скачать книгу бесплатно
Елеазар молча кивнул, положил мешок у печи и тоже подошел к иконостасу. Опустился на колени и стал класть земные поклоны. К нему присоединился и Никон.
Закончив, старец подошел к печи. Загремел заслонкой, поленом разгреб золу и прочистил устье от сажи. Повернулся к молчаливо сидящему на лавке Никону и сказал, вытерев дрожащей ладонью бледное мокрое лицо:
– Мало дров. Хорошо бы ещё принести.
От внезапно охватившей слабости его прошиб пот. Никон рывком поднялся.
– Где топор, отец?
– В сарае, там и телега, – махнул рукой Елеазар.
Спустя время Никон вернулся с дровами, сложил их аккуратно возле печи. И они спустились к морю ставить сеть.
Дождь прекратился. Выглянуло робкое солнце, посеребрив море. Вода у Троицкой губы была прозрачной и ледяной. Стаи мелких шустрых рыбешек резвились у ног – казалось, сунь руку и сразу поймаешь. Но рыбки в руки не давались, стремительно разлетались в разные стороны.
Поставив сеть, они вернулись в келью. Пока старец отдыхал на печи, Никон сходил в тайгу и принес корзину мха. Законопатил широкие щели в стенах и возле дверного косяка. Вышел во двор и стал колоть дрова. Сложил рядом с сараем высокой аккуратной горкой. Потом связал несколько веников и повесил для просушки на тын. Пока сидел и щипал лучину для розжига печи, из кельи вышел старец. Одобрительно кивнул, поглядев на дрова и сохнущие веники. Сказал, что пойдет в церковь и ушел. Его долго не было. И Никон пошел следом за ним.
На Троицком подворье первой стояла часовня Николая Чудотворца. Сверху на него из-под ската крыши строго и пронзительно взглянул темный лик святителя. Перекрестившись и уняв сердцебиение, Никон вошел внутрь.
В пронизанной насквозь неяркими и косыми солнечными лучами горнице никого не было. Пахло плесенью, сырым деревом и морем. Посередине на аналое лежали икона и требник, а у стены возвышалось такое же темное, как старое дерево, распятие. Никон приблизился. Под ногами жалобно заскрипели рассохшиеся половицы. Поклонившись, он поцеловал край иконы, крест, встал на колени и помолился. Потом вышел из часовни и направился в сторону виднеющейся на пригорке белой каменной церкви с разбросанными вокруг неё деревянными строениями.
На лавке у входа в церковь грелся на солнышке человек в вылинявшей рубахе, лаптях и лохматой шапке на голове.
– Здравствуй, брат, – сказал Никон, подойдя к нему.
– Здравствуй. Ты, поди, архиерея ищешь?
– Его, а где он?
Человек кивком указал на вход.
– Там. Что-то раньше я тебя в наших краях и не видел. Давно ли к нам пожаловал?
– Сегодня. А ты здесь работаешь?
– Да. Нас тут трое. Еще есть сторож, колесник и повар.
– Не густо. Справляетесь?
– Справляемся.
– А монахи где живут?
– Да везде по острову. Летом в своих кельях живут. А зимой к нам сюда в каменные хоромы перебираются. По воскресеньям тоже приходят, литургию слушать. Скоро сам с ними познакомишься.
Никон согласно кивнул и развернулся, вступив на крыльцо. Но человек снова окликнул его.
– А я, как узнал, что ты пришел, баню сразу затопил. Может, сходишь, побалуешь себя с дороги? – Он глядел на Никона заботливыми и любящими глазами.
– Елеазар дозволяет в баню ходить?
– Дозволяет. У нас на севере без бани нельзя.
– Спасибо, схожу. Прости, не спросил сразу, как тебя звать-то? – улыбнулся Никон.
– Салмов Петр. Я здесь и плотник, и сторож, и сапожник, и рыболов. Меня с Соловков прислали в помощь. Старцам одним не управиться, – добавил он.
Никон вошел внутрь и сразу же увидел Елеазара, стоящего на коленях перед сверкающим позолотой величественным иконостасом. Никон вгляделся в спокойные строгие лики, грозно выступающие из темноты, окруженные мерцающим венцом горящих свечей. По спине его проскользнул знакомый холодок восторга и благоговения перед могуществом изображенных ликов и кистью художника. Перекрестившись, он встал на колени возле Елеазара и тоже начал молиться, крестясь и устремляя исступленный горящий взор к Спасителю, а затем с размаху падая лбом на выщербленный каменный пол.
Когда они вышли наружу, Салмова уже не было. Внизу слышался ровный стук топора.
Солнце скрылось за тучи. Снова нудно заморосил мелкий дождь.
К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось от сизых и рваных туч, но ненадолго. Короткий световой день неуловимо и быстро догорал. И надвигающиеся с моря грозные черные сумерки стремительно захватывали в плен небесный простор.
Ужинали втроем уже в темноте. Ночь была безлунной. Где-то вдалеке, под крутым обрывом, глухо шумело и тяжело, раздраженно ворочалось невидимое море. Из черной мглы на сидящих у костра людей тянуло студеным холодом и сыростью.
После ужина, сославшись, что утром рано вставать, Салмов ушел, оставив их одних.
От костра в разные стороны разлетались красные и желтые искры. Над головами людей жужжали назойливая мошка и комары.
– Как хорошо и тихо… божественное здесь место… – с грустью признался Никон и поставил на траву пустую миску.
– Да, хорошо и дивно здесь. Но ты так о себе и не рассказал. Расскажи… – сказал Елеазар и с любопытством посмотрел на Никона. Впервые за много месяцев он не чувствовал привычной усталости и боли, которая каждый вечер наваливалась на него, ломала и крутила ноги и руки, заставляя ныть больные суставы.
«Может, это от того, что я не один сегодня вечерю?» – подумал Елеазар, радуясь, что в теле его воцарились тишина и покой.
– Как родился, так при церкви и живу… – рассказывал Никон, задумчиво глядя на разлетающиеся от огня как будто живые искорки. – В положенный час женился, детишки родились… один за другим, трое. А потом… Потом их Господь по милости своей и от щедрот прибрал – одного за другим… всех… холера была…, отец мой преставился… упокой их души, Господи.
Он горестно вздохнул и закрыл лицо широкой костлявой ладонью. А когда отнял руку, в глазах у него блестели слезы.
Тонкие сухие губы старца зашевелились: он читал заупокойную молитву. Закончив, положил руку на плечо Никона.
– Настрадался ты, милый человек. А ты поплачь, поплачь, голубчик. Не стесняйся меня. Глядишь, и душе твоей станет легче. Уж я-то знаю, – кротко и тихо добавил, сочувственно глядя на опущенную черноволосую голову страдальца.
– Эх! – тихо отозвался тот и вскинул доверчиво голову. – Плачь, не плачь – никого из них не воротишь. Да и оплакал я их. Уж как оплакал… как никто другой. А ведь я виноват, отец! Ох, как же я виноват…, – и такая тоска прозвучала в голосе страдальца, что старец поверил ему. А Никон застонал и с силой сжал голову руками.
– В чем же вина, брат? – мягко спросил Елеазар.
– А в том, что детей не уберег от смерти, – глухо выдавил Никон.
– Ох ты, брат мой.…Да разве же это в нашей воле? Разве ж в этом вина? На всё, на жизнь или смерть, на всё есть божья воля, – мягко и убедительно возражал Елеазар. – Да и разве ж один ты страдаешь. Оглянись вокруг – сколько на Руси таких безвинных страдальцев.…Вот и Господь крест несёт, за весь человеческий род страдает.
Никон вскинул голову, доверчиво посмотрел на Елеазара.
– Да, несет…, жена моя убивалась сильно, даже утопиться хотела.…Но я не позволил, удержал,… отговорил от греха. Сказал, что это мне посылаются испытания за мои грехи, не ей. Мой крест – мне и нести. Уговорил бедную уйти в монастырь, – и Никон тяжело вздохнул.
– Послушалась? – спросил старец.
– А куда ей деваться… Как велел, так и сделала, – ответил Никон. Он умолк, как будто бы погрузившись в далекие воспоминания.
– Выходит, ты ее и сподвиг…в монахини-то уйти? – спросил Елеазар, пытливо вглядываясь в лицо Никона и вытирая слезящиеся глаза.
– А я и подвиг, – с гордостью и вызовом подтвердил Никон.
Елеазар печально вздохнул. Он молчал, и Никон продолжил:
– В молодости был со мной один удивительный случай. Возвращался я как-то раз с товарищем из одного села, и пришлось нам заночевать в чистом поле. Ночь стояла, как и сейчас – тихая, ясная. Товарищ мой быстро заснул, а я все никак не мог сомкнуть глаз, и любовался небом и рассыпанными по нему звездами. И вдруг не знаю отчего, а только сердце мое почему-то возликовало. Поворачиваю я голову и вижу – сидит неподалеку на траве седой старец и листает страницы Псалтири. И вид у него такой светлый, как будто сошел он с древней иконы: ласковый взгляд, серьезное и сосредоточенное лицо. Заметил он, что я на него гляжу с изумлением и ласково заговорил со мной, стал расспрашивать, как я здесь очутился, куда идем. Я ответил, и он предсказал, что меня ждет впереди. И в конце сказал, что я должен идти на север на острова и там жить среди отшельников, – Никон перевел взволнованное дыхание и умолк.
– Чудно! Так и сказал? – подивился старец.
– Так и сказал, истинно говорю, – повторил Никон.
– А дальше-то что было? – спросил Елеазар.
– Проговорили мы с ним всю ночь. А о чем, уже и не помню. Когда рассвело, он незаметно исчез… – с сожалением промолвил Никон и замолчал, уставившись на догорающий огонь. Было слышно, как внизу глухо шумит море. Ветер усилился, принеся с моря холод и сырость.
– Вот как бывает.… До чего чудны дела твои, Господи… – задумчиво протянул старец.
– А я вот что думаю, это меня Господь так испытывает на прочность, и посылает тяжелые испытания, – неожиданно вскинув голову, воскликнул Никон, – как будто ждут меня впереди столь великие дела, что сам великий государь окажет мне милость, – благоговейным срывающимся голосом пробормотал Никон и поднял палец кверху, как будто грозно повелевая. Черные глаза его загорелись неукротимым внутренним огнем.
Старец поразился. Его напугала и смутила неприкрытая горячая страстность в голосе Никона. Откуда в сидящем рядом с ним незнакомом человеке такая искренняя убежденность и вера в собственное высокое предназначение? Но он не услышал главного: не было в Никоне знакомого Елеазару кроткого духа и тихой покорности, столь привычных для людей, смирившихся с превратностями своей судьбы и тяжелыми лишениями и твердо избравших тяжелую жизнь отшельника. Напротив, рядом сидел человек с сильным, непокорным и гордым характером.
– Что же ты замолчал, брат? – осторожно спросил он его.
– Тяжко мне…, так тяжко, – с жалостным вздохом откликнулся Никон. – Вот если бы ты разрешил мне остаться, так сразу душе моей стало бы легче.
– Ты от мирских тягостей и лишений бежишь, а здесь тебя другие тягости ждут, – заметил старец.
– Здесь тягости физические, я их не боюсь, – убежденно промолвил Никон.
Но Елеазар с сомнением покачал головой и спросил:
– Готов ли ты умерщвлять свое тело беспрерывным голодом и постом, ночными бдениями, готов ли носить на голом теле жесткую колючую власяницу, а пищу добывать в тайге на охоте? Готов ли навсегда посвятить свою жизнь смиренному служению в монашеской одинокой келье, не ропща на Него за крест, который сам выбрал и будешь нести? А главное – готов ли ты во всем руководствоваться Его волей? Готов ли усмирить гордыню свою, жажду власти, сребролюбие, стать покорным и добрым послушником? Не всякий на это готов. А ты?! Не обманешь ли ты Его, меня и себя?
Никон вздрогнул и поспешно кивнул.
– Готов и ничего не желаю более. Яви милость, позволь остаться возле тебя и стать твоим учеником и послушником, – попросил он.
Старец подумал.
– Я-то позволю… а только вижу, что не смирился ты с уходом от мирской жизни. Славы и величия жаждешь. Жива в тебе страшная гордыня, и замыслил ты иметь власть над людьми, потому и пошел её искать… власть. Ибо тебе было предсказано: «Быть великим государем над русскими праведниками…» – сказал Елеазар и замолчал.
«Откуда ему известно?» – с благоговейным ужасом подумал Никон, и душа его похолодела.
– Почему ты так говоришь? Откуда знаешь? – дрожащим голосом спросил он.
– От Него, – спокойно и уверенно произнес Елеазар. И Никон понял: тот знает и видит его насквозь.
– Вот за что ты меня мучаешь… – сокрушенно протянул он и с обидой прибавил: – Ведь я прошел тысячу верст из Москвы сюда, а ты меня гонишь…
– Не гоню. Оставайся, – разрешил Елеазар.
– Спасибо, отец, – взволнованно промолвил Никон. Глаза его повлажнели, и он с надеждой взглянул на старца.
– Предсказываю тебе, раб Божий Никон, что будешь ты, избран царской милостью на высший духовный сан московским патриархом. Но от замыслов и деяний твоих произойдут на матушке нашей Руси такие ужасные и великие события, которые никому не дано уже остановить…, – торжественно произнес Елеазар и обреченно понурил голову.
– Что ты, что ты! О чем толкуешь? Я никому зла не желаю! – в смятении вскочил Никон и весь аж, затрясся. – Да откуда же тебе известно, что я стану патриархом?
– Известно, – отрезал старец, и испытующе взглянул на Никона. – А ты сам? Разве не желаешь патриарший сан получить?
Сразу не найдя, что ответить, Никон неуверенно пожал плечами и в смущении отвел глаза.
– То-то и оно… – протянул старец и умолк.
Никон первым прервал молчание.
– Маюсь я, отец. Ох, маюсь. Скитаюсь по земле, как перекати поле. Устал.… Подскажи, как жить дальше, какой дорогой идти… к чему стремиться? Вся душа дрожит от тяжких дум.
– А ты не поддавайся. Гони тяжелые думы прочь. Коли останешься здесь, то Господь сам выведет тебя на правильную дорогу. А ты Его за это благодари. Эх, брат мой, мне ли тебя учить? Все-то ты и без меня уже знаешь… – с мягкой укоризной воскликнул Елеазар и добавил уже будничным голосом:
– Пища у нас скудная. Что сами раздобудем, то и едим. Дни и ночи проходят в молитвах, постах и уроках. Братья живут в своих кельях далеко друг от друга одинокими затворниками, не докучают друг другу пустыми разговорами, сторонятся. А зимой перебираемся все в общие жилые хоромы при церкви. Так и коротаем студеную пору. Пока построишь жилье, можешь пожить у меня.
– Спасибо, – ответил Никон, и вновь глаза его полыхнули из-под насупленных бровей мятежным и неукротимым огнем. Елеазар вздрогнул.
* * *
На следующий день Елеазар отвел Никона к старцу Даниилу. Его келья располагалась в полутора верстах от монастырского подворья. Старец давно болел. И теперь смиренно лежал на скамье с закрытыми глазами и сложив руки крестом на груди и приготовившись помирать.
Когда Никон следом за Елеазаром протиснулся внутрь кельи, он увидел в углу на лавке сидящих старцев Кирилла и Феофила.
В изножье больного сидел невысокий и седенький старичок, похожий на высохшую щепку, со сморщенным маленьким личиком и реденькой бородкой. Это был старец Амвросий. Завидев гостей, он энергично вскочил и подошел к вошедшим. С любопытством оглядев Никона, он перекрестил его крошечной ладошкой и зачастил:
– Как величать-то тебя, голубчик? Какой ты, большой, да важный… – простодушный и звонкий голос Амвросия звучал, как сбегающий по камням ручей.
– Никон я, – сказал ему Никон. А встретив доверчивый и простодушный взгляд Амвросия, в невольном смущенье отвел свой взор. На него глядели глаза старика с душой ребенка, чистой и ясной, как слюдяное стеклышко на весеннем солнце.
– А к нам пришел спасение искать своей душеньке от лиходейства и мерзкой погибели, – сочувственно затряс седой головенкой Амвросий.
Никон испытывал неловкость от того, что не знал, куда ему девать ставшие неуклюжими свои длинные и огромные руки под прицелами любопытных стариковских взглядов. Украдкой он и сам разглядывал их, про себя отметив, что Амвросий, и болящий Даниил, оба носят на теле колючую, свалявшуюся в твердый камень верблюжью власяницу.
– В Писании сказано, что всякий грешник, который обратиться на путь правды, спасет душу от смерти. Ты правильно поступил, что испугался грехов и пришел к нам за правдой. Это Господь привел тебя. Он тебя и простит, как покаешься, – изрек Амвросий и улыбнулся.
Никон и Елеазар подошли к больному. Больной беспокойно зашевелился и приоткрыл затуманенные жаром выцветшие глаза. Увидев над собой низко склонившуюся черноволосую голову незнакомца, вздрогнул и, приподняв прозрачную слабую руку, судорожно перекрестился.
– Явился волк в отару… – едва слышно пробормотал и сильно закашлялся. Сухой надсадный кашель бил тщедушное слабое тело Даниила, разрывая его простуженные легкие. Внезапно больной умолк и, открыв рот, бездыханный повалился навзничь.
Никон мгновенно подхватил обмякшее невесомое тело и энергично затряс. Спустя мгновенье старец очнулся. Увидел, кто поддерживает его, и с испугом оттолкнул руку чужака. Но Никон, не обращая внимания, заботливо уложил старика обратно на жесткую лежанку. Маленькое высохшее личико Даниила сморщилось, как от обиды и исказилось. Из темных провалов его глазниц бежали ручейки слез. Костлявая грудь под колючей и жесткой власяницей судорожно вздымалась при каждом неровном тяжелом вздохе.
