скачать книгу бесплатно
Никон отпер засов и вышел. На него сразу же накинулись, повалили на пол и натянули на голову грязный мешок, заткнув рот полотенцем, чтобы не закричал. Никон стал отбиваться. Но силы оказались неравны, ему скрутили руки веревкой. Рывком подняли и поволокли во двор.
Привели к бане. Он понял это по звуку загремевшего отпираемого засова. Такой противный ржавый скрежет был только в бане. Вспомнил, что недавно сам хотел его заменить. «А вот и не успел…» – подумал с горьким сарказмом.
Его втолкнули в мерзлое помещение. Следом ворвалась и завьюжила злая поземка, наметая снег на пол. Дверь прикрыли, но внутри все было выстужено. Холод сводил ему ступни ног, скручивал полуголое тело. От охватившего его озноба и гнева он весь дрожал, переминаясь босыми ногами на ледяном полу. Зубы выбивали частую громкую дробь.
Обидчики ослабили, но не развязали веревки, туго скручивавшие ему руки. Когда они стащили с его головы мешок, он увидел перед собой расплывшееся в самодовольной ухмылке круглое лицо Булгакова, за спиной которого виновато топтался щуплый Никодим. Поймав презрительный взгляд Никона, Никодим в замешательстве дернул себя за бороду и растеряно отвел глаза.
– Добро пожаловать! – с издевательской ухмылкой процедил Булгаков. – Вот и свиделись. Из-за тебя меня прогоняют. А ты вроде остаешься… – он со злостью сплюнул и, нахмурившись, придвинулся ближе.
– А вот не дам я тебе остаться… без меня, – ухмыльнулся Булгаков. – И решил я, что заберу тебя с собой.
– Как же ты это сделаешь? Ведь я не пойду с тобой, – мрачно ответил Никон и укоризненно покачал головой.
– Да ты головой-то не мотай, убогий. Я чаю, стал ты важничать, как пригрелся возле старцев. Поди, и шапку иеромонаха на себя в мыслях примеряешь… А иначе стал бы ты разве монахов сторониться и свысока поглядывать? Но пришел и твой черед на землю спуститься. Сейчас мы тебя покрепче свяжем и в холодную келейку в подпол-то и опустим… – Федор язвительно ухмыльнулся.
Никон втянул голову в плечи. Он исподлобья глядел на Булгакова, с трудом сдерживая кипящее в душе негодование. Федор отошел в сторону, посовещался с Никодимом.
– Благодари вон его, – кивнул он в сторону келаря, – попросил не губить тебя. Вот я и решил, что на первый раз тебе хватит в ледяной бане попариться. Посиди и подумай, как отговорить Елеазара, чтобы отстал от меня.
– Не стану я за тебя просить, – скрипнул зубами Никон, решив отомстить обидчику, как только освободится.
– Ну как знаешь, – нахмурился Федор, – думаешь, коли сделался келарем, так тебе сразу почет и уважение? А вот кукиш тебе! И получай от меня почет! Скажи спасибо Никодиму, что не в подвальную келейку тебя отвел. А то сгнил бы там и смердел потом.
Он подскочил к двери и дернул ручку. Морозный воздух ворвался внутрь. Обжег ледяным и колючим дыханием стоящих людей и полураздетого Никона.
– Смотри, Никон. Если расскажешь Елеазару, кто тебя заточил, сделаешь себе хуже. Помни это. Отвезу тебя связанного на середину пролива и оставлю на съеденье волкам. Они зимой голодные, лосей едят… Верно, Никодим? – и Булгаков подмигнул келарю. Тот нехотя кивнул.
Они ушли, и Никон остался в ледяном предбаннике. Чтобы совсем не замерзнуть, он принялся энергично ходить из угла в угол, насколько позволяло небольшое пространство. Тело пронизывал, сковывая движения всех членов, адский холод. Обледеневшие доски противно скрипели под его закаменевшими от лютой стужи ногами. Руки были крепко связаны толстой веревкой, дубовая дверь прочно висела на массивных железных петлях, и стучись в неё ногами, плечами – открыть не удастся. Он поискал глазами в помещении что-нибудь острое и металлическое, чем можно было бы перетереть стягивавшую кисти рук веревку, но ничего не нашел.
«Боже милосердный, яви своему рабу великую милость – не дай пропасть зря… – взмолился он, уткнувшись лбом в холодную дверь и заплакав. – Если я не выберусь из этого плена до утра, то погибну».
Так он провел самые страшные и невыносимые часы своего заточения в обледеневшей бане, находясь в постоянном движении. На его счастье один из монахов вышел после полуночи во двор облегчиться и услышал его крики и шум. Когда испуганный монах снял засов и распахнул дверь, то увидел перед собой невообразимую картину: белый, как полотно Никон стоял полураздетый со связанными руками перед дверью и умоляюще глядел на него.
Сердобольный монах снял с себя онучи и осторожно надел их на распухшие ноги Никона, сам собираясь возвращаться босым. И они побрели обратно. С трудом переставляя задеревеневшие ноги, поддерживаемый монахом, Никон кое-как добрел до своей кельи и обессилено рухнул на лежанку, погрузившись в беспамятство. Очнулся он от собственного жалобного стона и слез из-за нестерпимой выкручивающей боли в ногах и руках. Старец Елеазар стоял над ним и, шепча молитвы, осторожно растирал его обмороженные ступни кусочком льда. Боль в кистях рук и ногах была адская.
– Очнулся, голубь! Ох, ты. Спаси тебя, Господь милостивый, сохрани, – с облегчением воскликнул старец и со слезами на глазах задрожавшей рукой перекрестил Никона. Нагнулся и поправил на его груди одеяло. Легкое касание ткани, и как будто тысячи обжигающих игл впились в обмороженные руки Никона. От страшной пронзительной боли он громко вскрикнул. Любое прикосновение к ногам и рукам было болезненным и нестерпимым.
– Потерпи маленько… – как ребенку ласково шептал, склонившись над ним, Елеазар, осторожно привязывая к обмороженным ногам, а потом и к рукам тряпку с разрезанными половинками печеного лука. – Потерпи, милый человек. А Господь – он всё слышит… он и спасет. И мы не оставим тебя. Денно и нощно молимся о твоем здравии. А ты только потерпи немного, голубчик.
Никон вновь потерял сознание. Когда очнулся, Елеазара уже не было. А в изножье у него сидел умерший недавно старец Даниил и с ласковой грустью смотрел на него.
– Чего тебе нужно, Даниил? – сипло спросил его Никон, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. «Это смерть пришла…» – подумал с испугом.
– Открой, кто совершил над тобой сие злодеяние? – голосом Федьки Булгакова прошамкал беззубый старец.
Никон, охая, приподнялся на локтях, вгляделся в лицо… Боже милосердный! Так и есть: перед ним, оскалившись в наглой и радостной ухмылке, сидел его обидчик – Федька Булгаков.
– Уйди прочь, проклятое отродье! – Выкрикнул Никон и строго погрозил Булгакову красным опухшим пальцем. – Не подомнешь меня под себя. Я сам тебя достану и сам подомну! Мой будет верх! – добавил он торжествующе и обессиленный рухнул на лежанку.
– Господи! – взмолился он, спустя несколько мгновений, жалобно озираясь вокруг. – Прошу тебя, Господи! Смилуйся надо мной, рабом своим. Не отнимай мою жизнь. Дай ещё пожить и свершить все, что задумано. Уж я-то тебе, Господи, воздам сторицей за милость твою! Жить хочу… – с тоской добавил он и тихо заплакал.
Выздоравливал он медленно и тяжело. Пока болел, Никодим снова стал келарем. Вместе с остальными братьями он иногда приходил навестить Никона. Но близко не подходил, прятался за спины и отводил виноватые глаза. Никон понимал, что тот стыдится содеянного.
Оправившись после болезни, Никон ещё долго хромал. На ногах оставались вздутые красноватые пятна – следы от обморожения, которые он тщательно лечил разными мазями из высушенных трав собственного приготовления.
Наступила ранняя весна. И подчиняясь её стремительному жизнеутверждающему натиску, на море со скрежетом, грохоча, вскрылся лед. Бушующая вода стремительно уносила большие и малые льдины. Под лучами вешнего солнца водная гладь приобретала удивительную окраску: становилась то ярко-синей, то белой и блистающей под лучами солнца… Вешние воды, радостно вырвавшись из ледяного плена, пробуждали к новой жизни молодые побеги. После первой апрельской грозы на березах полопались почки и повисли нежно-желтые кудрявые сережки, на рябинках и ольхе появились свежие листочки, а папоротники развернули кудрявые головки. На лугах и уютных полянках зазеленела первая травка. Над проклюнувшимися одуванчиками летали бабочки и шмели. Теплый и вольный ветер хорошенько просушил продрогшую землю, наполнив душу воспрянувших монахов силами и острым желанием жить.
В вербное воскресенье Никон сидел возле поварни на лавочке и грелся на солнышке, когда к нему подошел Никодим.
– Прости меня, брат. Я согрешил перед тобой и совестью. Себя я уже наказал.
– Бог простит. Я давно простил, – отозвался Никон и, помолчав, тихо и просто добавил: – И ты тоже прости меня. Ведь и я виноват перед тобой.
Никодим кивнул.
– Уйду я скоро, – сказал и вздохнул.
– А куда же пойдешь, – Никон сочувственно посмотрел на него.
– В Архангельск, у меня там родня, – он ещё немного потоптался возле Никона, очевидно ожидая услышать ещё слова поддержки. Не дождавшись, поплелся прочь.
После Пасхи в скиту не досчитались Булгакова. Он бесследно исчез, прихватив с собой ящик с казной и две старинные иконы в драгоценных ризах с киота из трапезной.
Братья пересчитали лодки, но те оказались на месте. Дошли до часовни на мысе Кеньга, но и там лодки стояли нетронутые. Тогда монахи решили, что Федор тайком сколотил себе плот и уплыл на Соловецкие острова, не желая дожидаться, когда за ним придут стрельцы, чтобы отвезти в Архангельский острог.
* * *
Заняв место келаря, Никон вскоре задумал расширить хозяйственную деятельность в скиту, а вырученные от торговли деньги пустить в оборот на строительство новой часовни и ремонт обветшавшего главного здания храма. Однако всякий раз, когда он предлагал старцам воспользоваться письменным царским указом, разрешающим торговать излишками выловленной рыбы, наталкивался на их дружное и решительное сопротивление.
Как-то, обсуждая с Елеазаром и соборными старцами строительство каменной пристройки к церкви, заодно предложил перевозить и продавать икру и излишки выловленной рыбы приезжавшим за товарами в Архангельск англичанам и голландцам. Энергично и горячо убеждал опешивших от его настойчивости старцев: если в скитской казне появятся серебряные монеты, можно будет даже выстроить новый каменный храм! Но те неожиданно дружно против него ополчились.
– Вот какой ты стал деятельный, – в сердцах воскликнул Елеазар и осуждающе покачал головой, – вместо того, чтобы о спасении души подумать, ты о торговом деле печешься. Так мы тоже знаем, что от торговли с иностранцами нет никакой пользы, один вред. Они ушлые, часто норовят обмануть наших людей. Неужели не слышал, как в Туле на оружейной фабрике иностранцы повыгоняли русских мастеров и привезли своих? Наш человек доверчивый и бесхитростный, он торгует честно и живет не нахрапом. А деньги на каменный храм мы милостыней в Москве соберем. Постоим на паперти и соберем.
Остальные старцы закивали головами в знак согласия. Все они с подозрением и осуждением поглядывали на Никона.
Вперед вышел Амвросий.
– Вот мне рыбаки тоже рассказывали, что иноземцы совсем задушили русских купцов в Архангельске. Не позволяют возить на своих судах товары в Амстердам. А ты предлагаешь им нашу икру и рыбу продавать.… Да им с нашей овцы и клок нельзя даром отдать.
Однажды после богослужения Никон дождался, когда монахи уйдут из церкви и останутся Елеазар и соборные старцы.
– Зачем, преподобный, кладем земные поклоны? А если бы можно было только в пояс кланяться, то, думаю, и Богу не было бы противно. Ведь это всего лишь обряд. Главное, что держишь в уме и сердце, – сказал им Никон. Старцы от удивления даже замерли.
– А ты что же, поди, колени и лоб уже до дырок истёр, коли не хочешь в землю кланяться? – с ехидством поинтересовался Амвросий у Никона.
– О чем ты толкуешь, еретик? – запальчиво воскликнул Елеазар, обращаясь к Никону. – Ты разве не знаешь, что Христос молился в Гефсиманском саду на коленях? Обряд для православных есть плоть земная всякого священнодействия. Сын Божий не мог явиться к людям без плоти, так и мы не можем отказаться от соединения Божества с плотью. В проявлении божественного через обряд и есть суть таинства. А ты желаешь изменить его суть. Не буди ересь в православных людях, иначе твоя душа будет сожжена вечным огнем.
Старцы вокруг зашептались с осуждением. Не обращая на них внимания, Никон упрямо возразил.
– Не боюсь вечного огня, потому что ничем не прогневал Господа, ибо не помрачил свою душу никаким преступлением и искренне каюсь. Уповаю на милосердие Спасителя, – и неожиданно для старцев перекрестился тремя перстами.
Увидев это, Елеазар затрясся от гнева.
– Кукиш богу слагаешь? Хочешь посеять ересь, идущую от антихриста, и служишь ему?
– Если это служение антихристу, то почему в греческих церквях крестятся тремя перстами? От греков к нам пришла христианская вера. Еретика Мартина Армянина, учившего православных слагать два перста, Киевский собор предал проклятию, о чем записано в наших книгах. Я сам читал эту запись, когда переписывал книги, – продолжал настаивать Никон.
– Опомнись! Да как ты смеешь произносить крамолу в стенах Божьего храма! Истинно говорю – ты заблудшая овца и еретик. А то, что ты говоришь, то в наших соборных церквях не принято и не прописано в уставах отцов. – Елеазар растеряно оглянулся на стоящего позади Амвросия. Тот выскочил вперед и в сердцах воскликнул:
– Уйди с глаз долой. Ишь ты, змею какую пригрели.…Да, после таких речей тебе не место в храме.
– Не уйду, – угрюмо ответил Никон и не двинулся с места, сложив руки на груди. Возмущенные старцы посовещались и сами направились к выходу.
– Вызываю вас на состязание о вере, – запальчиво крикнул им вслед Никон.
– Тебе ли с нами тягаться, богохульник? – воскликнул Амвросий. Он развернулся и, потрясая кулачками, маленький и тщедушный, разгневанно подскочил к Никону. Однако тот стоял перед ним бледный и безмолвный, не шелохнувшись. И только черные глаза неистово пламенели.
– Постой, Амвросий, – одернул Елеазар старца, – ты разве не видишь, что в нем гордыня великая бродит, и он никого не слышит, кроме себя.
Повернулся к Никону.
– Ты приди сюда завтра перед обедней. Поговорим с тобой о вере.
* * *
На другой день Никон рассчитывал увидеть преподобного Елеазара в храме, но его ожидали старцы. Они сидели на лавке и оживленно беседовали. Когда он вошел, приумолкли и настороженно посмотрели на него.
– Здравствуйте, отцы, – сказал Никон и перекрестился на иконы.
– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – сказал, поднявшись с лавки, Елеазар. Лицо его выглядело грустным и осунувшимся. – Обсудили мы тут твои справы и поняли, что хочешь ты подвести нашу веру под чужие обычаи соборов греческих отцов, заразить нашу церковь латинством и ересью.
Это было серьезное обвинение, и Никон сразу запротестовал.
– Об этом и не думаю. Радею лишь за чистоту православной веры.
– Врешь, – сорвался с места, потрясая сжатыми кулачками, Амвросий. Глаза его гневно засверкали. Соборные старцы одобрительными восклицаниями поддержали его.
– И в чем же твое раденье? – с осуждением покачал Елеазар головой. – В том, что призываешь нас менять таинства и чинопочитания, чтобы было, как у латинян и греков?
– Мы от греков приняли христианство, и его свято храним. Так всегда было и будет. Я не призываю отказываться от веры, только внести изменения в церковные службы, чтобы они были такими же, как у греков, – возразил ему Никон.
– А кто сказал, что эти изменения будут полезные православной вере? Да и кто ты такой, чтобы настаивать на этом? – вскипел Елеазар. И вновь сидящие на лавке старцы единодушно и одобрительно затопали ногами и закричали в знак поддержки Елеазару.
– А я когда наши книги-то переписывал, да и сравнивал с греческими, вот и увидел расхождения в чинопоследованиях. И подумал: если мы имеем с греками единую христианскую церковь, то почему нам наши православные и греческие обычаи не привести бы к единообразию?
И вновь после этих крамольных слов старцы в ярости повыскакивали с мест и закричали, доказывая Никону его неправоту. И снова Елеазару пришлось просить всех успокоиться.
Ему хотелось при помощи весомых доказательств терпеливо убедить Никона, что тот заблуждается. Но чем больше он его уговаривал, приводя в качестве примера известные высказывания святых отцов Иоанна Златоуста и Симеона Фессалоникийского о важности сохранения обычаев в церковных служениях, тем больше наталкивался на упрямые возражения Никона.
– Греческая и киевская церкви, откуда черпаешь ты свои справы, заражена латинством и католичеством. Изменим форму обряда, изменится таинство и благодать Святого Духа. Через живую плоть, через миропомазание, привычку креститься, крещенье в купели, в воде, в хлебе, в вине передается нам благодать. Как Сын Божий не может к людям явиться без плоти и крови, так и мы не можем отказаться от наших обрядов. Так завещано нам святыми отцами. А если уступим в малости, большее потеряем, – утверждал Елеазар.
В ответ Никон продолжал высказывать – с точки зрения Елеазара и старцев – богохульные и крамольные мысли.
Дело кончилось тем, что возмущенные старцы, не согласные с речами Никона, разразились в его адрес бранью и уже были готовы снова наброситься на него с кулаками и прогнать из скита. Амвросий, любивший и жалевший Никона, как родного сына, ослабев от такого ожесточенного спора, рухнул на лавку и заплакал от досады и огорчения. Елеазар же запальчиво крикнул Никону, чтобы тот убирался и больше не приходил на Литургии в церковь.
Никон пошел к дверям, опустив голову и чувствуя себя обиженным и непонятым.
Он не покинул остров, но стал сторониться соборных старцев и братьев монахов. Реже ходил на богослужения. Его открыто не прогоняли, в надежде, что он одумается. Но и не разговаривали с ним или же делали вид, что не замечают. Ни с кем, кроме Салмова Никон не разговаривал, найдя утешение в ремонте пристроек к Троицкой церкви. Он часто уходил в тайгу на охоту и блуждал там в одиночестве. А когда приносил подстреленную добычу, молча складывал ее возле кухни и уходил.
* * *
В середине лета нагрянули неожиданные заморозки, уничтожившие больше половины посеянной ржи и овса. Когда заморозки отступили, им на смену пришли проливные дожди.
Монахи безвылазно сидели в своих почерневших от сырости избушках, иногда выходя по нужде на улицу и бегом возвращались обратно к теплым печуркам. Часами глядели застывшим взглядом, как причудливо пляшет огонь по черным и обуглившимся головешкам, и тоскливо вздыхали, почти не надеясь на скорое возвращение тепла. Дождь шёл и шёл, не переставая. И беспощадно заливал крошечные огородные делянки, общие монастырские посевы толокна, проса, гречихи.
Когда из-за туч ненадолго и робко проглядывало тусклое солнце, монахи спешили на огороды, сажали в набухшую от воды землю ещё семена или же уходили в тайгу за дровами. Стоя обутыми в лапти, почти босыми ногами в холодной и непролазной грязи на огородах, подставив костлявые спины сырому пронизывающему ветру, они выкапывали и выбрасывали подгнившие овощи, опилками утепляя лунки с уцелевшими корнеплодами. Неудивительно, что после таких огородных работ многие из них подолгу и тяжело болели.
В один из таких мрачных дождливых дней Никон с утра ковырялся на своем огороде. Вокруг него тревожно и глухо шумела тайга.
Вдруг он увидел на тропинке, ведущей из леса, бредущего к нему с палкой в руке старца Луку.
Подойдя, Лука устроился на выкорчеванном пне и рассказал, что старец Амвросий преставился ночью.
– Он, бедный, всю ночь маялся, пока отходил… монахи рассказывали, говорил что-то, не разобрать слов. Я к нему на зорьке-то заглянул, а он уже всё… лежит себе тихонечко, будто спит, глазоньки закрыл, и руки на груди сложил. Вот так.
Никон выпрямился. Опершись на черенок лопаты, мрачно слушал неприхотливый и грустный монолог.
– Вот и мне скоро черед придет, я знаю… немного осталось. Пора собираться к Господу, – неожиданно заключил Лука и обреченно перекрестился.
«Видишь как… подослали ко мне Луку. Поди, Елеазар-то прислал. Больше и некому. Амвросия не стало. Кому я там нужен. А до того и знаться со мной никто не хотел, гордыню передо мной показывали. Хотели меня наказать. Ан не вышло… Сами же и пришли на поклон. Не понимают, глупцы, что я сам себя так накажу, как никто другой не накажет. А их наказания, что комариные укусы медведю…» – ему так понравилось пришедшее на ум сравнение с хозяином тайги, что он невольно усмехнулся.
Лука заметил его усмешку и с недоумением уставился на него.
– Что делать, все к тому же придем. Каждый своим чередом и в свой срок, – угрюмо промолвил Никон.
«А может, надумали чего… или чего-то понадобилось от меня.… Зачем было Луку посылать? И чего торопить свой смертный час?» – с неудовольствием подумал Никон и тоже перекрестился.
– Придешь проститься-то? – вытирая слезящиеся глаза, доверчиво поинтересовался Лука.
– Приду, – отрезал Никон и бросил лопату в сторону.
В келье усопшего толпились монахи.
Елеазар стоял на коленях перед столом с установленным на нем гробом.
– Эх… Ушел ты, Амвросий, – слабый голос дрожал от слез и прерывался, – почему не позвал меня перед смертью, своего старого друга? Как жить-то теперь без тебя, брат? Лучшие уходят…, а я вот зажился тут.
Амвросий лежал в простом и грубо сколоченном сосновом гробу в монашеской схиме, сложив на груди застывшие и костлявые руки, и казался съежившимся и высохшим. В келье густо пахло смолой и сосновой стружкой, еловый лапник толстым слоем был постелен на полу.
