скачать книгу бесплатно
Когда путники подходили к Гнилым колодцам, они заметили, что громадная отара овец окружила водопой и густая пыль столбом стояла в воздухе, другой подобный же столб медленно приближался: это гнали новую отару; громкое блеяние десятков тысяч овец слилось в какой-то непрерывный стон и далеко разносилось по степи; в этом хаосе звуков резко проносились свист и гиканье чабанов (пастухов), которые, полуголые, с длинными жердями с крючком на конце, медленно шли, окруженные своими блеющими легионами.
Высокий, тощий, словно ободранный, одногорбый нар
тянул веревку с ведром; немазаный деревянный блок жалобно скрипел; крохотный, совершенно голый киргизенок, сидя на горбе верблюда, орал какую-то песню.
Осторожно подходили барантачи, хотя они и видели, что, кроме пастухов, никого нет у колодцев, но все-таки на всякий случай не пренебрегали мерами, обеспечивающими им полную безопасность. Как ни велика была жажда, усилившаяся от вида воды, но они не сразу пошли к мулушке и, не доходя с четверть версты, остановились и сели на корточки.
Так тигры, мучимые жаждою после кровавого пира, осторожно подходят к воде и припадают на землю, завидя красный свет костров, разложенных на берегу человеком. Хищник злобно рычит, щурясь на огонь, но в этом глухом рычании слышна другая, трусливая нота. Вода близка; вон она сверкает чрез чашу; слышны прибрежные всплески, прохладная сырость щекочет горячие ноздри: так бы вот и сунул морду по самые уши, полреки бы вылакал, думает полосатый разбойник, да вон эти… что у огня… вон один привстал, осматривается, другой сидит и в руках что-то держит; вон третий лежит на брюхе; и, нетерпеливо дергая усами, припав на передние лапы, совершенно вытянувшись на песке, ждет умное животное, когда же ему очистят дорогу? А то разве попробовать нахрапом? – думает тигр и начинает медленно, осторожно подползать, рассчитывая свой прыжок смертоносный. Берегись, человек, не зевай, посмотри-ка назад, на эти кусты камыша, то не ветер колыхнул белые, пушистые метелки…
И чабаны заметили приближение подозрительных личностей и подняли тревогу. Их набралось человек восемь, они собрались в кучу и смотрели, не спуская глаз с этих пяти человек, сидящих рядом, словно утки на отмели.
Сафар пошел один для переговоров.
– Да пошлет вам Аллах здоровья! – начал Сафар.
– Будьте здоровы и вы! – отвечал седой пастух, у которого у одного только и был в руках мултук с подсошкою.
– А наша дорога тоже к воде, – произнес Сафар.
– Вода для всех, – лаконически отвечал старик.
– Мы люди правоверные и зла вам не желаем.
– Аллах над всеми нами.
Сафар махнул рукою оставшимся, те встали и пошли вперед.
– А где ваши лошади? – начал, в свою очередь, старый пастух. Он сообразил, что вооруженные люди и в таких костюмах не могут ходить по степи пешком.
– Лошадей наших джульбарс угнал с ночлега.
– Да где вы были?
– На земле, где теперь Ак-паша сидит[12 - То есть на земле, отошедшей во владение белого царя (Ак – белый, паша – царь). Так называют в Азии русского императора.].
Старик покосился на Батогова, совершенно измученного, лежавшего неподвижно на влажном песке, и тоже сообразил, в чем дело.
– Тюра или сорбаз?[13 - Начальник или солдат?] – спросил он, кивнув на пленника.
– Тюра, улькун тюра[14 - Начальник, большой начальник, богатырь.], – многозначительно отвечал Сафар, и добавил: батыр.
– К чилекскому беку везете?
– Там как Аллах укажет, – уклончиво отвечал Сафар.
– Все в его воле, – произнес старик и стал сбирать отару.
Между тем узбек и другой барантач вели переговоры совсем другого рода: результатом объяснений их с пастухами были кожаный мех с прокислым молоком и деревянная чашка.
Батогова совсем развязали, и он почти подполз к кожаному ведру с водою. Ведро было потрескавшееся, вода быстро просачивалась сквозь эти трещины и уходила в песок. Батогов вцепился в край ведра и пил, пил большими порывистыми глотками и жадно наблюдал за тем, как поверхность воды спускалась все ниже и ниже, и уже виднелся рубец, которым пришито было дно кожаного сосуда. Ему казалось, что мало будет этого ведра, он боялся, что ему не дадут еще, а жажда все словно усиливалась и, казалось, целого колодца мало будет для ее удовлетворения.
– Эй ты! – крикнул узбек. – Лопнешь, собака!
И он отбросил ногою ведро, которое покатилось в сторону.
Застонал Батогов и метнулся было за ведром, да почувствовал, что и взаправду – довольно: живот его страшно вздулся, и жажда прекратилась тотчас же, как у него отняли воду.
Он растянулся на песке, с наслаждением раскинув свои измученные руки, холодный песок благодетельно действовал на его настеганную спину.
Пастухи угоняли своих овец, и дробная топотня бесчисленных ног становилась все глуше и глуше. Барантачи уселись вокруг чашки с молоком и прихлебывали из нее по очереди. Пленнику тоже дали молока и потом снова связали на ночь. Через четверть часа все крепко спали, утомленные тяжелым переходом, не спал только Сафар, который сторожил, сидя на корточках и положив около себя оружие.
Старая мулушка, словно могильный курган, подымалась в темноте мрачною, давящею массою. Большая сова вылетела из черного отверстия, описала вокруг колодцев круг своим беззвучным полетом и тихо опустилась на вершину купола. Она повернула свою голову: две изумрудные, горячие точки заискрились на мгновение и погасли.
Невнятный, пронзительный крик, точно плач ребенка, внезапно нарушил тишину ночи, вздрогнули во сне суеверные дикари, и Сафар забормотал себе под нос какое-то заклинание.
– Ведь эдакие контрасты, – думал пленник, которому не спалось, несмотря на сильное утомление. – То перед тобою красивое женское лицо: ты обнимаешь молодое, свежее, упругое тело… через минуту рожа косоглазая, вонючая схватила, душит за горло, вяжет руки… Тьфу!..
Сумка, где спрятана была голова рыжего артиллериста, лежала неподалеку: круглые очертания резко выпячивались наружу, заразительный трупный запах пробивался сквозь густую шерстяную ткань куржума.
– Ишь ты! – уставился на нее Батогов. – Нас пятеро, а голов шесть… Удовлетворения требовал… на барьер…
Вспомнил Батогов окно в узком переулке, вспомнил он громкий крик испуганной красавицы, дикие вопли пьяных певцов… Записка Марфы Васильевны, вся как есть, со своим тонким, разгонистым почерком, с загнутыми строчками, с чернильною кляксою посредине, как-то особенно хитро сложенная, ясно представилась перед его глазами…
– И как это все живо сварганилось: раз, два, и всяк при своем месте: я – вот тут, он – вот там… – Батогов опять взглянул на куржум. – Она… Господи, спаслась ли она?.. Юсупка у меня молодец… Я помню, они уже на той стороне были… кони добрые – унесут. Эх, Орлик, Орлик, и мы бы с тобой удрали, коли бы только о своей шкуре заботились… Ну, значит, судьба!..
Далеко, в стороне, едва-едва слышались словно бубенчики, то затихали они, то снова мелодично звенели и, казалось, близились. Сафар прислушивался уже давно и даже раза два припадал на песок ухом.
– Да, положение скверное, – продолжал размышлять пленник. – Надежды на помощь, на спасение со стороны нет никакой. В степи не угоняешься за барантачами, а степь – вот она: широкая, тихая, стелется далеко во все стороны: туда ни одна нога европейца не прокладывала следа, там живут вольные люди, сами себе владыки… Да, сами-то вольны, а другим не дадут и понюхать этой воли. Все на привязи, как скотина вьючная: побои, проголодь, жажда, и впереди все одно и то же до самой той минуты, когда дохлого оттащат куда-нибудь в сторону от аула, чтобы не так уже в воздухе разило, и что не догложут днем собаки, то ночью докончат поджарые степные волки…
– Выкупят нешто: кто? Да почему узнают, где я, куда меня затащили? Если бы еще в Бухару, ну, пожалуй, там узнали бы, а как в степи?.. «К чилекскому беку», – спрашивал пастух, – это бы недурно, все можно бы было как-нибудь подать весточку… Надо ждать, может, судьба и пошлет что-нибудь подходящее. Теперь на судьбу, а пуще всего на себя только и надежда: надо терпеть да дожидаться… Чу! никак сюда?..
Сафар, на всякий случай, будил товарищей.
Все слышнее и слышнее звенели колокольчики, уже теперь ясно можно было различить по звуку, что это те погремушки, которые навязывают на шеи верблюдам в караванах. Небо на горизонте чуть отделялось от земли тонкою светлою полоскою, на этой полоске выросли высокие черные тени, эти тени все росли и росли, по мере того, как звук усиливался.
Раскачивая своими длинными шеями, медленно подходили к колодцам навьюченные верблюды, на высоких седлах колыхались дремавшие фигуры в ушастых, остроконечных шапках.
Барантачи поднялись, подобрали свои пожитки и тихонько переползли за мулушку, перетащив за собою и Батогова.
Кто его знает, что там за люди с караваном? Все на всякий случай не мешает принять меры предосторожности.
По бокам каравана шло несколько пеших, у некоторых заметно было что-то вроде оружия. Передний верблюд остановился почти у самого колодца, опустился на передние колена, опустился и на задние, тяжело вздохнул и улегся совершенно неподвижно. Его начали развьючивать, за ним другого, а затем третьего, и через полчаса весь караван уже был развьючен и расположился на отдых. Эти черные фигуры в широчайших шароварах, непрерывно ругавшиеся то друг с другом, то с верблюдами, то даже с веревками, цеплявшимися своими многочисленными узлами, работали скоро свою привычную работу. Бог весть, сколько тысяч верст исходили они по этим степям, сколько тысяч раз развьючивали и навьючивали они снова своих терпеливых животных.
Сафар с узбеком пошли к новоприбывшим. Появление этих двух вооруженных фигур, так неожиданно появившихся из-за развалин мулушки, несколько озадачило караван-баша и его людей, и произошла суматоха.
Приветственная речь Сафара успокоила несколько подозрительных караванщиков, и начались переговоры, которые и тянулись почти до самого рассвета.
Караван-баш пожелал удостовериться, действительно ли их только четверо. Он обыскал кругом развалины, заглядывал вовнутрь мулушки, подробно рассматривал Батогова, и после этого осмотра переговоры пошли значительно успешнее.
В результате вышло то, что барантачам дали двух свободных верблюдов, и они пристроились к каравану, так как оказалось, что дорога их была одна и та же.
С каким удовольствием Батогов полез на горбы высокого старого верблюда: в эту степь, что раскинулась перед их глазами, подернутую косыми лучами восходящего солнца, уже не приходилось пускаться пешком, а все ужасы подобного путешествия были им уже испытаны накануне.
Караван собрался в путь с рассветом.
VI. Клоповник
Томительным жаром пышет серое, раскаленное небо, по которому медленно ползет мутный, туманно очерченный шар.
Этот шар – солнце. Не то солнце, животворное, светлое, льющее свои лучи на зелень и воды, на крыши жилищ человека, на его обработанные нивы. Это другое солнце, злое, враждебное всему живому. Вода и ее испарения не умеряют его палящих лучей, и жгут они эти желтоватые, сыпучие пески, эти острые, скалистые вершины.
Смерть царит над дикими скалами: они охватили весь горизонт, высоко упираются в небо, теснят, громоздятся друг на друга и, сокрушенные своею собственною тяжестью, подточенные временем и горными вихрями, рушатся вниз, в эти зияющие, бездонные пропасти.
С суеверным ужасом смотрит наивный дикарь на ту черту, что отделяет горные вершины от серого неба, и кажется ему, что только гигантские зубы злого духа могли выгрызть эту мрачную ломаную линию.
А внизу, на самом дне извилистого ущелья, тонкою змейкою серебрится быстро бегущий ручей. Несколько чахлых, запыленных деревьев тесно жмутся к воде, словно спорят между собою за эти немногие, спасительные капли. Узкая, обрывистая тропа идет по дну ущелья, то она лепится карнизом по зазубринам скал, то спускается к самому руслу ручья, перебегает на другой его берег, опять взбирается на какой-нибудь кремнистый выступ, загородивший дорогу и воде, и людям своими обломками, и снова направляется к ручью, словно нарочно предоставляя возможность усталому верблюду помочить свои растрескавшиеся, покрытые роговыми мозолями ноги.
Крохотные, тесные сакли, сложенные из неотделанного, дикого камня, кое-где лепятся по обрывам, на плоских крышах бродят мелкорослые куры, потягиваются поджарые, вечно голодные собаки, ползают совершенно голые, покрытые коростою и лишаями, такие же вечно голодные дети.
Не люди – тени в лохмотьях бродят между этими человеческими жилищами, с виду больше похожими на птичьи гнезда. Дремлет ишак, лениво развесив свои длинные уши, жалобно блеет козленок, бесплодно теребя выдоенные сосцы своей матери, во все горло ревет ребенок, только что укушенный скорпионом, ревет – и в промежутках по-собачьи лижет свою больную руку.
А на самой вершине конусообразной горы, которая, словно сахарная голова, поднимается со дна котловины, виднеются зубчатые, полуразвалившиеся стены. Это остатки когда-то бывшей здесь крепости, защищавшей горный проход из степи в долины Бухарского ханства.
Спиралью поднимается дорога к этой заброшенной цитадели, и, кажется, далеко ли до этих чернеющих ворот, что между двух обвалившихся башен ведут вовнутрь разбойничьего гнезда, – но долго еще придется кружить по извилинам тропинки, пока взберетесь на эту остроконечную вершину, и тяжело водит запаленными боками измученный конь, пока его всадник, слезши с седла, откидывает сухую тополевую жердь – единственное препятствие ко входу.
Караван, гуськом, верблюд за верблюдом, медленно тащился по ущелью; вьюки поминутно цеплялись за острые выступы скал, особенно в тех местах, где с одной стороны дорога висела над крутым обвалом; робкие животные жались к противоположной стороне и рвали о камни полосатые тюки. Верблюдовожатые перебегали от одного верблюда к другому, выручая их из беды; караван-баш (глава каравана), совершенно черный в мохнатом бараньем малахае, сидя на горбах переднего верблюда, пронзительно ругался и по временам издавал дикие, громкие, ободрительные вопли, вероятно, имевшие на верблюдов магическое действие, потому что, после каждого подобного возгласа, длинные шеи подымались, головы, увешанные цветными кисточками и погремушками, глупо, вопросительно смотрели, ворочаясь по сторонам, и животные поддавали ходу.
Не доходя подножия сахарной головы, караван остановился: началась обычная работа развьючиванья.
Батогова сняли с верблюда. Сафар с узбеком переговаривались о чем-то шепотом, поглядывая на пленника.
– Пускай лучше тут побудет пока, – говорил Сафар.
– Стеречь нужно, – говорил узбек.
– Ну, конечно.
– А там лучше, оттуда, небось, не вылезет.
– Куда они еще меня хотят запрятать? – грустно подумал Батогов, которому слышна была большая часть совещания.
– А как не выдержит?
– Этот крепок.
– Того, раз, помнишь, всего на сутки спустили, а околел.
– Этот не околеет, да ведь мы скоро вернемся.
– Смотри, чтобы не вышло по-моему. Четвертые сутки возимся с ним, а сдохнет – какие барыши будут?
– Что же, этим, что ли, отдадим его?
Узбек покосился на киргизов, все еще возившихся около своих верблюдов.
– Хороши сторожа: тогда только его и видели.
– Да ну, пожалуй, спустим, – согласился Сафар.
– Спустим, – подумал Батогов и задрожал всем телом от невольного ужаса, охватившего его при одной только догадке, куда это собираются его засадить.
Он знал о существовании особого рода подземных тюрем
, вырытых в виде грушевидного колодца с узким отверстием наверху. Кто раз попал туда – оттуда, без посторонней помощи, не выберется: руками не прорыть эту кремнистую земную толщу, кверху не выползешь по этим выгнутым, сыпучим стенкам, и воздух, и свет едва проникают туда в одну небольшую дыру. Гниль и нечистоты густым слоем накапливаются на вонючем дне, мириады паразитов кишат в этом тесном пространстве, никогда, со времени начала своего существования, не очищавшемся.
Только азиатская лень и крайнее пренебрежение к участи и даже жизни заключенных могли изобрести эти адские тюрьмы. Да, в них, действительно, сторожить не надо. Можно совсем забыть о спущенном туда пленнике, можно даже забыть принести ему пищи и воды. Ну что за беда, если околеет? разве ждут от него больших барышей – ну, тогда, пожалуй, вспомнят и снова вытащат полумертвого на свет Божий.
Батогов вспомнил о страшных клоповниках…
– Нет, лучше умереть, лучше пусть убьют теперь же…
Он подумал, что если броситься на своих мучителей, то кто-нибудь из них в азарте пырнет его кривым ножом под ребра, и конец всем истязаниям.
Он сильно рванулся: глубоко врезались в тело веревочные петли, затрещало что-то, но волосяной, туго перевитый аркан был крепок и выдержал это отчаянное усилие.
Изумленно посмотрели барантачи на этот неожиданный порыв.
– Не хочет, – произнес узбек и засмеялся.
Батогова повели наверх к остаткам цитадели.
Два или три старика, худые, как скелеты, в грязных бумажных чалмах, выползли из своих сакель и сели на корточки… Дети со всех концов кишлака сбежались и столпились у дороги, несколько женских закутанных фигур мелькнули на ближайших крышах, подползли к самому краю и смотрят, но все это глядит совершенно равнодушно: какое им дело до этих верблюдов, что пришли Бог весть откуда, какое им дело до того, что спрятано в этих полосатых тюках, какое им дело, что за люди такие в кольчугах, вооруженные, в оборванных красных халатах, ведут наверх кого-то, совсем почти голого, изнуренного, покрытого кровью и грязью человека! Только и заметили они, что голова у этого человека не обрита, как у мусульман, и скомканные, взъерошенные волосы топорщатся во все стороны, растрепалась и сбилась колтуном густая борода, и распухли от перевязок скрученные за спиною руки.
– Русская собака… – только и прошептал один из стариков, а другие даже и того не сказали, следя полусонными глазами, как четыре красные и одна белая фигуры все выше и выше взбираются по тропинке, – то исчезают, когда дорога заворачивает на другую сторону горы, то появляются снова, когда она огибает эту сторону.
Вот и ворота старые. Одна половина висит наискось, доски выломаны, косяки сгнили, и густым слоем бурой ржавчины покрылись железные петли. Другой половинки и вовсе нет: ее давно уже разобрали на разные домашние нужды.
Черные, закоптелые дымом пятна на стенах показывают места, где когда-то стояли котлы для варки пищи. Перегоревшие, обратившиеся в пыль кучи конского навоза лежат вдоль осевшей, вот-вот готовой рухнуть стены: тут, значит, стояли лошади небольшого гарнизона, вот даже и выдолблены ямки в стенах, куда им рассыпали ячмень и рубленую солому. Дохлая собака лежит, оскалив зубы, словно рычит на тех, кто осмелился прийти в это проклятое место. Тысячи ящериц, серых с красными брюшками, быстро ползают по стенам, по кучам мусора, перебегают дорогу и прячутся в бесчисленных трещинах, едва только заслышат тяжелые шаги уставших от крутого подъема барантачей.
Два орла-стервятника высоко носятся и кружат над развалинами, с глухим, перекатным стуком катится вниз сорвавшийся с высоты обломок.
В самый задний угол цитадели забрались барантачи.
– Должно быть, здесь? – сказал узбек и внимательно осмотрелся кругом.
Высоко, почти под самые облака, забралось это старое разбойничье гнездо. За окрестными горами, в промежутках зубчатых вершин, можно было видеть темно-синюю, холмистую даль, по ту сторону Нуратын-Тау. Там было Бухарское ханство.
Солнце спускалось, и по низам ложились туманные тени. Белые клочковатые облака быстро неслись, цепляясь и дробясь в этом лабиринте торчащих, причудливых скал.
