Василий III. История государства Российского

скачать книгу бесплатно

Василий III. История государства Российского
Николай Михайлович Карамзин

Собиратели Земли Русской
Личность великого князя Московского Василия III долгое время оставалась в тени фигур его предшественника Ивана III и наследника Ивана Грозного. Между тем именно Василий Иванович завершил собирание исконно русских земель вокруг Москвы, приняв в состав единого государства Рязанское, Смоленское и Псковское княжества. Василий III был первым князем, чье правление уже не было омрачено ордынской зависимостью. При нем формируется идеологическая и религиозная концепция «Москва – Третий Рим», озвученная игуменом Спасо-Елеазаровского монастыря Филофеем. Княжению Василия III посвящен седьмой том фундаментального труда Н.М. Карамзина «Истории государства Российского».

Оценку, данную Василию III Н.М. Карамзиным, дополняют труды историков С.М. Соловьева и Н.И. Костомарова, а также заметки иностранных путешественников, посетивших Российское государство в конце XV – первой половине XVI столетия.

Проект «Собиратели Земли Русской» реализуется Российским военно-историческим обществом при поддержке партии «Единая Россия».

Н.М. Карамзин

Василий III. История государства Российского

© Российское военно-историческое общество, 2023

© Оформление. ООО «Проспект», 2023

Предисловие к серии

Дорогой читатель!

Мы с Вами живем в стране, протянувшейся от Тихого океана до Балтийского моря, от льдов Арктики до субтропиков Черного моря. На этих необозримых пространствах текут полноводные реки, высятся горные хребты, широко раскинулись поля, степи, долины и тысячи километров бескрайнего моря тайги.

Это – Россия, самая большая страна на Земле, наша прекрасная Родина.

Выдающиеся руководители более чем тысячелетнего русского государства – великие князья, цари и императоры – будучи абсолютно разными по образу мышления и стилю правления, вошли в историю как «собиратели Земли Русской». И это не случайно. История России – это история собирания земель. Это не история завоеваний.

Родившись на открытых равнинных пространствах, русское государство не имело естественной географической защиты. Расширение его границ стало единственной возможностью сохранения и развития нашей цивилизации.

Русь издревле становилась объектом опустошающих вторжений. Бывали времена, когда значительные территории исторической России оказывались под властью чужеземных захватчиков.

Восстановление исторической справедливости, воссоединение в границах единой страны оставалось и по сей день остается нашей подлинной национальной идеей. Этой идеей были проникнуты и миллионы простых людей, и те, кто вершил политику государства. Это объединяло и продолжает объединять всех.

И, конечно, одного ума, прозорливости и воли правителей для формирования на протяжении многих веков русского государства как евразийской общности народов было недостаточно. Немалая заслуга в этом принадлежит нашим предкам – выдающимся государственным деятелям, офицерам, дипломатам, деятелям культуры, а также миллионам, сотням миллионов простых тружеников. Их стойкость, мужество, предприимчивость, личная инициатива и есть исторический фундамент, уникальный генетический код российского народа. Их самоотверженным трудом, силой духа и твердостью характера строились дороги и города, двигался научно-технический прогресс, развивалась культура, защищались от иноземных вторжений границы.

Многократно предпринимались попытки остановить рост русского государства, подчинить и разрушить его. Но наш народ во все времена умел собраться и дать отпор захватчикам. В народной памяти навсегда останутся Ледовое побоище и Куликовская битва, Полтава, Бородино и Сталинград – символы несокрушимого мужества наших воинов при защите своего Отечества.

Народная память хранит имена тех, кто своими ратными подвигами, трудами и походами расширял и защищал просторы родной земли. О них и рассказывает это многотомное издание.

В. Мединский, Б. Грызлов

«Не гений, но добрый правитель». Карамзин о Василии III

Умнейший человек в России, как назвал его император Николай I, Александр Сергеевич Пушкин глубже и точнее прочих современников Карамзина оценил «Историю государства Российского». Пушкинская характеристика этого труда своей лаконичной выразительностью ярко подсвечивает то, что долгое время составляло предмет спора между историками и литературоведами. Для первых карамзинская «История…» слишком близка к изящной словесности, с избытком литературна и живописна. Для вторых она маргинальна в отношении художественной прозы, слишком документальна и фактографична, лишена фабульности и того главного, что заставляет читателя «над вымыслом слезами обливаться», – то есть самого вымысла; словом, это научный труд.

Карамзинская «История…» не то и не другое. Не документальный роман и не научная монография. Пушкин отлично это увидел и блестяще сформулировал: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своей критикой он принадлежит истории, простодушием и апофегмами (нравоучительными изречениями. – Н. И.) – хронике. Критика его состоит в ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий. Нет ни единой эпохи, ни единого важного происшествия, которые не были бы удовлетворительно развиты Карамзиным. Где рассказ его неудовлетворителен, там недоставало ему источников: он их не заменял своевольными догадками. Нравственные его размышления своею иноческою простотою дают его повествованию неизъяснимую прелесть древней летописи. Он их употреблял как краски …»

А.С. Пушкин. Автопортрет.

Комплект почтовых карточек

«К столетию со дня смерти А.С. Пушкина». 1937

В своем многотомном и многолетнем труде Карамзин одновременно и строгий историк, и словесный художник. Как историка его нередко обвиняли в произвольных толкованиях, пренебрежении фактами ради занимательности изложения и даже злонамеренном «очернительстве» неоднозначных исторических персон. Но отношение Карамзина-ученого к вымыслу слишком известно, чтобы эти обвинения имели под собой прочную основу. Его принцип, сформулированный в предисловии к «Истории государства Российского», – «взыскательная и строгая критика», не позволяющая историку «для выгод его дарования обманывать добросовестных читателей, мыслить и говорить за героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах.

…Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? Порядок, ясность, сила, живопись». Историк, ищущий в «преданьях старины глубокой» истину, исходит из наличных фактов, из заданных реальностью событий. «Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь».

Натура художника, словесного живописца натолкнула Карамзина на мысль следовать в своем труде путями летописцев. Кто знаком с древнерусским летописанием и не чужд литературного вкуса, не лишен чувства стиля, тот знает, вместе с Пушкиным, эту «неизъяснимую прелесть древней летописи», выразительную «поджарость» ее языка, ее простодушную бесстрастность, порой, однако, перемежаемую самыми горячими эмоциями хрониста. В иной формулировке Александра Сергеевича: «… трогательное добродушие древних летописцев, столь живо постигнутое Карамзиным и отраженное в его бессмертном создании». Каково же отношение летописцев к домыслу и вымыслу, к подтасовкам и «переписываниям истории», в чем так уверенно их обличают порой современные читатели?

Древнее русское летописание, создававшееся монахами-книжниками, имеет в основе своей богословие. Историю летописец понимал как область соработничества человека и Бога. Человек действует, Бог творит Свою волю, направляя движение истории. В непрерывно происходящих на земле событиях люди могут прочитывать волю и деяния Господни. А следовательно, изучая прошлое, познавать самого Бога. Современное богословие формулирует это так: «… Исследование человеческой истории с целью выявления в ней непрестанно действующего Божественного промысла может… рассматриваться как… способ естественного богопознания»[1 - Давыденков О., протоиерей. Догматическое богословие: учебное пособие. М.: Издательство ПСТГУ, 2013. С. 74.]. История – святыня, прикосновение к ней должно быть трепетным и благоговейным. И только – чистыми руками, только очищенным от порочных страстей сердцем, только нелживыми устами. Сознательно искажать историю означало осквернить эту святыню. Все равно что надругаться над Священным Писанием. Так понимал свой труд богобоязненный и усердный к Истине монах-летописец.

Карамзин, после короткого периода увлечения масонством в молодости, сделался добрым христианином. Его понимание истории созвучно с летописным. Зачин его исторического труда – плод глубоких раздумий ученого, мыслителя, художника. «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству…»

За два столетия после Карамзина поле истории российской исхожено вдоль и поперек тысячами ученых, великих и не очень. Десятками или сотнями тысяч их сочинений и исследований заполнены библиотеки. История как наука ушла далеко вперед от благословенных времен, когда русскую древность только открывали, как Америку, и Карамзин, по слову Пушкина, стал ее Колумбом. Для современного любителя истории, а тем более того, кто выбрал ее своим профессиональным поприщем, Карамзин может служить лишь отправной точкой увлекательного путешествия в глубь веков. По любой эпохе, любому событию, любой исторической персоне найдутся более точные, подробные и глубокие научные работы.

Но Карамзина следует чтить как первопроходца. Не столько как академического исследователя, сколько как знаменосца русской истории, поднявшего высоко державные хоругви отечества. Он создал великую книгу о нашем былом. Собрал воедино наше минувшее, разбросанное по ветхим документам, и показал его как драматическое действо, непрерывное на протяжении веков. Честь ему за это и хвала! Чтение Карамзина увлекает доныне и взыскательного, и неискушенного читателя. Он сам в предисловии к своему труду объяснил причину этого: «Любовь к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть».

* * *

В «Истории государства Российского» Карамзин выработал эпический стиль, в котором следование истине факта сочетается с художественной насыщенностью. С драматизмом сюжетов, предоставленных самой историей и разбавленных прямою речью исторических персон, сочностью словесной мозаики, занимательным психологизмом. Карамзин-ученый педантичен и скрупулезен в передаче картин прошлого, но эмоционален и ярок как писатель, щедр на нравственные оценки поступков своих героев, портретные наброски. Афористичен как мыслитель: «в делах государственных несчастие бывает преступлением», «богатство не заменяет доблести», «с варварами не должно быть варваром».

Одной емкой, яркой фразой он изобразил великого князя Московского Ивана III, представив его гением русской истории, звездой первой величины на небосклоне отечества: «Государствование Иоанна III есть редкое богатство для истории: по крайней мере, не знаю монарха, достойнейшего жить и сиять в ее святилище». Иван Васильевич, отец Василия III, создатель Русской державы, запустивший процесс превращения ее в царство и в империю, в полной мере заслуживает эту похвалу. Его сын многие таланты родителя не перенял. И все же оказался достойным преемником. Не уронил отцовой чести, не промотал его наследство, не вверг страну в беды и несчастия. Берег ее, как умел, и собственному сыну, Ивану IV, оставил наследство еще большее. «Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова, – пишет Карамзин. – Будучи, подобно отцу, ревнителем самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в политике внешней и внутренней… не унизил России, даже возвеличил оную».

А. Флоров. Николай Михайлович Карамзин.

С оригинала В. А. Тропинина. 1815

Вот портрет великого князя Московского Василия III в регалиях монарха кисти Карамзина. Находясь в анналах истории между двумя великими, двумя Иванами, дедом и внуком и «уступая им в редких природных дарованиях – первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму – в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, – он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны Провидению».

Что главное для автора «Истории…» в личности Василия III как правителя? Он «снискал общую любовь народа». Чем же? Какими свойствами души, отразившимися в его деяниях? По Карамзину, важнейшее свойство государя, дающее его стране благоденствие, пролагающее ей добрый путь к развитию, – благоразумие. Для Карамзина-христианина благоразумие же в первую очередь – это обуздание собственных страстей. Той «силы душевной, особенной живости разума… опасной без твердых правил добродетели», буйство которой оказалось так губительно для второй половины царствования Ивана Грозного. Не говоря уж о страстях явно порочных, низменных.

Карамзин сравнивает Василия III с другими правителями той же эпохи, «редким собранием венценосцев, знаменитых делами и характером». Карл V, Генрих VIII, Сулейман Великолепный, Густав Ваза… Вывод неутешительный для этих монархов и их стран: «… все имели ум и дарования отличные. Но была ли счастлива Европа? Видим, как обыкновенно, необузданность властолюбия, зависть, козни, битвы и бедствия: ибо не один ум, но и страсти действуют на феатре мира».

Это излюбленная мысль Карамзина и как историка, и как нравоучителя: «В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих», доставляющих несчастья народам и их властителям. Нет идеальных государей, приносящих всем своим подданным исключительно только благо. Но правление Василия III в этом плане выигрышно на фоне его современников-монархов. Хотя и его политика не лишена была игры страстей, злой несправедливости в отношении, скажем, удельных князей или младших родственников, без вины, по политической сообразности брошенных в темницу (как то: сводный брат Василия Дмитрий и углицкие княжичи, его двоюродные братья, заточенные еще Иваном III). Однако история не дает нам кумиров, идеальных фигур без единого изъяна для преклонения перед ними, «будучи историею людей, или несовершенства», философствует Карамзин.

Василий III, не обладая гибким и глубоким умом, как его отец, не имел и столь кипучих разрушительных страстей, как его сын. Поддаваясь в своей политике обыкновенным человеческим чувствам и наклонностям, знал в том меру: «… был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени». Потому вердикт истории вынесен в его пользу: он правил страной, «благоразумием заслуживая счастие в деяниях государственных».

* * *

Во времена великого государя Ивана III константинопольский двуглавый орел перелетел на берега Москвы-реки и начал вить гнездо на Боровицком холме. Во времена Василия III с орлиными крыльями над Москвой уже свыклись настолько, что более не считали диковинную птицу иноземной. Орел обрусел, получил свое законное место в русском политическом, религиозном, культурном пространстве. Его «прописка» на Руси была закреплена в документах концептуально-идеологического свойства и государственной важности.

Печать Ивана III Васильевича

(лицевая и оборотная стороны). 1497

Сравнительно некрупное еще в середине XV века удельное Московское княжество, глухие задворки мира, всего за полвека с небольшим превратилось в обширную Русскую державу, без пяти минут царство. На Европейском континенте родилась сверхновая звезда, пульсообразно расширяющая свои размеры и заявляющая себя как новый центр мира. По крайней мере, мира восточнохристианского, взамен угасшей и погибшей звезды православной Константинопольской империи.

Столь кардинальная перемена, радикальный поворот в истории Руси, произошла благодаря нескольким событиям, изменившим сознание русских людей и особенно русских государей. Во-первых, Русская церковь обрела автокефалию, независимость от Константинопольского патриархата, впавшего в «латинскую ересь» и заключившего договор с римским папой (Ферраро-Флорентийскую унию). Во-вторых, следствием духовного падения греков стал военный разгром и уничтожение их империи турками в 1453 году. В-третьих, великий князь Иван III женился на племяннице последнего константинопольского императора Софье Палеолог; его двор наводнили греки из свиты новой великой княгини, в придворные ритуалы стала проникать имперская пышность, а в регалии великокняжеской власти – инсигнии царьградских ромеев: для начала – тот самый двуглавый орел. В-четвертых, Русь скинула с себя остатки ордынского ига в военной кампании, известной как Стояние на Угре 1480 года, и сделалась единственной в мире независимой православной державой – остальные отныне прозябали в рабстве у иноверцев-«басурман». В-пятых, военно-дипломатический гений Ивана III в несколько раз расширил пределы Московского государства, положив начало ликвидации удельной системы в русских землях.

Неожиданно для самой себя Русь осознала, что она больше не бедная родственница в дырявом платье, а глава рода, потому что все старшие умерли либо покалечились, лежат парализованные. На ней теперь – ответственность за всех прочих, за всю родню. За сохранность дома и его благополучие, за сбережение жизней, за спасение душ для Царства Небесного. На плечах этой бывшей Золушки отныне лежала забота о хранении в чистоте истинной веры – Православия, а над головой ее замаячил венец константинопольских императоров.

Уже Иван III видел себя самодержцем всея Руси, а ученые книжники из духовенства величали его царем. Уже и внук его от первой жены Дмитрий был как соправитель венчан на великое княжение по чину коронования греческих царей. Но Дмитрия постигла опала, и на престол московский после смерти родителя в 1505 году взошел Василий. Сын греческой принцессы. Формально обладавший правом на византийский трон. А более того, по праву духовного преемства Руси от павшей империи, по праву наследования ментально переместившегося с Босфора на берега Москвы-реки царства Василий III имел все основания венчать себя короной православного царя. Однако царский венец надел на себя лишь его сын, Иван Грозный.

К. В. Лебедев.

Венчание и принятие царского титула Иоанном IV. XIX в.

Возможно, Василия тревожили воспоминания о венчании его сводного брата и политического врага – Дмитрия, которого он держал в темнице. Но возможно, рядом с ним просто не оказалось мудрого духовника, близкого архипастыря, который настоял бы на короновании царским венцом, придал бы решимости, убедил бы в легитимности и необходимости этого шага. У Ивана III таким духовником был архиепископ Вассиан Ростовский, у Ивана IV – митрополит Московский Макарий. Святитель Вассиан крестил новорожденного Василия, но наставником его стать не смог: умер, когда крестнику было два года. Однако Василий, должно быть, знал пламенное Вассианово «Послание на Угру», адресованное его отцу в 1480 году. И в память ему не могло не врезаться, как пророчествовал Вассиан, обращаясь к Ивану III: «… непоколебимую и безупречную царскую власть даст тебе Господь Бог в руки твои, Богом утвержденный государь, и сыновей сынов твоих в род и род и вовеки».

И без короны на голове Василий III вполне сознавал себя царем всея Руси, единственной царствующей персоной во всем православном мире, равной по статусу монархам иноверческих империй – Священной Римской, Османской. Иногда он использовал царский титул в своих грамотах внутри русских земель. Но чаще прибегал к нему в переговорах с иностранными дворами: с Тевтонским (Прусским) и Ливонским орденами, с Данией, с римским папой и римским цесарем. В сношениях с русским правителем титул «царь» употребляли в своих посланиях крымский хан, турецкий султан, православные иерархи Балкан.

При дворе великого князя была создана идеологическая концепция, подводившая прочную основу под русское самодержавие – и возводившая ее легитимность вовсе даже не к недавним событиям, связанным с падением Константинополя. Придворные книжники, занявшись умозрительной генеалогией Рюриковичей, вывели их родословное древо из корня Древнего Рима, от императора Августа. Подобные мифологические родословцы в европейских правящих домах тех веков были в порядке вещей. «Сказание о князьях Владимирских» не стало в этом ряду чем-то экстравагантным. Но более «практической» явилась вторая часть «Сказания…», повествующая о присылке на Русь царских регалий и атрибутов от императора Константина Мономаха его внуку, великому князю Киевскому Владимиру Мономаху. Русская «шапка Мономаха» отныне на столетия обретала коронационный функционал.

И именно во времена Василия III русскую историю впервые после Нестора Летописца опять начали вписывать во всемирную. У русских книжников появилась уверенность, что происходившее и происходящее на Руси вовсе не малозначимые в мировом контексте дела и события дальней провинции, заднего двора бывшей греческой империи и некогда подневольного татарского улуса. В «Русском хронографе», предположительно авторства Досифея Топоркова, Русь зазвучала органно-торжественно и громко, как великая держава, промыслом Божьим предназначенная к великим деяниям.

С расширением прав и могущества увеличиваются и обязанности. В этом не переставали убеждать Василия III те, кто по положению своему, по принадлежности к священному сану должен был вырабатывать идеологию царской власти на Руси. Ибо в монархическом государственном устройстве на земле они яснее других видели икону Царства Небесного, а в православном государе – образ Христа Вседержителя. Христос же – Царь благой и Пастырь добрый, Судия хотя строгий, но милостивый, податель всех благ, утешитель плачущих и гроза нечестивых. Уже Вассиан Ростовский в «Послании на Угру» вменял Ивану III в первейшие обязанности искреннее покаяние в личных грехах, мужественную защиту отечества и народа от врагов внешних, суд праведный своим подданным и любовь к ближним: «… никого не притеснять и быть милостивым к виноватым».

Знаменитый Иосиф Волоцкий, споривший и с Иваном, и с Василием даже до разрыва добрых отношений с тем и другим, в своем «Просветителе» учил русских самодержцев еще назидательнее, еще острее: «Всякий царь или князь, живущий в небрежении, не пекущийся о своих подданных и не имеющий страха Божия, становится слугой сатаны… У солнца свое дело: освещать живущих на земле, а у царя – свое: заботиться о всех своих подданных. Получив от Бога царский скипетр, следи за тем, как угождаешь Давшему его тебе, ведь ты ответишь Богу не только за себя: если другие творят зло, то ты, давший им волю, будешь отвечать перед Богом. Ибо царь естеством подобен всем людям, властью же подобен Богу Вышнему. И как Бог хочет спасти всех людей, так и царь должен охранять от всякого вреда, душевного и телесного, все, что ему подвластно… Царь злочестивый, не заботящийся о своих подданных, – не царь, но мучитель». Преподобному Иосифу вторит псковский монах Филофей, автор формулы «Москва – Третий Рим», напрямую адресуясь к Василию III: «… Перемени скупость на щедрость и немилосердие на милость. Утеши плачущих и вопиющих день и ночь, избавь обидимых от руки обидящих… Если добро устроишь свое царство – будешь сын света и гражданин вышнего Иерусалима».

Иосиф Волоцкий. Икона XVI в.

Давно подмечено, что карамзинская «История государства Российского» – это похвала русскому самодержавию, которым создалась и крепка была Россия; а кроме того – урок монархам, как нужно и как не нужно. Карамзин учил царей царствовать, направлять подданных к величайшему благу и даровать им счастье. Эта его излюбленная тема на страницах «Истории…», его государственный идеал, словно перекликается с наставлениями Иосифа Волоцкого и старца Филофея: «Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное».

Но что же Василий III? Внимал советам? Карамзин ответил на этот вопрос в рассуждении о благоразумии великого князя и его «счастии в делах государственных»: «Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною».

Однако современникам великого князя, его подданным, все же было в чем упрекать государя. И в первую очередь как раз духовенству, столь потрудившемуся на ниве укрепления государевой власти и возвеличения ее. Иван III в свое время преподал сыну урок произвольного обращения с иерархами Церкви, поскольку считал, что Церковь должна быть послушна светской власти, а архиереи – такие же слуги государя всея Руси, как и прочие. Но конфликтуя с митрополитом Геронтием, Иван Васильевич, бывало, и сознавал свою неправоту, и просил у владыки прощения за грубое и неуместное вмешательство в дела церковные. Ивану III хватало ума не рушить симфонию Церкви и государства, равноправное сотрудничество духовной и светской властей в делах державных. Василию III не достало душевного благородства и внутренней силы, чтобы ладить с Церковью на равных. С него начался тот перекос в отношениях «царства» и «священства», который позволил уже его сыну, Ивану Грозному, судить и казнить иерархов, а Петру I и вовсе обезглавить Церковь, лишив патриарха, всецело подчинив ее государству. Василий III легко заточал лиц духовного звания в монастырские темницы, вынудил митрополита Московского Варлаама из-за несогласий с государевой политикой оставить первосвятительскую кафедру, затеял судебное дело против знаменитого монаха-книжника Максима Грека и обрек его на десятилетия тюрьмы.

Карамзин, повествуя о Василии III, благовидно не заостряет эту тему. Но свое отношение к диктату светской власти над церковной историк слишком ясно выразил в другом труде, в публицистической «Записке о древней и новой России», имея в виду деяния Петра Великого. Если Церковь подчинена мирской власти, она «теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа… Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита, или патриарха, с волею верховною; но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности». Иными словами, ни к чему хорошему умаление Церкви в православной стране не приводит. Орел самодержавия лишается одного крыла, и одна из его голов никнет долу.

* * *

Коль скоро государственная и интеллектуальная элита Руси мыслила страну законной преемницей православной империи, статус этот требовалось подтверждать на деле. Это означало не просто собирание русских земель, коим занимались все московские Рюриковичи от Ивана Калиты, то есть с начала XIV века. Но – собирание воедино русской православной цивилизации, ее жизненного пространства, сформировавшегося еще во времена домонгольской Древней Руси. Намерение это четко высказал еще Иван III, приняв официальный титул «Божьею милостью един правый государь всей Руси, отчич и дедич, и иным многим землям от севера и до востока государь». «Отчины и дедины» московских Калитичей, потомков русского единодержца, киевского князя Владимира Мономаха, включали не только независимые от Москвы княжества и республики, но и обширные земли на юге и западе, насильно инкорпорированные в состав Великого княжества Литовского.

Василий III успешно продолжал отцовскую политику подтверждения имперского статуса новорожденной России, собирания и скрепления русского пространства. В 1510 году он отбирает остатки независимости у Псковской вечевой республики. Карамзин, цитируя псковских летописцев, современников событий, рисует весьма драматическую картину лишения Пскова суверенитета: «Граждане не могли говорить от слез и рыдания; наконец просили его дать им время на размышление до следующего утра. Сей день и сия ночь были ужасны для Пскова. Одни грудные младенцы, по словам летописи, не плакали тогда от горести. На улицах, в домах раздавалось стенание: все обнимали друг друга как в последний час жизни. Столь велика любовь граждан к древним уставам свободы!» Безусловно, Карамзин сочувствует псковичам. Но сочувствует больше как литератор и художник, ярко живописующий психологизм ситуации. Как историк и идеолог самодержавия он всецело на стороне Василия III. Псков, хотя находился в орбите влияния Москвы, но «подобно всем республикам, имел внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих». А потому ни на полушку не был застрахован от шатаний в сторону западных соседей, враждебных Руси, от прямых измен общерусским интересам. Да и более того – от измены вере православной, к чему в свое время склонялся Господин Великий Новгород и от чего уберегло его лишь присоединение к Московскому государству.

В 1520 году Василий III отправил в заточение последнего рязанского князя, а год спустя упразднил и само Рязанское княжество. Еще через два года точно так же он поступил с удельным северским князем, взяв его землю и города (Новгород-Северский, Путивль) в свое владение. «Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития», – заключает Карамзин. Здесь историк не вполне точен: остаток удельной системы (Старицкое княжество, владение младшего брата Василия III Андрея Старицкого) был ликвидирован с безобразной жестокостью при Иване Грозном.

Но самым звездным приобретением Василия III оказался Смоленск, один из древнейших русских стольных градов, в 1404 году захваченный Литвой. Продолжив череду московско-литовских войн, начатую отцом, Василий добивался взятия Смоленска с завидным упорством и энергией: трижды сам водил русские полки на осаду города. Капитуляция Смоленска в 1514 году стала невероятной, колоссальной удачей московского государя. Повторить этот успех с другим крупным городом, Полоцком, у Василия III так и не вышло.

Расширение русского пространства на Севере, раздвижение границ православной державы до Ледовитого океана происходило иначе. С начала XV столетия на землях Вологодчины, Заволочья, Приладожья, Заонежья, на берегах Белого моря набирала обороты монастырская колонизация этих мало- или неосвоенных, редко заселенных территорий. Монахи-отшельники, приходя из обжитых мест в поисках уединения, селились в глухоманях, основывали там иноческие «пустыни». Московские князья благоволили этим монашеским поселениям, жаловали им земли и угодья, пошлинные льготы. Со временем монастыри обрастали многолюдными посадами, давали импульс к экономическому развитию окрестных земель. На годы правления Василия III приходится около сорока вновь основанных в северных краях обителей. Яркими звездами в этой Русской Палестине, или Северной Фиваиде, сияют имена преподобных Александра Свирского, Нила Сорского, Корнилия Комельского, Антония Сийского.

В. П. Верещагин. Василий III Иоаннович. 1896

Свое подвижничество во времена Василия III начали «самые северные» русские святые – Феодорит Кольский и Трифон Печенгский, христианские просветители Лапландии. Земли Кольского полуострова к началу XVI века лишь номинально числились за Россией. В реальности местное языческое население, лопари-саамы, платило дань и русским, и норвежцам, и шведам. Русское поселение на всем полуострове было лишь одно – погост, куда свозилась собранная дань. Прочно укрепиться в Кольском заполярье России можно было единственным способом – распространением на этот край православия и крещением лопарей по восточно-христианскому обряду. То есть четким разграничением пределов двух разных миров, двух цивилизаций – католической (а вскоре протестантской) Скандинавии и православной Руси. В 1520-х годах Феодорит и Трифон, «апостолы» Кольского полуострова, начали свою проповедь среди язычников, неожиданно оказавшуюся весьма успешной. К московскому великому князю и новгородскому архиепископу Макарию отправлялись делегации лопарей с просьбами прислать к ним священников, освятить новопостроенные храмы и завести богослужение. Позднее оба подвижника основали свои монастыри, сыгравшие важнейшую роль в русском освоении Кольского края, в удержании его Россией при жесточайшей военно-политической конкуренции западных соседей, особенно шведов. «Так россияне, от самых древних времен до новейших, насаждали веру Спасителеву, не употребляя ни малейшего принуждения», – с удовлетворением и полным на то правом отмечает Карамзин.

* * *

Через месяц после взятия Смоленска передовые части русской армии потерпели под городом Орша поражение от польско-литовского войска. Замечание Карамзина по сему поводу звучит поразительно современно, как будто и не было этих пятисот лет, отделяющих нас от той эпохи: «На другой день Константин (князь Острожский, русско-литовский воевода. – Н. И.) торжествовал победу над своими единоверными братьями и русским языком славил Бога за истребление россиян». Никаких серьезных последствий для Москвы эта неудача не имела. Но случай был использован Польшей как повод для мощной антимосковской пропаганды. На всю Европу поляки заявили о своей «крупной» победе и о спасении цивилизации от нашествия русских варваров. Этой теме посвящали литературные сочинения, оды, панегирики, создавали картины. Рим был поставлен в известность, что Польша не допустила «антикрестового похода» русских схизматиков на Европу, – в католических храмах зазвучали благодарственные молебны. Смаковалась военная слабость «московитов», их варварская грубость и звериная сущность, кровожадность, склонность к тирании, ненависть к цивилизованному миру и католической вере. Образ «русского медведя», придуманный поляками, тоже из тех времен.

За годы, что длилась та война между Московским и Польско-Литовским государствами (1512–1522), и последующие десятилетия польская пропаганда приложила немало усилий, чтобы обнулить и свести к минусу всю прежнюю благосклонность (хотя и корыстную) Западной Европы к русским. Образ «московита» в странах западнее Польши к середине столетия стал превращаться в карикатурный и чудовищный. Его подхватили и принялись развивать немцы, затем шведы, позднее англичане и прочие европейские авторы сочинений о России. Но произошло это не раньше, чем Европа полностью разочаровалась в своих ожиданиях и надеждах «приручить» Московию.

При Иване III стремительно выросшее и наполнившееся мощью Московское государство сделалось известным в Европе, до того представлявшей земли на «русском Востоке» как мрачную Тартарию. «В сие время отечество наше было как бы новым светом, открытым царевною Софиею (Палеолог. – Н. И.) для знатнейших европейских держав», – пишет Карамзин, сравнивая открытие Европой для себя России с открытием Америки Колумбом, почти одновременные события. Упоминание Нового Света в этом контексте неслучайно. Ведущая держава западноевропейского мира, Священная Римская империя, не имея доступа к дележке колониального пирога великих географических открытий, рассматривала Русь в качестве своей «Америки», которая обещала фантастические перспективы территориальных и ресурсных приращений. Ко двору Ивана III дважды отправлялись посольства с щедрыми предложениями для Москвы: цесарь соглашался принять Русь в состав своей империи на правах провинции и короновать великого князя в качестве наместника этой провинции. Единственным условием было обращение русских в католичество. И условие, и само предложение, и тон превосходства, с которым оно преподносилось, были восприняты в Москве как оскорбление.

Но Европа не поняла свою ошибку и еще несколько десятилетий настойчиво пыталась втянуть «русскую Скифию» в собственную орбиту. Ожегшись на Иване III, принялись обольщать Василия. В 1510–1520-х годах посольства приезжали в Москву одно за другим. Набор «выгодных предложений» от императора и римского понтифика со временем оставался все тот же, с некоторыми дополнениями: королевский титул и корона из рук папы, присоединение Руси к Католической церкви, вхождение в «христианский мир», вступление Москвы в антитурецкую лигу и участие в крестовом походе против осман. Заманивание России в военный союз было в этом «меню» едва ли не главным объяснением такой настойчивости, почти назойливости европейских монархов и римского папы. Европа набивалась в союзники, чтобы воевать с врагами руками русских. Притом враги у каждой страны были свои: Священная Римская империя и Тевтонский орден враждовали с Польшей, папский Рим и империя – с Турцией, Дания – с Польшей и Швецией. Но если с Данией союзнический договор действительно был выгоден Москве, то прочим странам выгодными казались односторонние обязательства России воевать за их интересы. В 1514 году так и не состоялся договор между императором Максимилианом и Василием III: цесарь счел, что ему-то воевать за Россию ни к чему. Наоборот, Василию были предложены посреднические услуги империи в примирении с Польшей. На этот непрошеный арбитраж при дворе великого князя смотрели с удивлением и недоумением, тем не менее имперский посол Сигизмунд Герберштейн дважды посещал Москву, без особого успеха участвуя в переговорах поляков и русских.

В конце концов неуступчивость России, которую она являла европейским послам и монархам с самым добродушным и бесхитростным видом, заставила Европу задуматься и прекратить попытки охмурения «московитов». Настала пора жестокого разочарования и переоценки отношения к «схизматикам». В чем, как уже говорилось, особую помощь европейцам оказала Польша. На первый план в литературных описаниях России и русских стала выходить тема их дикости, развращенных нравов, грязного, животного образа жизни, склонности к насилию и изуверству, рабской любви к тирании, ненависти к идеалам «христианского мира». Тот же Герберштейн в своих «Записках о Московии», неоднократно переиздававшихся в XVI веке, весьма подробно подчас описывая московскую жизнь, обычаи и нравы, рисует русских как «грубых, бесчувственных и жестоких», хитрых обманщиков, воинственных, но покорных силе, пресмыкающихся перед своим правителем. Василий III под его пером – однозначно тиран, который гнетет всех подданных «жестоким рабством».

На последние годы правления Василия III приходится завершающая стадия осмысления России, ее сущности и места в мире. А участниками этого интеллектуального процесса были две стороны: сама Россия и страны западноевропейской цивилизации. Практически одновременно, по меркам истории, обе стороны приходят к диаметрально противоположным выводам. Европа, прекратив попытки интегрировать Русь в свое культурное пространство, с отвращением отказала ей в праве принадлежать к цивилизованному миру и отнесла «московитов» к народам азиатским. Переместила русских за ту грань на географических картах, за которой обитали варвары, пребывающие на низкой ступени развития, непросвещенные христианством дикари. Словом, Россия в глазах европейцев бесповоротно превратилась в анти-Европу, в огромную тень на окраине мира, в которой копошатся безобразные существа, чужаки-«алиены». Обращаться с этими существами следовало исключительно как с американскими индейцами.

Сигизмунд Герберштейн.

План Москвы из «Записок о Московии». 1556

В Московском же государстве в 1520-х годах окончательно вызревает идея России как, напротив, духовного средоточия мира, истинного его центра – в отличие от ложно представляемой латинянами в качестве «земного пупа» римско-католической империи. Эта концепция земного православного царства, которое есть отражение Царства Небесного, была задана чеканной формулой «Москва – Третий Рим». Такое видение мировой истории констатировало факт: страны, объединившиеся вокруг римского папы, – это мятежная провинция, некогда по гордыне своей отколовшаяся от православного царства, как та треть ангелов, повлекшихся за Люцифером и низверженных с неба на землю. Им бы не гордыню свою тешить, надмеваясь и величаясь перед прочими сторонами света, а осознать свое бедственное положение до того, как гибельная тьма окончательно поглотит их.

Концепция была сформулирована монахом псковского Спасо-Елеазарова монастыря Филофеем в двух его посланиях – государеву дьяку, псковскому наместнику Мисюрю Мунехину и самому великому князю Василию III. Филофей, как никто до него, четко обозначил мысль о преемственности мировых империй, точнее воплощений одной и той же мировой империи. Истинное христианское царство, время от времени разрушающееся по грехам людским, восстает Божией милостью в новой силе и на новом месте. В новозаветную эпоху таких царств три: Древний Рим, утвержденный в христианстве апостолом Павлом и впавший в ересь папизма; второй Рим – Константинополь, погибший из-за попытки сблизиться с латинянами и добитый, стертый с лица земли турками; наконец, Русское государство, оставшееся единственной в мире свободной православной державой и возрастающее в силе. «Ведай, христолюбец и боголюбец, – обращается Филофей к государеву дьяку, – что все христианские царства сошлись напоследок в едином царстве нашего государя, по пророческим книгам, то есть в Российском царстве: ибо два Рима пали, а третий стоит, и четвертому не быть… Все христианские царства погибли от неверных, только единого государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит». Василия III старец называет «во всей поднебесной единый христианам царь».

Современные исследователи давно сошлись во мнении, что понимать слова Филофея следует не как идеологическую схему, а как богословскую концепцию и пророчество о судьбе нашей страны и о конце времен. Филофей развивает «теорию о Риме, странствующем во времени и пространстве», и учение это «восходит к словам Спасителя, который наставлял апостолов уйти из того города, где их не принимают и гонят, и переходить в другой. Параллель можно увидеть и со словами Спасителя, сказанными Господом Пилату: “Царство Мое не от мира сего” (Ин. 18:36). То есть не может быть на земле такого мирового центра, в котором неподвижно пребывало бы во веки веков земное христианское царство. Поэтому и странствует по земле вослед гонимой Церкви Христовой Рим – духовный центр мира. В этом смысле слова Филофея о том, что Риму “четвертому не бывати”, следует понимать отнюдь не в смысле какой-то исключительности Москвы… речь идет о том, что странствования Рима на земле более не будет, так как наступит конец времен»[2 - Петрушко В. И. История Русской Церкви: с древнейших времен до установления патриаршества. М.: Издательство ПСТГУ, 2010. С 271–272.]. А наступит он в тот момент, когда Россия изменит своему призванию, отступит от Церкви Христовой и лишится «третьеримского» венца.

Поэтому Русской державе и в первую очередь русскому государю следует блюсти себя, пребывая в вероисповедной и нравственной чистоте. Выше уже приводились наставления Филофея великому князю о том, каким должно быть царю православному. Добавим еще немного: «Подобает царствующему держать сие (то есть править государством. – Н. И.) с великим опасением и к Богу обращением, не уповать на золото и богатство исчезающее, но уповать на всё дающего Бога». Иными словами, не полагаться самонадеянно на временные материальные блага и человеческие силы – ибо они всегда подводят.

Примерно в те же годы, когда Филофей формулировал свои прозрения о судьбах Третьего Рима, Василию III было наглядно продемонстрировано, к чему может привести горделивая самонадеянность, как легко и быстро держава может сверзиться с высоты величия в пропасть ничтожества и сколь незамедлительна бывает помощь свыше тем, кто на нее уповает. Речь идет о нашествии крымских татар на Москву 1521 года, когда Русь едва вновь не сделалась ханским данником и ордынским улусом.

* * *

Василию III даны были две язвы, два «жала в плоть» – в бок и подбрюшье русских земель. Этими язвами стали осколки некогда великой Орды, Крымское и Казанское ханства. Отец его, Иван III, умел наладить отношения и с тем, и с другим. С крымцами Москва состояла в обоюдовыгодном военном союзе, и именно крымский хан Менгли-Гирей своими отвлекающими действиями помог Руси в 1480 году «перестоять» на Угре татарское войско Большой Орды, окончательно освободиться от ордынского ига. Казани же Иван диктовал свою волю с позиций силы, жесткой военной и мягкой дипломатической. Взятая московскими воеводами на саблю в 1487 году, она покорилась великому князю и стала русским протекторатом.

Василий Иванович этой частью доброго отцова наследства распорядиться не сумел. Не хватило то ли дипломатической гибкости, то ли политической мудрости, то ли везения (на языке церковных книжников – «Бог не благоволил»). И с Крымом, и с Казанью пришлось почасту воевать. Союз с крымским ханом дал трещину после того, как совместными усилиями Крым и Москва ликвидировали Большую Орду в низовьях Волги. Не стало общего врага, против которого они «дружили». На эту роль подходило Астраханское ханство, образовавшееся на руинах Большой Орды, но договориться совместно враждовать и воевать против Астрахани крымский хан и московский князь так и не смогли. Поэтому отныне под прямой удар крымских татар попали русские земли – на два с половиной столетия вперед. «Счастливый для нас союз, дело Иоанновой мудрости, рушился навеки, и Крым, способствовав возрождению нашего величия, обратился для России в скопище губителей», – констатирует Карамзин. Масла в огонь подливал польско-литовский король Сигизмунд I, покупавший у Крыма разорительные набеги татар на территорию Московского государства. Василий III искал управы на крымцев у их сюзерена, Турции, с которой Москва вела оживленные дипломатические переговоры, регулярно отправляя в Стамбул посольства. (В том числе и поэтому попытки Европы затащить Москву в антитурецкий военный союз изначально были обречены.) Однако от крымских грабительских набегов это не спасало.

Самый плачевный и оглушительный для Москвы татарский набег случился в 1521 году. Конница Мухаммед-Гирея прорвалась через Оку, своей внезапностью сметя русский ратный заслон, и быстро оказалась почти под стенами Москвы – на Воробьевых горах. По пути грабили и жгли городские посады, монастыри… Таких военных провалов Русь не знала уже более столетия. Бежавший в Волоколамск «собирать полки» Василий III вынужден был принять на свою голову позор: к крымскому хану повезли кабальную грамоту, в которой московский князь признавал себя его данником, читай, вассалом, как в горчайшие времена ордынского ига. Карамзин о мотивах, двигавших великим князем, пишет: «Василий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной (рискованной. – Н. И.) битвы». Благородный человек всегда ищет благородства в других! Не станет приписывать им низменные мотивы без достаточных оснований на то. Можно сравнить карамзинское толкование, например, с описанием того же события у Герберштейна. Цесарский посланник, приписывая Василию животный страх и трусость, смакует домыслы о том, как великий князь якобы прятался от татар в стоге сена.

В Москве тем временем митрополит Варлаам объявил всенародный пост с покаянием и молебнами перед чудотворной Владимирской иконой Божией Матери о спасении города и страны. Молитвы были услышаны Небесами, татары убрались, и даже даннической грамотой Мухаммед-Гирей недолго потрясал. Рязанский воевода Хабар-Симский, смельчак, герой и умница, хитростью выманил ее у хана и уничтожил.

Владимирская икона Божией Матери. XII в.

С этих пор в Московском государстве начинается выстраивание масштабной системы обороны против Дикого Поля, где хозяйничали крымцы, где пролегали их степные шляхи на Русь. При Василии III на юге государства появляются протяженные засечные черты, в порубежных городах возводятся каменные крепости-кремли: в Туле, Коломне, Зарайске, Нижнем Новгороде. И из года в год по весне на пограничный окский берег теперь снаряжается сторожевая русская рать, чтобы стоять там по полгода, до зимы, – ждать и встречать татар. Несмотря на громоздкость, затратность и изнурительность для войска этих ежегодных походов на Берег, система, изобретенная воеводами Василия III, оказалась весьма действенной. Сбои в ней бывали чрезвычайно редки.

С Казанью было по-другому. Против мятежного ханства, вышедшего из покорности, изгонявшего промосковских ханов, вырезавшего русских купцов и послов, Василий действовал отцовыми методами, но… лишь наполовину. То есть полагаясь исключительно на военную силу. Притом карательные походы, призванные отстоять право московского государя назначать в Казань ханов, далеко не всегда получались убедительными. А точнее, совсем не убедительными. Полководцев уровня и таланта Д. Д. Холмского, бравшего Казань при Иване III, у Василия под рукой не оказалось. Казанцы, терпя поражения, все равно раз за разом выбрасывали в мусор свои клятвы и присяги на верность Москве. Иными словами, казанская политика Василия была хоть и не до конца провальной (Казань все-таки не выпустили из рук), однако велась… слишком спустя рукава, полумерами, без использования всего государственного ресурса, в первую очередь политико-дипломатического. Чего-то недодумывали, недорабатывали Василий III и его бояре. Успешно закрыть казанский вопрос сумел лишь его сын, Иван IV, совершенно разгромив ханство.

Вероятно, Василий III несколько самонадеянно мнил себя хитромудрым политиком, искушенным дипломатом, умело лавирующим между интересами разных сторон, подчас радикально противоположными. Вообще список стран, с которыми он так или иначе вступал в переговорные отношения, заключал соглашения и союзы, обсуждал условия взаимодействия, довольно обширен даже в сравнении со списком времен Ивана III: от Дании и Тевтонского ордена до империи Великих Моголов. Но если на западном направлении в своей политике Василий был вполне удачлив, то попытки конструирования системы сдержек и противовесов в восточном треугольнике «Крым – Турция – Казань» оказывались не слишком умелыми.

* * *

В XVI столетии молодая Россия, собирая себя из разрозненных кусков, на века превращалась в авторитарную до предела державу. На века обретала положение «осажденной крепости», постоянно воюющей на три, а то и на все четыре (когда шведы нападали на наш Север) стороны света. Государство Русское наращивало стальные мышцы, скреплялось единой волей, пронизывалось единой целью – выжить и стать сильнее своих врагов. Для этого требовалось безоговорочное подчинение единому источнику власти в стране – самодержцу всея Руси. Политический стиль жизни «кто в лес, кто по дрова», образ действий «лебедь, рак и щука» для такой державы неприемлемы и губительны. Постоянная мысль Карамзина, апологета сильной монархической власти, отточенно сформулированная в «Записке о древней и новой России»: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием».

Уже во времена Василия III явилось недовольство придворной аристократии самовластием московского государя, оттеснявшего от принятия решений Боярскую думу, переменявшего «обычаи старины». Настроения оппозиции выразил уязвленный опалой великого князя боярский сын Берсень-Беклемишев, чьи речи были озвучены на судебном разбирательстве по делу церковного книжника Максима Грека: «Если какая земля переменяет свои обычаи, то недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь переменил, и от этого какого нам добра ждать?.. Ныне государь наш, запершись, сам-третий у постели (то есть в спальне с двумя-тремя ближайшими советниками. – Н. И.) всякие дела делает… Государь жесток и к людям немилостив». За свою дерзость Беклемишев поплатился головой. Без малого век спустя, во времена Смуты, «многоглавая гидра аристократии», по выражению Карамзина, отыграется на тогдашних русских царях: не поддержит Бориса Годунова против Лжедмитрия I, скинет с трона Василия Шуйского и отдаст его в польский плен. Но ее мечтам купаться в вольностях и править страной наподобие польской магнатерии, к счастью, не суждено было сбыться. Третий Рим, как земное отражение Небесного Царства, не должен иметь над собой несколько десятков или сотен голов – вместо одной, увенчанной шапкой Мономаха. «Два государя, Иоанн и Василий, умели навеки решить судьбу нашего правления и сделать самодержавие как бы необходимою принадлежностью России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия», – фиксирует Карамзин.

Выжить, победить, вернуть утерянное и отнятое, обеспечить свою безопасность, максимально расширив пределы страны, – это была задача русским царям на столетия. Стать империей новых ромеев, русских римлян, хранящей великое сокровище: веру православную, Церковь Христову, – вот служба, на которую поступила Россия во времена Ивана III и его сына Василия III.