнулся и сипло обратился ко мне: «Не утруждай себя, Вася, пусть эти мерзавцы сами копают для нас могилы! Хоть польза от них какая будет!».

Одному конвойному не понравилось, что старшина переговаривается со мной по-русски, и он громко крикнул: «Arbeiten! Работать! Schneller!» (нем.: быстрее), а после принялся стрелять.

Пули его автоматной очереди мгновенно взрыли землю под нашими ногами. У него не было цели попасть в нас, ведь мы пока еще были нужны. От подступившего адреналина я двинулся ковырять лопатой землю. Копал и чувствовал, как с каждой минутой возвращались мои силы.

Вдруг мне почему-то представился отчий дом, родная деревня, соседи. Я представил, как было бы здорово снова почитать Полинке сказки, а затем теплым утром порыбачить на старом пруду с соседскими мальчишками или пойти на сенокос с отцом. Но новая автоматная очередь вернула меня к страшной реальности.