На далеких окраинах. Погоня за наживой

Выбрался таджик на берег и присел на корточки. «Дай, – думает, – отдохну здесь немного». Достал он из-за пазухи маленькую тыкву-горлянку, ототкнул пробочку, насыпал себе на ладонь изрядную горстку темно-зеленого тертого табаку2, понюхал, потом все в рот высыпал, поправил языком и задумался.

Так просидел он с полчаса времени, и вдруг ему показалось, что вправо словно кто-то верхом едет, да и не один, будто бы их много. Открыл глаза испуганный Уллу-гай – ничего, прислушался – ничего не слышно…

«Однако нечего сидеть, – думает, – пора и в дорогу». Засучил он свои холщовые шаровары выше колен и полез в воду. «Ух! Какая холодная вода под утро бывает: словно ножом резанула…» Две большие рыбы плеснули около самого Уллу-гая, и по воде пошли в разные стороны широкие круги. «Да и много же рыбы водится в этом ручье, – подумал Уллу-гай, – то есть, если целый год сидеть на берегу, не сходя с места, и все ловить ее сеткою с крючьями, так, я думаю, и половины не выловишь. Да здесь что! Здесь еще малая вода, а вот в большой Дарье сколько ее…»

И вспомнил Уллу-гай, как ему рассказывали на днях в Дзингатах приезжие киргизы-курама3, что у них в Дарье большая рыба утащила барана и девочку. Девочка-то еще ничего: такая дрянненькая была, вся в лишаях, а баран был отличный: одного сала пуда два с половиною было… Вспомнил все это Уллу-гай и взглянул в ту сторону, где далеко, верст за сорок, протекает большая Дарья…

Не побоялся Уллу-гай, что вода холодна под утро бывает, присел по самое горло и смотрит сквозь частые, камышовые стебли испуганными глазами, что за люди такие едут почти что по самому берегу и, того и гляди, что заметят над водою Уллу-гаеву красную тюбетейку.

Гуськом друг за другом, тихонько, с оглядкою, словно не за хорошим делом, едут все чужие, незнакомые всадники. За остролукими, тюркменскими седлами переметные сумки привязаны (видно издалека), за плечами ружья с раструбами; заря искрится на мелких кольчугах, и сверкают круглые бляхи на поясах и кожаных щитах всадников. Халаты все старые, порванные и в широкие кожаные чамбары4 засучены. А сколько их! Аллах, Аллах!.. Бедному Уллу-гаю казалось, что и конца не будет этому страшному шествию.

Вот, наконец, едет и последний джигит. Он поотстал немного от своих товарищей: лошадь у него сильно припадает на заднюю ногу, накололась, должно быть, в камышах.

Слез он с коня, поправил седло, штаны себе подтянул покрепче и пристально посмотрел прямо в глаза Уллу-гаю, так, по крайней мере, ему показалось. «Ну, – думает таджик, – пропал теперь совсем». Однако Аллах не без милости: всадник опять сел на свою хромую лошадь и поковылял дальше.

Долго сидел еще в воде Уллу-гай, все ждал: не поедут ли еще?.. Просто уже и терпеть стало не под силу, хоть умирай. Зубы так колотятся друг о друга, что, должно быть, шагов за десять слышно… Ну, думает, теперь можно.

Осторожно выполз Уллу-гай из воды и бегом пустился напрямик, не разбирая дороги, в ту сторону, где еле виднелись сквозь дымку утреннего тумана высокие тополи, что растут на выезде из Дзингаты. Бежит таджик и думает дорогою: как это он будет рассказывать тамошним аксакалам, что каракчи[7] из-за Дарьи перебрались. Пожалуй, не поверят еще да вздуют нагайками. – Не ври, мол, вздору, не мути народ. Это прежде бывало.

X. Слухом земля полнится

Ничто так быстро не разносится народною молвою, как различные скандалезные случаи, которые предоставляют такое обширное поле для более или менее остроумной изобретательности, что скоро принимают такие размеры и такую сказочную обстановку, что даже сами герои скандала не узнают начального эпизода.

Так случилось и в настоящем случае: о смерти Машки и о трагикомической серенаде под окном у Марфы Васильевны, со всеми своими плачевными последствиями, все население русского города узнало еще задолго до обеда, и когда в единственном ресторане города, у жида Тюльпаненфельда, собрались его завсегдатаи, как они сами себя называли, то только и было разговоров, что о происшествии в узком переулке.

Да и сама Марфа Васильевна вовсе не находила нужным хранить все это в тайне. Она всякого, кто только ни спрашивал у нее о случившемся, посвящала во все подробности ночного события.

По местным обычаям, здесь очень немногие ездят в экипажах, большинство же довольствуется верховыми лошадьми, и потому множество самых разнообразных всадников проезжало мимо окон Марфы Васильевны: кто на службу, кто со службы, кто на проездку, а большинство – так только, для того, чтобы прогарцевать мимо этого уютного окна, в тени шелковичного дерева, в котором, словно в рамке, сидела улыбающаяся красавица с чудными, влажными глазами и в легком, белом утреннем костюме.

Свернув с шоссе, целиком мимо мусорных ям, через задворок старого полицейского двора, на красивом коне едет тоже красивый офицер, оба горячатся и волнуются: один – оттого, что вследствие того же самого получил под бока жестокий удар шпор с репейками.

– Вы куда это, Набрюшников? – спрашивает Марфа Васильевна офицера, который десятый раз делает вид, что совершенно нечаянно увидел красивую барыню.

– Ах, это вы! – удивляется Набрюшников, ловко осаживая коня и монументом останавливаясь перед окном. – Ваше здоровье-с?..

– Благодарю. Что это у вас за лошадь?

– А что-с?..

Всадник чувствует, что его конь как-то подозрительно начинает поднимать хвост и дает ему предупредительный удар шпорами: дескать, веди себя прилично, когда разговариваешь с дамами.

– Да прекрасивая.

– Это я недавно купил в Ходженте.

Незначительная пауза.

– Марфа Васильевна, правда ли, я слышал, что…

– Правда, правда, – хохочет Марфа Васильевна.

– И как это он, почти в упор, и промахнулся?.. – удивляется всадник.

– Как промахнулся?! – удивляется в свою очередь Марфа Васильевна.

– Да из револьвера…

– Из какого револьвера?.. Просто нагайкой.

– С победою имеем честь поздравить! – басит толстый генерал и хохочет, хохочет всем своим ожиревшим существом, хохочет чуть не до апоплексического удара.

Два конвойные казака-уральца, которые трепались за генералом, не ожидая, что тот так внезапно остановится, натыкаются на круп его лошади.

– Чего рты разинули, скоты!..

– А мы хотим Батогова к следующему чину представить за его рыцарскую отвагу…

– У меня в канцелярии уже реляцию пишут о ночном деле, – острит генерал и плотоядно смотрит на круглые локотки Марфы Васильевны.

И с генералом поболтала немного Марфа Васильевна.

Вся, словно развинченная, дребезжит оренбургская линейка в одну лошадь, на козлах – солдат в кумачной рубахе и ермолке с кистью. В линейке сидят четыре дамы в канаусовых блузах1 и в круглых соломенных шляпках, на которых раскинулись целые цветники и огороды.

– Марфа Васильевна, – пищат дамы, – мы к вам…

– Заходите, – нехотя произносит Марфа Васильевна, которая вообще недолюбливала общества местных барынь.

– Да нет же, я вам говорю, это совершенно не так было, – говорит интендантский чиновник, тот самый, что был у Хмурова. – Кому же и знать, как не мне.

– Да вы-то откуда знаете? – спрашивает его другой, тоже, должно быть, чиновник.

Оба они выпили у буфета по большой рюмке полынной и тыкали вилками в тарелку с молодым редисом.

– Я откуда знаю, гм…

– Да, вы-то?..

– Мало ли откуда: тот говорил, другой говорил, третий. Да вот даже, не больше как за четверть часа перед этим, встречаюсь я с…

– Ну, вот то-то же… другой, третий, а мне сам Батогов подробно рассказывал.

– Что же это он вам говорил-то? – язвительно улыбаясь, спрашивает интендантский чиновник.

– Брилло схватил ее за талию, а доктор за ноги, и марш-марш в кусты. Знаете, тут сейчас кусты, такие густые, ну, вот где новая стройка, большая яма тут еще такая…

Несколько человек окружили рассказчика, какой-то высокий, лысый господин бросил обгладывать крыло поданного ему фазана, встал и подошел к прилавку, обтирая усы салфеткою.

– В эту-то минуту является Батогов, а сидел он до той поры в экипажном сарае. Бац в одного, бац в другого: натурально – оба наповал. «Марфа Васильевна, – говорит, – вы свободны…»

– Да тигра кто же выпустил?..

– Какого тигра? Это совсем другая история…

– Да, да, ну, виноват, продолжайте.

– Вы говорите, оба наповал? – прерывает рассказчика лысый господин.

– Наповал, в висок навылет…

– Да они оба живы…

– Как живы!.. ну, вероятно, скоро умрут, по крайней мере, ранены смертельно…

Рассказчик несколько смущен и сосредоточенно ловит вилкою новую редиску.

– Полноте, с Батоговым даже и револьверов не было…

– Ну, батенька, это нет… Это вздор! Я, положим, не слыхал, но моя жена ясно слышала два выстрела.

– Ну, может, то были совсем другие выстрелы, – улыбается за прилавком сам Тюльпаненфельд, отсчитывая кому-то сдачу.

Публика хохочет.

– Сегодня вечером дуэль! – объявляет новый посетитель, появляясь на пороге ресторана. – Кто смотреть хочет?

– Где, где? – послышались вопросы со всех сторон. Никто уже не спрашивает: кто? с кем? Дело всем хорошо известно. Из бильярдной выбегают личности без сюртуков с киями в руках.

– А вот еще покуда не решено. Доктор поехал к Батогову с вызовом. Что-то привезет.

– Наверно, через платок.

– Помирятся.

– Нет, тут не помиришься, тут, брат, кровью пахнет.

– Да, дело скверное, хоть из области уезжай. Как теперь ему глаза показать в общество?

– Ничего, обтерпится.

– Ох, трудновато.

– А на холодном оружии, знаете ли, много посущественней будет, как-то к делу ближе…

– Ну, а Марфа Васильевна что?

– Да ей-то что же?..

– Ну как же, все-таки…

– Она-то тут совсем уже ни при чем, – говорит как будто про себя стрелок, уткнувшись лицом в обрывок газеты. – Всякий негодяй полезет бесчинствовать, а женщина виновата, гм… Странно!

– Ну, вы уже слишком: «негодяй»… Эдак много негодяев скоро будет, – вступается сосед с правой стороны. – Ежели человек пьян и сам себя не помнит…

– Так это вы пьянством всякую гадость оправдывать станете. Ну, не пей, если знаешь, что скотская натура наружу полезет.

– Ну, заспорили! – протянул интендантский чиновник. – А ведь если рассудить по чести, по справедливости: ну что такого особенного сделал Брилло? То есть ровнехонько ничего.

– Ну, как же ничего…

– Да, конечно. Пели под окном, что за беда. Ну, в окно полезли, Господи, Боже ты мой! да что же тут такого. Положим, бить не следовало, но согласитесь же сами, видит, что трое пьяных, ну, чего лезть, ну, оставь его в покое. Нетрудно было предвидеть, что бить будут… Со стороны Батогова тоже не совсем честно. К чему это такие крайние меры: нагайками по голове! Не по-товарищески, нет, не по-товарищески. Не следовало бы…

– Дайте еще бутылку белого!

– А это ты швырни в рыло самому Тюльпаненфельду, – приказывает лысый господин слуге-туземцу, во фраке поверх полосатого халата и без сапог.

– Тс!.. – предостерегает его сосед и косится в ту сторону, где сам Тюльпаненфельд делает вид, что ничего не слышит.

Мимо террасы перед рестораном, по шоссе, слышится стук легкого рессорного экипажа и топот многочисленных конских ног. Все стремительно кидаются к окнам и на террасу. Интендантский чиновник пользуется случаем и перекладывает поспешно куски с чужих тарелок на свою.

Впереди едет конный патруль, человек из десяти уральских казаков, за ними – коляска парою серых, в коляске сидит старичок с седыми усами, в белой фуражке, с длинным, далеко выдающимся вперед козырьком.

За коляскою едет целая сотня в разнообразных мундирах, с голубым, распущенным штандартом. По бокам коляски несколько туземцев в разнообразных пестрых костюмах джигитуют на своих рьяных аргамаках.

Густые облака шоссейной пыли несутся следом за блестящим кортежем.

XI. Записка

Рыжий артиллерист сидел у себя в комнате и ждал, что привезет ему доктор.

Он был страшен.

Кто-то в полутуземном, полурусском костюме показался на мгновение в дверях, увидел широкую спину Брилло, его голову, коротко остриженную, перевязанную полотенцами, мельком заметил в зеркале два желтых глаза, прямо в упор на него смотрящие, вздрогнул от испуга и скрылся. Идя поспешно через двор к своей лошади, которую оставил за воротами, посетитель ворчал про себя: «Ну его! Пожалуй, еще таких неприятностей наживешь. Ишь, какою гиеною смотрит…»

Даже денщик рыжего артиллериста ходил на цыпочках, осторожно обходя складное кресло, в котором сидел больной, он даже говорил сдержанным шепотом. Он по личному опыту знал уже, что барин его весьма опасен в данную минуту.

С самой той минуты, как уехал доктор, Брилло уселся в кресле перед столом и полубессознательно уставился в зеркало. Он видел там желтое вытянутое лицо, словно у мертвого, заострившийся нос, безобразно торчащие усы и массу чего-то белого, намотанного вокруг этого некрасивого лица. От разлившейся желчи у него было горько и сухо во рту и в глазах прыгали зеленые точки. Голова его болела, и эта несносная, тупая боль, словно тисками, охватывала его мозг, парализуя всякую другую мысль, кроме той, на которой сосредоточилась вся нервная система рыжего артиллериста.

– Ну, так когда же?.. – Ему показалось, что вошел доктор. Он обернулся, в комнате никого не было, и вокруг не слышно было ни малейшего звука.

– Что же это, бред начинается, что ли? – подумал Брилло.

Циновки, завешивающие окно от солнечного света и жары, были сняты какою-то невидимою рукою, и в комнату ворвался поток вечернего света. Крыша противоположного дома была ярко-красная, трубочист на этой крыше, с метлою в руках, заглядывающий в отверстие трубы, был тоже красен, словно он не сажею был замаран с ног до головы, а кровью; головы всадников, проезжавших мимо окна, мелькнули тоже словно раскаленные, и густой дым, поднимавшийся из высокой трубы кирпичного завода багровыми клубами, расплывался по вечернему небу.

– Солнце заходит, – подумал больной. – Что же это он, провалился, что ли?.. Ящик подай, эй! – произнес он вслух и даже сам озадачился, услышав этот дикий, совершенно ему незнакомый голос.

Испуганный денщик в то же мгновение показался в дверях и торопливо заметался по комнате.

– Ящик, мерзавец, вон, красный, около кровати… – завыл рыжий артиллерист.

Денщик осторожно подал ящик и поставил его на стол.

– Отвори.

В ящике лежал револьвер и все принадлежности к нему.

– Пошел вон.

Последнее приказание было лишнее: денщик давно уже выскочил из комнаты, притворил дверь и внимательно наблюдал в щель за всем происходившим.

Рыжий артиллерист вынул револьвер и чуть не уронил оружие. Его пальцы не хотели слушать своего хозяина и нервно дрожали, прикасаясь к холодному металлу.

– Что же это такое? Эдак я промахнусь, – почти простонал Брилло и с тоскливым выражением поспешно приложился в какую-то точку на противоположной стене комнаты. Дуло револьвера с граненою, острою мушкою прыгало, описывало круги и упорно не останавливалось на этой точке.

Брилло прихватил пистолет левою рукою – еще хуже. Он опустил оружие и швырнул его через всю комнату, вскочил, прошелся раза два, ломая руки, потом остановился как раз перед печкою, прислонился лбом к ее облупившейся штукатурке и глухо зарыдал… если можно назвать рыданиями это дикое вытье, прерываемое каким-то хриплым собачьим лаем.

Несколько испуганных солдатских лиц показались в полуотворенных дверях…

И вот эта печка стала словно уходить из-под его воспаленного, горячего лба, какая-то длинная темная галерея открылась перед его глазами, из этой мрачной трубы несет холодом, как из погреба… В самой глубине далеко-далеко мерцает какой-то неопределенный свет, это – беловатое облачко принимает формы, оно складывается в какой-то знакомый, смеющийся образ. Чудная нота дрогнула в воздухе: голос, глубоко проникающий в возмущенную душу, поет свою неземную песню…

Другой образ темным пятном заслоняет светлое видение… Надменно смотрят серые глаза и рот складывается в холодную, презрительную улыбку… «А не хочешь ли вот этого?» – и призрак взмахивает своею татарскою нагайкою.

– Он, он! проклятый! – пронзительно вскрикнул рыжий артиллерист и без жизни, без движений грянулся навзничь, широко раскинув свои руки.

На дворе послышался топот коня. Кто-то спрашивал: ну, что?.. Другой кто-то отвечал: да вон, поглядите, ваше благородие…

Взошел доктор, остановился на одно мгновение и кинулся поднимать упавшего.

– Воды, скорее, льду… – приказал он денщику. – Пошли вестового верхом в крепость, чтобы сейчас фельдшера Мандельберга тащил… надо кровь бросить… Постой, скажи, чтобы инструменты перевязочные захватил… Да никак они со мною…

Доктор поспешно сунул руку в боковой карман, выдернул… в разные стороны посыпались карты с надогнутыми углами, между ними мелькнули две стереоскопные карточки с голыми барынями, в самых утрированных ракурсах…

А доктор на возвратном пути от Батогова успел уже рассказать кое-кому из встретившихся ему на пути о своем разговоре с Батоговым… и даже сообщил мнение свое, что Батогов «прав, то есть, с какой стороны ни заходи, – прав», и что он «не знает, удастся ли ему уломать этого пылкого Брилло».

Все выслушивали доктора, соглашались с ним, что Батогов прав, соглашались, что пылкого Брилло уломать довольно трудно… и спешили поделиться с другими свежими новостями.

Таким образом, слухи об отказе Батогова от дуэли, приняв опять фантастические размеры, разнеслись по всему городу прежде, чем на крепостной стене дежурный артиллерист, раздавив у себя на шее здоровенного клопа, приложил фитиль к затравке заревой пушки.

– Так он отказался, – говорил рыжий артиллерист, который пришел уже в чувство и давно сидел опять в своем кресле, а доктор в четвертый раз передавал ему свою историю.

– Он говорит, – убеждал доктор, – пускай его посмотрит на дело совершенно с другой стороны, и тогда он увидит ясно, что тут не было никакого оскорбления.

– Слушай, ты! – Брилло отделился от спинки кресел. – Кто из нас с ума сошел? Ты или я? Или он, наконец, или оба вы вместе?

– Обыкновенная случайность… – бормотал доктор. – Конечно, случайность не совсем приятная…

– Лошадь седлать! – крикнул Брилло, и крикнул так, что спавший на куче клевера вестовой кубарем скатился вниз и бросился в конюшню.

– Что ты делаешь, помилуй? – засуетился доктор. – Да это совершенное безумие. Ты хочешь ехать к нему… Да ты на седле не усидишь… Ведь вот…

– А вот я ему покажу…

– Брилло, да не дури, ну, голубчик, ну, выслушай ты меня внимательно…

– Лошадь, проворней!

Брилло стукнул кулаком по столу так, что на нем зазвенели разные безделушки и полетела на пол стоявшая у самого края пепельница.

Доктор поспешно и убедительным тоном начал излагать рыжему артиллеристу свои доводы.

– Ну, – говорил он и даже всем корпусом вперед наклонился, – положим, ты доедешь. Ну, что ты сделаешь?.. Во-первых, тебя во двор не пустят: там этих косоглазых чертей сколько; опять, этот Юсупка, такая преданная сволочь… Да опять, разве ты с ним сладишь?.. Ну, он тебя того… – доктор сделал выразительный жест, – и концы в воду. Будет совершенно прав: ночное нападение, он защищался… Разве тебе этого нужно? Пойми ты, я тебе добра желаю. Погоди, выжди случая подходящего, мы его еще заставим драться…

Доктор за спиною у Брилло замахал рукою вестовому, явившемуся на пороге доложить, что лошадь готова.

– А тем временем ты несколько поправишься, – продолжал убеждать доктор. – Общественное мнение все на твоей стороне, – доктор готов был приврать немного. – Даже на что Марфа Васильевна, – Брилло застонал, – даже она говорила, что Батогов уже слишком…

Доктор, увлеченный красноречием, начинал портить дело.

– Эдак умрешь прежде, чем дождешься случая, – почти шепотом произнес Брилло и задумался.

Вспышка прошла, доктор торжествовал.

В отворенное окно полез какой-то мальчишка-сартенок, в руках у него была бумажка.

– Ты чего, дьявол? – крикнул ему доктор.

– Эй, тамыр, – начал сартенок, сидя на подоконнике. – Здесь живет тюра, которого нагайками били?

Доктор вырвал у него бумажку, и сартенок, получив звонкую затрещину, сбившую красную шапочку с его гладко обритой головки, полетел кубарем за окно.

– Что там? – спросил рыжий артиллерист и взял у доктора записку.

Если бы доктор только знал содержание этой записки, он, наверно, поспешил бы ее уничтожить прежде, чем она попала в руки Брилло.

«Батогов вдвоем с Марфою Васильевною будут завтра в шесть часов утра у Беш-Агача. Затем он уезжает на передовую линию, а может быть, и совсем из области.

Случай представляется более нежели удобный.

Доброжелатель».

Вот все, что было сказано в этой записке.

Рыжий артиллерист внимательно прочел это анонимное послание, посмотрел на доктора и захохотал. Он хохотал таким смехом, от звука которого что-то холодное пробежало по жилам доктора. Все лицо его конвульсивно передергивалось и становилось все бледнее и бледнее.

– Кто бы это писал? – подумал доктор, тщательно рассматривая записку.

Это был небрежно отодранный угол от целого листа бумаги. Фразы были написаны четко, умышленным курсивом, видно было, что писавший тщательно позаботился скрыть свой почерк.

Брилло посмотрел на часы. Стрелки показывали половину второго, и время близилось к рассвету.

XII. Катастрофа

Верстах в двенадцати от города, под самою кручею высокого обрыва, на берегу арыка Кара-Су, стоит совершенно заброшенная мельница. Плотина ее, давно уже размытая, не удерживает воды, и она свободно стремится вниз, прыгая с камня на камень и постепенно подмывая глинистую массу обрыва, на самой вершине которого белеется гробница какого-то святого. Медные, пустые внутри шары с привязанными к ним конскими хвостами, повешенные на тонких жердях, издают унылый, металлический звук, колеблемые налетевшим порывом ветра.

Над самою пропастью нависла эта заброшенная гробница, украшенная турьими рогами, и, кажется, вот-вот рухнет, подмытая вниз, и запрудит шумящий арык своими обломками.

Внизу, на противоположном берегу, пять громадных столетних карагачей раскинули свою густую, не проницаемую ни для каких лучей солнца тень. У этих массивных раскидистых деревьев остатки жилого двора, принадлежавшего прежде кому-то из местных властей, но теперь давно уже никем не обитаемого. Лес из крыши и штучные, разрисованные потолки сакель давно уже разобраны, и голые стены с остатками лепных украшений стоят, открытые влиянию непогоды, и густо поросли кудреватою, зеленою плесенью.

За этим двором узкая тропинка выводит зигзагами на старую Ниязбекскую дорогу. Тут уже попадаются кое-какие жилые сакли, на порогах которых, под рогожными навесами, два-три старика торгуют, сидя за своими самоварами.

Марфа Васильевна на полных рысях подъехала к краю обрыва и взглянула вниз. Она остановилась как раз около гробницы, и ее Бельчик, вытянув свою умную голову, осторожно обнюхивал причудливо завитые рога горного барана.

Утренний туман еще не разошелся, и внизу ничего не было видно, кроме неопределенно обрисованных, косматых вершин пяти карагачей.

Марфа Васильевна тронула хлыстом лошадь, подобрала поводья и осторожно стала спускаться по едва заметной обрывистой тропинке.

Бельчик красиво переступал с камня на камень, похрапывая и насторожив уши.

Наездница не решилась воспользоваться подозрительными остатками моста и поехала вброд, выбрав место, где вода не так уже бойко рвалась, стиснутая крутыми берегами.

Когда она выбралась на ту сторону, то увидела под одним из карагачей белый китель Батогова, спокойно идущего к ней навстречу.

– Ну, спасибо, что приехали, – начала она первая и весело протянула ему р у к у.

– Приехал… – начал Батогов и запнулся. Он теперь только разглядел, что за красавица стояла перед его глазами.

– Вы меня, пожалуйста, извините, что я так просто отнеслась к вам. Хоть, впрочем, тот случай дал мне право, во-первых, поблагодарить вас, а во-вторых, попытаться покороче с вами познакомиться.

– Помилуйте, Марфа Васильевна, да это с моей стороны совсем ничего, – он чуть было не сказал: наплевать, но спохватился и подумал: вот гостинодворскую-то глупость отмочил, не хуже Хмурова.

– Нет, как же ничего… – начала Марфа Васильевна и тоже подумала: фу, какая же я дура стала.

Оба стояли друг против друга и молчали. Оба решительно не знали, о чем говорить.

«Если бы попрямее дело повести, – думал Батогов. – А то эти подступы, да обходы…»

– Марфа Васильевна, да вы бы слезли с лошади, – произнес он вслух.

– Бельчик не уйдет? – спросила Марфа Васильевна, а хотела сказать: «Это с какой стати?..»

– Я его привяжу, – сказал Батогов и подставил руки, чтобы принять наездницу.

Марфа Васильевна слезла с лошади.