Василий III. История государства Российского

скачать книгу бесплатно

1521 г. Но главным Сигизмундовым счастием была измена казанская с ее зловредными для нас последствиями. Если хан крымский, сведав о воцарении Шиг-Алея, не вдруг с огнем и мечем устремился на Россию: то сие происходило от боязни досадить султану, коего отменная благосклонность к великому князю была ему известна. Селим, гроза Азии, Африки и Европы, умер: немедленно отправился в Константинополь посол московский, Третьяк Губин, приветствовать его сына, Героя Солимана, на троне Оттоманском, и новый султан велел объявить Магмет-Гирею, чтобы он никогда не смел беспокоить России. Тщетно хан старался уничтожить сию дружбу, основанную на взаимных выгодах торговли, и внушал Солиману, что великий князь ссылается с злодеями Порты, дает царю персидскому огнестрельный снаряд и пушечных художников, искореняет веру магометанскую в Казани, разоряет мечети, ставит церкви христианские. Мы имели усердных доброжелателей в пашах Азовском и Кафинском: утверждаемый ими в приязни к нам, султан не верил клеветам Магмет-Гирея, который языком разбойника сказал ему наконец: «Чем же буду сыт и одет, если запретишь мне воевать московского князя?» Готовясь покорить Венгрию, Солиман желал, чтобы крымцы опустошали земли ее союзника, Сигизмунда, но хан уже возобновил дружбу с Литвою. Еще называясь братом Магмет-Гиреевым, великий князь вдруг услышал о бунте казанцев. Года три Шиг-Алей царствовал спокойно и тихо, ревностно исполняя обязанность нашего присяжника, угождая во всем великому князю, оказывая совершенную доверенность к россиянам и холодность к вельможам казанским: следственно, не мог быть любим подданными, которые только боялись, а не любили нас, и с неудовольствием видели в нем слугу московского. Самая наружность Алеева казалась им противною, изображая склонность к низким, чувственным наслаждениям, несогласным с доблестию и мужеством: он имел необыкновенно толстое, отвислое брюхо, едва заметную бороду и лицо женское. Его добродушие называли слабостию: тем более жаловались, когда он, подвигнутый усердием к России, наказывал злых советников, предлагавших ему отступить от великого князя по примеру Магмет-Аминя. Такое общее расположение умов в Казани благоприятствовало проискам Магмет-Гирея, который обещал ее князьям полную независимость, если они возьмут к себе в цари брата его Саипа и соединятся с Тавридою для восстановления древней славы Чингисова потомства. Успех сих тайных сношений открылся весною в 1521 году: Саип-Гирей с полками явился пред стенами казанскими, без сопротивления вступил в город и был признан царем: Алея, воеводу московского Карпова и посла великокняжеского, Василия Юрьева, взяли под стражу, всех наших купцов ограбили, заключили в темницы, однако ж не умертвили ни одного человека: ибо новый царь хотел показать умеренность; объявил себя покровителем сверженного Шиг-Алея, уважая в нем кровь Тохтамышеву; дал ему волю ехать с своею женою в Москву, коней и проводника; освободил и воеводу Карпова. Немедленно оставив Казань, Алей встретился в степях с нашими рыболовами, которые летом обыкновенно жили на берегах Волги, у Девичьих гор, и тогда бежали в Россию, испуганные возмущением казанцев: он вместе с ними питался запасом сушеной рыбы, травою, кореньями; терпел голод и едва мог достигнуть российских пределов, откуда путешествие его до столицы было уже как бы торжественным: везде чиновники великокняжеские ждали царя-изгнанника с приветствиями и с брашном, а народ с изъявлением усердия и любви. Все думные бояре выехали к нему из Москвы навстречу. Сам государь на лестнице дворца обнялся с ним дружески. Оба плакали. «Хвала Всевышнему! – сказал Василий: – ты жив: сего довольно». Он благодарил Алея именем отечества за верность; утешал, осыпал дарами; обещал ему и себе управу: но еще не успел предприять мести, когда туча варваров нашла на Россию.

А. П. Рябушкин. Боярская дума. 1893

Исхитив Казань из наших рук, Магмет-Гирей не терял времени в бездействии: хотел укрепить ее за своим братом и для того сильным ударом потрясти Василиеву державу; вооружил не только всех крымцев, но поднял и ногаев; соединился с атаманом козаков литовских, Евстафием Дашковичем, и двинулся так скоро к московским пределам, что государь едва успел выслать рать на берега Оки, дабы удержать его стремление. Главным воеводою был юный князь Димитрий Бельский; с ним находился и меньший брат государев, Андрей: они в безрассудной надменности не советовались с мужами опытными, или не слушались их советов; стали не там, где надлежало; перепустили хана через Оку, сразились не вовремя, без устройства, и малодушно бежали. Воеводы князь Владимир Курбский, Шереметев, двое Замятниных положили свои головы в несчастной битве. Князя Феодора Оболенского-Лопату взяли в плен. Великий князь ужаснулся, и еще гораздо более, сведав, что другой неприятель, Саип-Гирей Казанский, от берегов Волги также идет к нашей столице. Сии два царя соединились под Коломною, опустошая все места, убивая, пленяя людей тысячами, оскверняя святыню храмов, злодействуя, как бывало в старину при Батые или Тохтамыше. Татары сожгли монастырь Св. Николая на Угреше и любимое село Василиево, Остров, а в Воробьеве пили мед из великокняжеских погребов, смотря на Москву. Государь удалился в Волок собирать полки, вверив оборону столицы зятю, царевичу Петру, и боярам. Все трепетало. Хан 29 июля 1521 г., среди облаков дыма, под заревом пылающих деревень, стоял уже в нескольких верстах от Москвы, куда стекались жители окрестностей с их семействами и драгоценнейшим имением. Улицы заперлись оболами. Пришельцы и граждане, жены, дети, старцы, искали спасения в Кремле, теснились в воротах, давили друг друга. Митрополит Варлаам (преемник Симонов) усердно молился с народом: градоначальники распорядили защиту, всего более надеясь на искусство немецкого пушкаря Никласа. Снаряд огнестрельный мог действительно спасти крепость; но был недостаток в порохе. Открылось и другое бедствие: ужасная теснота в Кремле грозила неминуемою заразою. Предвидя худые следствия, слабые начальники вздумали – так повествует один чужеземный современный историк – обезоружить хана Магмет-Гирея богатыми дарами: отправили к нему посольство и бочки с крепким медом. Опасаясь нашего войска и неприступных для него московских укреплений, хан согласился не тревожить столицы и мирно идти восвояси, если великий князь, по уставу древних времен, обяжется грамотою платить ему дань. Едва ли сам варвар Магмет-Гирей считал такое обязательство действительным: вероятнее, что он хотел единственно унизить Василия и засвидетельствовать свою победу столь обидным для России договором. Вероятно и то, что бояре московские не дерзнули бы дать сей грамоты без ведома государева: Василий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной битвы. Написали хартию, скрепили великокняжескою печатию, вручили хану, который немедленно отступил к Рязани, где стан его имел вид Азиатского торжища: разбойники сделались купцами, звали к себе жителей, уверяли их в безопасности, продавали им свою добычу и пленников, из коих многие даже без выкупа уходили в город. Сие было хитростию. Атаман литовский, Евстафий Дашкович, советовал Магмет-Гирею обманом взять крепость: к счастию“ в ней бодрствовал окольничий, Хабар Симский, сын Иоаннова воеводы Василия Образца, муж опытный, благоразумный, спаситель Нижнего Новагорода. Хан, желая усыпить его, послал к нему московскую грамоту в удостоверение, что война кончилась и что великий князь признал себя данником Крыма; а между тем неприятельские толпы шли к крепости, будто бы для отыскания своих беглецов. Симский, исполняя устав чести, выдал им всех пленников, укрывавшихся в городе, и заплатил 100 рублей за освобождение князя Феодора Оболенского; но число литовцев и татар непрестанно умножалось под стенами, до самого того времени, как рязанский искусный пушкарь, немец Иордан, одним выстрелом положил их множество на месте: остальные в ужасе рассеялись. Коварный хан притворился изумленным: жаловался на сие неприятельское действие; требовал головы Иордановой, стращал местью, но спешил удалиться, ибо сведал о впадении астраханцев в его собственные пределы. Торжество Симского было совершенно: он спас не только Рязань, но и честь великокняжескую: постыдная хартия московская осталась в его руках. Ему дали после сан боярина, и – что еще важнее – внесли описание столь знаменитой услуги в книги разрядные и в родословные на память векам.

Сие нашествие варваров было самым несчастнейшим случаем Василиева государствования. Предав огню селения от Нижнего Новагорода и Воронежа до берегов Москвы-реки, они пленили несметное число жителей, многих знатных жен и девиц, бросая грудных младенцев на землю; продавали невольников толпами в Кафе, в Астрахани; слабых, престарелых морили голодом: дети крымцев учились над ними искусству язвить, убивать людей. Одна Москва славила свое, по мнению народа, сверхъестественное спасение: рассказывали о явлениях и чудесах; уставили особенный крестный ход в монастырь Сретения, где мы доныне три раза в год благодарим Небо за избавление сей древней столицы от Тамерланова, Ахматова и Магмет-Гиреева нападения. Великий князь, возвратясь, изъявил признательность немецким чиновникам огнестрельного снаряда, Никласу и Иордану; но велел судить воевод, которые пустили хана в сердце России. Все упрекали Бельского безрассудностию и малодушием; а Бельский слагал вину на брата государева, Андрея, который, первый показав тыл неприятелю, увлек других за собою. Василий, щадя брата, наказал только одного воеводу, князя Ивана Воротынского, мужа весьма опытного в ратном деле и дотоле всегда храброго. Вина его, кажется, состояла в том, что он, будучи оскорблен надменностию Бельского, с тайным удовольствием видел ошибки сего юного полководца, жертвовал самолюбию отечеством и не сделал всего возможного для блага России: преступление важное и тем менее извинительное, чем труднее уличить виновного! Лишенный своего поместья и сана, князь Воротынский долгое время сидел в заключении: был после освобожден, ездил ко двору, но не мог выехать из столицы.

1522 г. Скоро пришло в Москву известие о новом грозном для нас замысле хана: он велел объявить на трех торгах, в Перекопи в Крыме, в Кафе и в других местах, чтобы его уланы, мурзы, воины не слагали с себя оружия, не расседлывали коней и готовились вторично идти на Россию. Татары не любили воевать в зимнее время, без подножного корма: весною полки наши заняли берега Оки, куда прибыл и сам великий князь. Никогда Россия не имела лучшей конницы и столь многочисленной пехоты. Главный стан близ Коломны уподоблялся обширной крепости, под защитою огнестрельного снаряда, которого мы прежде не употребляли в поле. Сказывают, что государь, любуясь прекрасным войском и станом, послал вестника к Магмет-Гирею с такими словами: «Вероломно нарушив мир и союз, ты в виде разбойника, душегубца, зажигальщика напал нечаянно на мою землю. Имеешь ли бодрость воинскую? Иди теперь: предлагаю тебе честную битву в поле». Хан ответствовал, что ему известны пути в Россию и время, удобное для войны; что он не спрашивает у неприятелей, где и когда сражаться. Лето проходило. Магмет-Гирей не являлся. В августе государь возвратился в Москву, где Солиманов посол, князь мангупский, Скиндер, уже несколько месяцев ждал его, приехав из Константинополя вместе с Третьяком-Губиным.

Тициан. Османский (турецкий) султан Сулейман I Великолепный

Послу оказали великую честь: Государь встал с места, чтобы спросить у него о здравии султана; дал ему руку и велел сесть подле себя. Нельзя было писать ласковее, как Солиман писал к Василию, своему верному приятелю и доброму соседу, уверяя, что желает быть с ним в крепкой дружбе и в братстве, но Скиндер говорил единственно о делах торговых и, купив несколько драгоценных мехов, уехал. Не теряя надежды приобрести деятельный союз Оттоманской Империи, Василий еще посылал в Константинополь ближнего дворянина, Ивана Морозова, с дружественными грамотами; однако же не велел ему объявлять условий, на коих мы желали заключить письменный договор с Портою: ибо великому князю, по обыкновенной гордости нового российского двора, хотелось, чтобы султан прислал для того собственного вельможу в Москву. Сей опыт был последним с нашей стороны: Солиман довольствовался учтивостями, не думая, кажется, чтобы Россия могла искренно содействовать оттоманам в покорении христианских держав и еще менее думая быть орудием нашей особенной политики; стесняя Венгрию, завоевав Родос, готовясь устремиться на Мальту, он требовал от нас мира, товаров и ничего более. Если бы Сигизмунд в одно время с Магмет-Гиреем и с казанским царем напал на Россию, то великий князь увидел бы себя в крайности и поздно бы узнал, сколь судьба государства бывает непостоянна, вопреки хитрым соображениям ума человеческого. Но, к счастию нашему; король не имел сильного войска, боялся ужасного Солимана, знал вероломство хана крымского и, радуясь претерпенному нами от него бедствию, надеялся только, что оно склонит Василия к миролюбию. Государь в самом деле желал прекратить войну с Литвою для скорейшего обуздания Тавриды и Казани. Пользуясь обстоятельствами, Сигизмуид хотел договариваться о мире не в Москве, как обыкновенно бывало, а в Вильне или в Кракове: Великий князь отвергнул сие предложение, и знатный королевский чиновник. Петр Станиславович, с секретарем Иваном Горностаем приехали в Москву, когда еще воеводы наши стояли у Коломны, готовые идти на татар или на Литву. Не могли согласиться в условиях вечного мира: долго спорили о перемирии; наконец заключили его на пять лет от 25 декабря 1522 года. Смоленск остался нашим; границею служили Днепр, Ивака и Меря. Уставили вольность торговли; поручили наместникам украинским решить тяжбы между жителями обоих государств: но пленникам не дали свободы, к прискорбию Василия, который должен был отказаться от сего требования. Окольничий Морозов и Дворецкий Бутурлин ездили в Краков с перемирною грамотою. Литовский историк с удивлением говорит о пышности сих вельмож, сказывая, что под ними было пятьсот коней. Два раза Сигизмунд звал их обедать, и два раза они уходили из дворца, чтобы не сидеть за столом вместе с папскими, цесарскими и венгерскими поверенными в делах: ибо сие казалось для них несовместным с честию великокняжеского посольства. Король утвердил грамоту присягою, облегчив судьбу наших пленников.

Так кончилась сия десятилетняя война Литовская, славная для Сигизмунда громкою победою Оршинскою, а для нас полезная важным приобретением Смоленска, для обоих же государств равно опустошительная, если отнесем к ней гибельное нашествие Магмет-Гиреево. Достопамятным следствием ее было уничтожение немецкого ордена, к прискорбию Василия, который лишился в нем хотя и слабого, но ревностного союзника. Уступив силе, жалуясь на скупость великого князя, может быть невольную по нашим умеренным доходам, и на худое усердие своего народа, магистр искал мира и пожертвовал ему бытием рыцарства, славного в летописях. Сигизмунд признал Албрехта наследственным владетелем орденских городов, с условием, чтобы они вечно зависели от государей польских, и дал Пруссии герб черного орла с изображением буквы S, начальной Сигизмундова имени. Хотя с переменою обстоятельств сие знаменитое палестинское братство отжило век свой и казалось уже несоответственным новому государственному порядку в Европе: однако ж гибель учреждения, столь памятного своею великодушною целию, законами суровой добродетели и геройством первых основателей, произвела всеобщее сожаление. – Орден Ливонский, быв около трех веков сопряжен с немецким, остался в печальном уединении, среди грозных опасностей и между двумя сильными державами, Россиею и Польшею, в ненадежной, но в полной свободе, как старец при дверях гроба. Ливонские рыцари давали Великому магистру немецкому деньги и людей для войны: за что он торжественно объявил их независимыми навеки. Судьба также готовила им конец; но Плеттенберг еще жил и как бы в награду за свое великодушие долженствовал спокойно умереть главою свободного братства. В 1521 году он возобновил мирный договор с Россиею на десять лет.

Глава III

Продолжение государствования Василиева. г. 1521–1534

Присоединение Рязани к Москве. Заключение Кн. Шемякина. Хан Крымский взял Астрахань. Злодейства в Казани. Бедствие Крыма. Хан Сайдет-Гирей. Походы на Казань. Пострижение Великой Княгини. Новый брак великого князя. Сношения с Римом, с Императором Карлом V. Перемирие с Литвою. Дружество с Густавом Вазою. Посольства Солимановы. Набег крымцев. Рать на Казань. Новый царь в Казани. Заточение Шиг-Алея. Рождение царя Иоанна Васильевича. Посольства астраханские, молдавские, ногайское, индейское. Набег крымцев. Болезнь и кончина великого князя. Характер Василиев. Строгость и милость. Дело Максима Грека. Жалобы на великого князя. Образ жизни Василия, охота, Двор, обеды, титул. Иноземцы в Москве. Законы. Строения. Церковные деяния. Разные бедствия. Великие современники Василиевы. Раскол Лютеров.

Распространив Литовскою войною пределы государства, Василий в то же время довершил великое дело единовластия внутри оного. Еще Рязань была особенным княжением, хотя треть городов ее, часть умершего князя Федора, принадлежала к Московскому и Василий уже именовался Рязанским. Еще князья Северский и Стародубский или Черниговский, называясь слугами государя российского, имели права владетелей. Василий, исполнитель Иоанновых намерений, ждал только справедливого повода к необходимому уничтожению сих остатков удельной системы.

Вдова, княгиня Агриппина, несколько лет господствовала в Рязани именем своего малолетнего сына, Иоанна: Василий оставлял в покое слабую жену и младенца, ибо первая во всем повиновалась ему как верховному государю; но сын ее, достигнув юношеского возраста, захотел вдруг свергнуть с себя опеку и матери и великого князя московского: то есть властвовать независимо, как его предки, старейшие в роде Ярослава I. Пишут, что он торжественно объявил сие Василию, вступил в тесную связь с ханом крымским и мыслил жениться на дочери Магмет-Гиреевой. Государь велел ему быть к себе в Москву: князь Иоанн долго не ехал; наконец, обманутый советом знатнейшего боярина своего, Симеона Крубина, явился пред Василием, который, уличив его в неблагодарности, в измене, в дружбе с злодеями России, отдал под стражу, взял всю Рязань, а вдовствующую Княгиню Агриппину сослал в монастырь. Сие случилось в 1517 году. Когда Магмет-Гирей шел к Москве, князь Иоанн, пользуясь общим смятением, бежал оттуда в Литву, где и кончил жизнь в неизвестности. – Таким образом, около четырех столетий быв отдельным, независимым княжением, Рязань вслед за Муромом и за Черниговом присоединилась к северным владениям Мономахова потомства, которые составили российское единодержавие. Она считалась тогда лучшею и богатейшею из всех областей Государства Московского, будучи путем нашей важной торговли с Азовом и Кафою, изобилуя медом, птицами, зверями, рыбою, особенно хлебом, так что нивы ее, но выражению писателей XVI века, казались густым лесом. Жители славились воинским духом; их упрекали высокоумием и суровостию. Чтобы мирно господствовать над ними, великий князь многих перевел в другие области.

Князь Василий Шемякин Северский отличался доблестию воинскою, был ужасом Крыма, ненавистником Литвы и верным стражем южной России: за что великий князь оказывал ему милость и дал город Путивль; но опасался и не любил его, во-первых, помня ужасный характер деда Василиева, Димитрия, а во-вторых, зная беспокойный дух внука, смелого, надменного своими достоинствами: для того неусыпно наблюдал за ним и с тайным удовольствием видел непримиримую, взаимную злобу князей Северских; Шемякина и Василия Симеоновича Стародубского, женатого на своячине государевой. Последний доносил, что первый ссылается с королем Сигизмундом и мыслит изменить России; а Шемякин требовал суда и писал к великому князю: «Прикажи мне, холопу твоему, быть в Москве; да оправдаюсь изустно и да умолкнет навеки клеветник мой. Еще отец его, Симеон, злословил меня: сын хвалится бесстыдством и говорит: уморю Шемякина, или сам заслужу гнев государев. Исследуй дело: если я виновен, то голова моя пред Богом и пред тобою». В августе 1517 года он приехал в Москву; на другой день, в праздник Успения, обедал с государем у митрополита, совершенно оправдался и хотел, чтобы ему выдали лживых доносителей. Их было двое: один слуга князя Пронского, другой Стародубского, который будто бы в Новегороде Северском и в Литве узнал о мнимой измене Шемякина. Государь велел выдать первого доносителя: второго же объявил невинным. Шемякин с честию и с новым жалованьем возвратился в область Северскую, где властвовал спокойно еще пять лет, пережив своего злодея, Стародубского. Но в 1523 году возобновились подозрения: письменно обнадеженный государем и митрополитом в личной безопасности, Шемякин вторично явился на суд в столицу, был обласкан, а чрез несколько дней заключен в темницу как уличенный в тайной связи и переписке с Литвою. Сомневались в истине сего обвинения; рассказывали, что один умный шут в Москве ходил тогда из улицы в улицу с метлою и кричал: время очистить государство от последнего сора, то есть избавить оное от последнего князя удельного. Народ смеялся, разгадывая остроумную притчу. Другие осуждали государя и в особенности митрополита, который обманул Шемякина своим ручательством. Незадолго до сего времени Варлаам, благочестивый, твердый и не льстец великому князю ни в каких случаях, противных совести, должен был оставить митрополию: на место его избрали Даниила, игумена Иосифовского, молодого, тридцатилетнего человека, свежего, румяного лицом, тучного телом и тонкого умом. Думая о политических выгодах более, нежели о христианских добродетелях, Даниил оправдывал заключение Шемякина и говорил, что Бог избавил великого князя от внутреннего домашнего врага. Не так мыслил Троицкий, Порфирий, муж, воспитанный в пустыне и в простых обычаях: он торжественно и смело ходатайствовал за гонимого князя, беззаконно отягченного цепями; прогневал государя и, сложив с себя одежду игуменскую, удалился в тесную пустыню на Белоозеро. Шемякин умер в темнице. От супруги его. привезенной в Москву, отлучили всех боярынь, которые составляли ее пышный двор. – Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития. В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих, как бы для того, чтобы история не представляла нам идолов, будучи историею людей или несовершенства.

Обратимся к делам внешним. Вместо того, чтобы наказать Магмет-Гирея за опустошение России, великий князь желал как можно скорее с ним примириться. Поход на Тавриду казался опасным и бесполезным: даль, степи, пустыни изнурили бы войско, и самый счастливый успех доставил бы нам только скудную добычу: в следующее лето крымцы могли бы снова явиться в наших пределах. Политика великокняжеская ограничивалась Литвою: там видели мы прочные, естественные, языком и верою утверждаемые приобретения, нужные для могущества России; все другое относилось единственно к сей цели. Посол Василиев, Наумов, еще оставался в Тавриде и предлагал хану мир; а Магмет-Гирей, готовя месть Астрахани, также хотел возобновить дружбу с нами и прислал своих послов в Москву: сам же выступил со многочисленным войском к устью Волги.

В Астрахани господствовал тогда Усеин, сын умершего царя Ченибека: он искал покровительства России, но не успел защитить себя от нашествия Магмет-Гирея, который вместе с ногайским князем Мамаем осадил Астрахань, изгнал Усеина и, завоевав сей важный торговый город, исполнил таким образом свое давнишнее властолюбивое намерение совокупить три Батыевы царства – Казань, Астрахань и Тавриду – в единую державу, которая могла бы и далее расшириться на восток покорением ногаев, шибанских, или тюменских, и хивинских моголов, примкнуть от моря Каспийского к Персии, к Сибири и новыми тучами варваров угрожать образованному Западу. Василий предвидел сию опасность: для того, стараясь удержать Казань в зависимости от России, не хотел помогать Магмет-Гирею на Астрахань и, договариваясь с ним о мире, заключил тесный союз с ее царем, коего послы сведали в Москве о бедствии их отечества. Но беспокойство великого князя было непродолжительно: варвар может иметь властолюбие, смелость и счастие; только не умеет пользоваться успехами: легко приобретая, легко и теряет. Магмет-Гиреево величие исчезло как сновидение.

Услышав о завоевании Астрахани, Саип-Гирей, царь казанский, вздумал праздновать оное кровопролитием: уже боясь России и в безумной гордости считая всякую дальнейшую умеренность малодушием, он велел умертвить всех московских купцов и посла государева, Василия Юрьева. Весть о сем ужасном злодействе достигла Москвы в одно время с другою, весьма для нас благоприятною: о внезапной гибели Магмет-Гирея и бедствиях Тавриды. Между тем как он, торжествуя победу, веселился и пировал в богатой Астрахани, сподвижник его, князь ногайский Мамай, готовил ему сеть по внушениям брата своего Агиша: «Что ты делаешь? – говорил Агиш. – Служишь орудием сильному, властолюбивому соседу, который мыслит поработить всех нас, одного за другим. Опомнись, или будет поздно». Мамай согласился с братом, условился в мерах и начал доказывать хану, что их войско слабеет духом и телом в городе, что надобно стоять в поле, где татарин дышит свободно и пылает мужеством. Магмет-Гирей, приняв совет, вышел из города; но в стане вел роскошную, беспечную жизнь, не воображая никаких опасностей: воины ходили без оружия. Вдруг Агиш и Мамай с толпами ногайскими окружают царский шатер, в коем Магмет-Гирей спокойно обедал с юным сыном Богатырь-Солтаном: убивают их и многих вельмож; нападают на стан, режут изумленных крымцев, гонят бегущих, топят в Дону. Только двое из сыновей ханских, Казы-Гирей и Бибей, с пятидесятью князьями прибежали в Тавриду: вслед за ними вринулись и ногаи в ее беззащитные улусы, захватили стада, выжгли селения, плавали в крови жен и младенцев, которые укрывались в лесах или в ущелинах гор. вельможи крымские собрали наконец тысяч двенадцать воинов и сразились с ногаями; но, разбитые наголову, едва спаслися бегством в Перекопь, охраняемую Султанскими Янычарами. В то же время атаман днепровских козаков, Евстафий Дашкович, быв дотоле союзником Крымским, сжег укрепления Очакова и все истребил, что мог, в Тавриде.

Московский боярин Колычев, посланный еще к Магмет-Гирею, находясь в Перекопи, был свидетелем сих происшествий. Когда ногаи и Дашкович удалились, сын ханский, Казы-Гирей, назвал себя царем Тавриды; но должен был уступить престол дяде, Сайдет-Гирею, который, с султанским указом и с янычарами приехав из Константинополя, удавил племянника в Кафе, торжественно воцарился и спешил предложить Василию свою дружбу, хваляся могуществом и величием. «Отец твой, – писал он к государю, – безопасно стоял за хребтом моего отца и его саблею сек головы неприятелям. Да будет любовь и между нами. Имею рать сильную: великий султан мне покровитель, царь астраханский Усеин друг, казанский Саип-Гирей брат, ногаи, черкасы и Тюмень подданные, король Сигизмунд холоп, волохи путники мои и стадники. Исполняя волю султанову, хочу жить с тобою в тесном братстве. Не тревожь моего единокровного в Казани. Минувшее забудем. Литве не дадим покоя», – и проч. Новый хан требовал от Василия шестидесяти тысяч алтын, уверяя, что истинные братья никогда не отказывают друг другу в таких безделицах. Хоть в Москве знали, что Крым находится в самом ужасном опустошении; что Сайдет-Гирей не мог тогда иметь ни двенадцати тысяч исправных воинов: однако ж великий князь старался воспользоваться добрым расположением хана и заключить с ним союз, чтобы по крайней мере не опасаться набегов крымских; только не дал ему денег и в рассуждении царя казанского ответствовал: «Государи воюют, но послов и купцов не убивают; нет и не будет мира с злодеем».

Между тем как шли переговоры с Тавридою об условиях союза, войско наше действовало против Казани. Сам государь ездил в Нижний Новгород, откуда послал царя Шиг-Алея и князя Василия Шуйского с судовою, а князя Бориса-Горбатого с конною ратию. Они не только воевали неприятельскую землю, убивая, пленяя людей на берегах Волги, но сделали и нечто важнейшее: основали город при устье Суры, назвав его именем Василия, и, стеснив пределы Казанского Царства, сею твердынею защитили Россию: вал, острог и деревянные стены были достаточны для приведения варваров в ужас. Алей и Шуйский возвратились осенью. Нетрудно было предвидеть, что россияне возобновят нападение в благоприятнейшее время: Саип-Гирей искал опоры и решился объявить себя подданным великого Солимана с условием, чтобы он спас его от мести Василиевой. Мог ли действительно глава мусульманов не вступиться в таком случае за единоверного? Однако ж сие заступление, весьма легкое и как бы мимоходом, оказалось бесполезным: князь Манкупский Скиндер, находясь тогда в Москве единственно по делам купеческим, именем султана объявил нашим боярам, что Казань есть турецкая область; но удовольствовался ответом, что Казань была, есть и будет подвластна российскому государю; что Саип-Гирей мятежник и не имеет права дарить ею султана.

1524 г. Весною полки гораздо многочисленнейшие выступили к Казани с решительным намерением завоевать оную. В судовой рати главными начальниками были Шиг-Алей, князья Иван Бельский и Горбатый, Захарьин, Симеон Курбский, Иван Лятцкий; а в конной боярин Хабар Симский. Число воинов, как уверяют, простиралось до 150 тысяч. Слух о сем необыкновенном ополчении столь устрашил Саид-Гирея, что он немедленно бежал в Тавриду, оставив в Казани юного тринадцатилетнего племянника, Сафа-Гирея, внука Менгли-Гиреева, и сказав жителям, что едет искать помощи султановой, которая одна может спасти их. Гнушаясь его малодушием, ненавидя и боясь россиян, они назвали Сафа-Гирея царем, клялись умереть за него и приготовились к обороне, вместе с черемисами и чувашами. 7 июля судовая рать московская явилась пред Гостиным островом, выше Казани; войско расположилось на берегу и 20 дней провело в бездействии, ожидая Хабара-Симского с конницею. Неприятель также стоял в поле; тревожил россиян частными, маловажными нападениями; изъявлял смелость. Презирая отрока Сафа-Гирея, Алей писал к нему, чтобы он мирно удалился в свое отечество и не был виновником кровопролития. Сафа-Гирей ответствовал: «чья победа, того и царство: сразимся». В сие время загорелась казанская деревянная крепость: воеводы московские не двинулись с места, дали жителям спокойно гасить огонь и строить новую стену; 28 июля перенесли стан на луговую сторону Волги, к берегам Казанки, и опять ничего не делали; а неприятель жег нивы в окрестностях и, заняв все дороги, наблюдал, чтобы мы не имели никаких подвозов. Истратив свои запасы, войско уже терпело недостаток – и вдруг разнесся слух, что конница наша совершенно истреблена неприятелем. Ужас объял воевод. Не знали, что предпринять: боялись идти назад и медленно плыть Волгою вверх; думали спуститься ниже устья Камы, бросить суда и возвратиться сухим путем чрез отдаленную Вятку. Оказалось, что дикие черемисы разбили только один конный отряд московский; что мужественный Хабар в двадцати верстах от Казани, на берегу Свияги, одержал славную победу над ними, чувашами и казанцами, хотевшими не допустить его до соединения с Алеем: множество взял в плен, утопил в реке и с трофеями прибыл в стан главной рати. Не столь счастлив был князь Иван Палецкий, который из Нижнего Новагорода шел на судах к Казани с хлебом и с тяжелым снарядом огнестрельным. Там, где Волга, усеянная островами, стесняется между ими, черемисы запрудили реку каменьем и деревьями. Сия преграда изумила россиян. Суда, увлекаемые стремлением воды, разбивались одно об другое или об камни, а с высокого берега сыпались на них стрелы и катились бревна, пускаемые черемисами. Погибло несколько тысяч людей, убитых или утопших; и князь Палецкий, оставив в реке большую часть военных снарядов, с немногими судами достиг нашего стана. Сие бедствие, как думают, произвело известную старинную пословицу: с одну сторону Черемиса, а с другой берегися. «Волга, – пишет казанский историк, – сделалась тогда для варваров златоструйным Тигром: кроме пушек и ядер, они пудами извлекали из ее глубины серебро и драгоценное оружие москвитян».

Н. В. Нечаев. Царь Василий Иоаннович.

Копия из Царского титулярника. 1672

Хотя россияне обступили наконец крепость и могли бы взять ее, тем вероятнее, что, в самый первый день осады [15 августа] убив лучшего неприятельского пушкаря, видели замешательство казанцев и худое действие их огнестрельного снаряда; хотя немецкие и литовские воины, наемники государевы, требовали приступа, но воеводы, опасаясь неудачи и голода, предпочли мир: ибо казанцы, устрашенные победою Симского, выслали к ним дары, обещаясь немедленно отправить посольство к великому князю, умилостивить его, загладить свою вину. Малодушные или, по мнению некоторых, ослепленные золотом начальники прекратили войну, сняли осаду и вышли из земли Казанской без славы и с болезнию, от коей умерло множество людей, так что едва ли половина рати осталась в живых. Главный воевода, князь Иван Бельский, лишился милости государевой; но митрополит исходатайствовал ему прощение. Послы казанские действительно приехали к государю; молили его, чтобы он утвердил Сафа-Гирея в достоинстве царя и в таком случае обязывались, как и прежде, усердствовать России. Василий требовал доказательств и залога в верности сего народа, постоянного единственно в обманах и злодействе: впрочем желал обойтися без дальнейшего кровопролития. Боярин, князь Пенков, был в Казани для переговоров. Между тем государь без оружия нанес ей удар весьма чувствительный, запретив нашим купцам ездить на ее летнюю ярмонку и назначив для их торговли с Азиею место в Нижегородской области, на берегу Волги, где ныне Макарьев: отчего сия славная ярмонка упала: ибо астраханские, персидские, арменские купцы всего более искали там наших мехов, и сами казанцы лишились вещей необходимых, например, соли, которую они получали из России. Но как трудно переменять старые обыкновения в путях купечества, то мы, сделав зло другим, увидели и собственный вред: не скоро можно было приучить людей к новому, дикому, ненаселенному месту, где некогда существовал уединенный монастырь, заведенный Св. Макарием Унженским и разрушенный татарами при Василии Темном. Цена азиатских ремесленных произведений у нас возвысилась: открылся недостаток в нужном, особенно в соленой рыбе, покупаемой в Казани. Одним словом, досадив казанскому народу, великий князь досадил и своему, который не мог предвидеть, что сие юное торжище будет со временем нашею славною Макарьевскою ярмонкою, едва ли не богатейшею в свете. Жаловались, что государь ищет себе неприятелей, равно как осуждали его и за основание города в земле казанской, хотя дальновиднейшие из самых современников знали, что дело идет не об истинном дружестве с нею, но о вернейшем ее, для нас необходимом покорении, и хвалили за то великого князя. – Следствием переговоров между нами и Казанью было пятилетнее мирное бездействие с обеих сторон.

1525 г. Тогда великий князь, свободный от дел воинских, занимался важным делом семейственным, тесно связанным с государственною пользою. Он был уже двадцать лет супругом, не имея детей, следственно и надежды иметь их. Отец с удовольствием видит наследника в сыне: таков устав природы; но братья не столь близки к сердцу, и Василиевы не оказывали ни великих свойств душевных, ни искренней привязанности к старейшему, более опасаясь его как государя, нежели любя как единокровного. Современный летописец повествует, что великий князь, едучи однажды на позлащенной колеснице, вне города, увидел на дереве птичье гнездо, заплакал и сказал: «Птицы счастливее меня: у них есть дети!» После он также со слезами говорил боярам: «Кто будет моим и Русского Царства наследником? Братья ли, которые не умеют править и своими уделами?» Бояре ответствовали: «Государь! Неплодную смоковницу посекают: на ее месте садят иную в вертограде». Не только придворные угодники, но и ревностные друзья отечества могли советовать Василию, чтобы он развелся с Соломониею, обвиняемою в неплодии, и новым супружеством даровал наследника престолу. Следуя их мнению и желая быть отцем, государь решился на дело жестокое в смысле нравственности: немилосердно отвергнуть от своего ложа невинную, добродетельную супругу, которая двадцать лет жила единственно для его счастия; предать ее в жертву горести, стыду, отчаянию; нарушить святый устав любви и благодарности. Если митрополит Даниил, снисходительный, уклончивый, внимательный к миру более, нежели к духу, согласно с великокняжеским синклитом, признал намерение Василиево законным или еще похвальным: то нашлись и духовные, и миряне, которые смело сказали государю, что оно противно совести и церкви. В числе их был пустынный инок Вассиан, сын князя Литовского, Ивана Юрьевича Патрикеева, и сам некогда знатнейший боярин, вместе с отцом в 1499 году неволею постриженный в монахи за усердие к юному великому князю, несчастному Димитрию. Сей муж уподоблялся, как пишут, древнему Святому Антонию: его заключили в Волоколамском монастыре, коего иноки любили угождать мирской власти; а престарелого воеводу, Князя Симеона Курбского, завоевателя земли Югорской, строгого постника и христианина, удалили от двора: ибо он также ревностно вступался за права Соломонии. Самые простолюдины – одни по естественной жалости, другие по Номоканону – осуждали Василия. Чтобы обмануть закон и совесть, предложили Соломонии добровольно отказаться от мира: она не хотела. Тогда употребили насилие: вывели ее из дворца, постригли в Рожественском девичьем монастыре, увезли в Суздаль и там, в женской обители, заключили. Уверяют, что несчастная противилась совершению беззаконного обряда и что сановник великокняжеский, Иван Шигона, угрожал ей не только словами, но и побоями, действуя именем государя; что она залилась слезами и, надевая ризу инокини, торжественно сказала: «Бог видит и отмстит моему гонителю». – Не умолчим здесь о предании любопытном, хотя и не достоверном: носился слух, что Соломония, к ужасу и бесполезному раскаянию великого князя, оказалась после беременною, родила сына, дала ему имя Георгия, тайно воспитывала его и не хотела никому показать, говоря: «В свое время он явится в могуществе и славе». Многие считали то за истину, другие за сказку, вымышленную друзьями сей несчастной добродетельной княгини. [1526 г.] Разрешив узы своего брака, Василий по уставу церковному не мог вторично быть супругом: чья жена с согласия мужа постригается, тот должен сам отказаться от света. Но митрополит дал благословение, и государь чрез два месяца женился на княжне Елене, дочери Василия Глинского, к изумлению наших бояр, которые не думали, чтобы род чужеземных изменников удостоился такой чести. Может быть, не одна красота невесты решила выбор; может быть, Елена, воспитанная в знатном владетельном доме и в обычаях немецких, коими славился ее дядя, Михаил, имела более приятности в уме, нежели тогдашние юные россиянки, научаемые единственно целомудрию и кротким, смиренным добродетелям их пола. Некоторые думали, что великий князь из уважения к достоинствам Михаила Глинского женился на его племяннице, дабы оставить в нем надежного советника и путеводителя своим детям. Сие менее вероятно: ибо Михаил после того еще более года сидел в темнице, освобожденный наконец ревностным ходатайством Елены. – Свадьба была великолепна. Праздновали три дни. Двор блистал необыкновенною пышностию. Любя юную супругу, Василий желал ей нравиться не только ласковым обхождением с нею, но и видом молодости, которая от него удалялась: обрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности.

Постриг Соломонии Сабуровой в монахини.

Лицевой летописный свод. XVI в.

В течение пяти лет Россия имела единственно мирные сношения с иными державами. Еще при жизни Леона Х один генуэзский путешественник, называемый капитаном Павлом, с дружелюбным письмом от сего Папы и немецкого магистра Албрехта был в Москве, имея важное намерение проложить купеческую дорогу в Индостан через Россию посредством рек Инда, Окса, или Гигона, моря Каспийского и Волги. Прежде счастливого открытия Васка де-Гамы товары индейские шли в Европу или Персидским заливом, Евфратом, Черным морем, или заливом Аравийским, Нилом и морем Средиземным; но португальцы, в начале XVI века овладев берегами Индии, захватив всю ее торговлю и дав ей удобнейший путь океаном, мимо Африки, употребляли свою выгоду во зло и столь возвысили цену пряных зелий, что Европа справедливо жаловалась на безумное корыстолюбие лиссабонских купцов. Говорили даже, что ароматы индейские в дальнем плавании теряют запах и силу. Движимый ревностию отнять у Португалии исключительное право сей торговли, генуэзский путешественник убедительно представлял нашим боярам, что мы в несколько лет можем обогатиться ею; что казна государева наполнится золотом от купеческих пошлин; что россияне, любя употреблять пряные зелья, будут иметь оные в изобилии и дешево; что ему надобно только узнать течение рек, впадающих в Волгу, и что он просит великого князя отпустить его водою в Астрахань. Но государь, как пишут, не хотел открыть иноземцу путей нашей торговли с Востоком. Павел возвратился в Италию по смерти Леона X, вручил ответную Василиеву грамоту Папе Адриану и в 1525 году вторично приехал в Москву с письмом от нового Папы, Климента VII, уже не по торговым делам, но в виде посла, дабы склонить великого князя к войне с турками и к соединению церквей: за что Климент, подобно Леону, предлагал ему достоинство короля. Сей опыт, как и все прежние, не имел успеха: Василий, довольный именем великого князя и царя, не думал о королевском, не хотел искать новых врагов и помнил худые следствия Флорентийского Собора; однако ж принял с уважением и посла и грамоту, честил его два месяца в Москве и вместе с ним отправил в Италию гонца своего Димитрия Герасимова, о коем славный Историк того века Павел Иовий говорит с похвалою, сказывая, что он учился в Ливонии, знал хорошо язык латинский, был употребляем великим князем в посольствах шведском, датском, прусском, венском; имел многие сведения, здравый ум, кротость и приятность в обхождении. Папа велел отвести ему богато украшенные комнаты в замке Св. Ангела. Отдохнув несколько дней, Димитрий в великолепной русской одежде представился Клименту, поднес дары и письмо государево, наполненное единственно учтивостями. Великий князь изъявлял желание быть в дружбе с Папою, утверждать оную взаимными посольствами, видеть торжество христианства и гибель неверных, прибавляя, что он издавна карает их в честь Божию. Ждали, что Димитрий объявит на словах какие-нибудь тайные поручения государевы: он занемог в Риме и долго находился в опасности; наконец выздоровел, осмотрел все достопамятности древней столицы мира, новые здания, церкви; хвалил пышное служение Папы, восхищался музыкою, присутствовал в Кардинальном совете, беседовал с учеными мужами и в особенности с Павлом Иовием; рассказывал им много любопытного о своем отечестве; но, к неудовольствию Папы, объявил, что не имеет никаких повелений от Василия для переговоров о делах государственных и церковных. – Димитрий возвратился в Москву (в июле 1526 года) с новым послом Климентовым, Иоанном Франциском, Епископом Скаренским, коему надлежало доставить мир христианству, то есть Литве. Явился и другой, еще знаменитейший посредник в сем деле. Кончина Максимилианова прервала сообщение нашего двора с Империею. Хитрый, властолюбивый юноша Карл V, заступив место деда на ее престоле, не имел времени мыслить о Севере, повелевая Испаниею, Австриею, Нидерландами и споря о господстве над всею юго-западною Европою с прямодушным героем, Франциском I. Долго ждав, чтобы Карл вспомнил о России, великий князь решился сам отправить к нему гонца с приветствием. За сим возобновились торжественные посольства с обеих сторон. Австрийский государственный советник Антоний прибыл в Москву с дружественными грамотами, а князь Иван Ярославский-Засекин ездил с такими же от Василия к императору в Мадрид, в то самое время, когда несчастный Франциск I находился там пленником и когда Европа не без ужаса видела быстрые успехи Карлова властолюбия, угрожавшего ей всемирною монархиею или зависимостью всех держав от единой сильнейшей, какой не бывало после Карла Великого в течение семи веков. Только Россия, хотя уже с любопытством наблюдающая государственные движения в Европе, но еще далее враждебной Литвы не зрящая для себя прямых опасностей, оставалась вдали спокойною и даже могла желать, чтобы Карл исполнил намерение деда присоединением Венгрии и Богемии ко владениям Австрийского дома (как и случилось): ибо сии две воинственные державы, управляемые Сигизмундовым племянником Людовиком, служили опорою Литве и Польше. Не имея никакого совместничества с императором и справедливо угадывая, что оно есть или будет между им и королем польским, великий князь предложил Карлу склонить Сигизмунда к твердому миру с Россиею, или благоразумными убеждениями, или страхом оружия, по торжественному Максимилианову обещанию. В удовольствие Василия император, отпустив князя Засекина из Мадрида, вместе с ним послал графа Леонарда Нугарольского, а брат его, эрцгерцог австрийский Фердинанд, барона Герберштейна в Польшу, чтобы объясниться с королем в рассуждении мирных условий и ехать в Москву для окончания сего дела. Но Сигизмунд, уже опасаясь замыслов императора на Венгрию, худо верил его доброжелательству и сказал послам, что он не просил их государей быть миротворцами и может сам унять Россию, примолвив с досадою: «Какая дружба у князя московского с императором? Что они: ближние соседи или родственники?» Однако ж послал к Василию воеводу своего, Петра Кишку, и маршалка Богуша, которые вслед за графом Леонардом и Герберштейном приехали в нашу столицу. Великий князь был в Можайске, увеселяясь звериною ловлею: там и начались переговоры. Король возобновил старые требования на все отнятое у Литвы Иоанном, называя и Новгород и Псков ее достоянием; а мы хотели Киева, Полоцка, Витебска. Посредники, епископ Скаренский, Леонард и Герберштейн, советуя обеим сторонам быть умереннее, предложили Василию уступить королю хотя половину Смоленска: Бояре объявили сие невозможным; отвергнули и перемирие на двадцать лет, желаемое Сигизмундом; согласились единственно продолжить оное до 1533 года, и то из особенного уважения к императору и Папе, как изъяснился великий князь, жалуясь на худое расположение короля к истинному миру и нелепость его требований. Споры о наших границах с Литвою остались без исследования, а пленники в заточении. Послам Сигизмундовым была и личная досада: за столом великокняжеским давали им место ниже римского, императорского и самого фердинандова посла. Утверждая перемирную грамоту, Василий говорил речь о своей приязни к Папе, Карлу, эрцгерцогу; о любви к тишине, справедливости, и проч. На стене висел золотой крест: Думный боярин, сняв его, обтер белым платом. Дьяк в обеих руках держал хартии договорные. Великий князь встал с места; указывая на грамоту, сказал: «исполню с Божиею помощию»; взглянул с умилением на крест и, тихо читая молитву, приложился к оному. То же сделали и литовские чиновники. В заключение обряда пили вино из большого кубка. Государь снова уверял послов в своем дружестве к Клименту и к Максимилиановым наследникам; обратился к панам литовским, кивнул головою, велел им кланяться Сигизмунду и желал счастливого пути. Они все вместе выехали из Можайска, а за ними наши послы: Трусов и Лодыгин в Рим, Ляпун и Волосатый к императору и к эрцгерцогу, Окольничий Лятцкий к Сигизмунду. – Хотя король утвердил договор и клятвенно обязался быть нашим мирным соседом, но взаимные жалобы не могли прекратиться до самой кончины Василиевой; ибо литовцы и россияне пограничные вели, так сказать, явную всегдашнюю войну между собою, отнимая земли друг у друга. Тщетно судьи с обеих сторон выезжали на рубеж: то литовские не могли дождаться наших, то наши литовских. К неудовольствию Сигизмунда, Василий принял к себе князя Федора Михайловича Мстиславского, выдал за него дочь сестры своей, Анастасию, сносился с господарем молдавским, неприятелем Литвы и задержал (в 1528 году) бывших у нас королевских послов, сведав, что в Минске остановили молдавского на пути его в Россию. Король не хотел именовать Василия великим государем, а мы не хотели называть короля российским и прусским. По крайней мере пленников наших и литовских, в силу перемирия, продолженного еще на год, выпустили из темниц и не обременяли цепями как злодеев.

Вследствие одной из достопамятнейших государственных перемен в мире, Швеция, после долговременного неустройства, угнетения, безначалия, как бы обновленная в своих жизненных силах, образовалась, восставала тогда под эгидою великого мужа Густава Вазы, который из рудокопни восшел на трон, озарил его славою, утвердил мудростию; возвеличил государство, ободрил народ, был честию века, монархов и людей. Освободив королевство свое от ига датчан, не думая о суетной воинской славе, думая только о мирном благоденствии шведов, Густав искал дружбы Василия и подтвердил заключенное с Россиею перемирие на 60 лет. Советники его, Канут Эриксон и Биорн Классон, приезжали для того в Новгород к наместнику, князю Ивану Ивановичу Оболенскому, и дворецкому Сабурову, а Эрик Флеминг в Москву. Уже Христиан, ненавистный и шведам и датчанам, скитался изгнанником по Европе: преемник сего Нерона, Король Фридерик, менее властолюбивый, признал независимость Швеции, и Василий, слыша о великих делах Густава, тем охотнее согласился жить с ним в мирном соседстве: дозволил шведским купцам иметь свой особенный двор в Новегороде и торговать во всей России; обещал совершенную безопасность финским земледельцам, которые боялись селиться близ нашей границы, и велел, в угодность королю, заточить в Москве славного датского адмирала Норби. Сей воин мужественный, но свирепый, по изгнании Христиана завладел было Готландиею, сделался морским разбойником, не щадил никого, брал все корабли без исключения, и в особенности злодействовал Швеции; наконец, разбитый ее флотом, бежал в Россию, чтобы возбудить нас против Густава. Великий князь объявил Норби мятежником и наказал его, в удостоверение, что хочет мира и тишины на Севере.

Утратив надежду иметь союзника в султане, Василий милостиво угощал его посланника Скиндера, который еще три раза был в Москве, по торговым делам, и там внезапно умер с именем корыстолюбивого и злого клеветника: ибо он, несправедливо жалуясь на скупость и худой прием великого князя, хвалился, что убедит Солимана воевать с нами; но умный султан не мог быть орудием подлого грека и, не думая умножать числа своих неприятелей, оставался другом России, хотя и бесполезным, и в конце 1530 года писал к Василию последнее ласковое письмо с турком Ахматом, коему надлежало купить в Москве несколько кречетов и мехов собольих.

[1527–1529 гг.] В сие время одни крымские хищники тревожили Россию, несмотря на усилия великого князя быть в мире с ханом и на союзные грамоты, после многих переговоров утвержденные взаимною клятвою. Сайдет-Гирей, ненавидимый народом и князьями за его любовь к турецким обычаям, лил кровь знатнейших людей и не мог держаться на своем ужасном троне, быв два раза изгнан племянником, сыном Магмет-Гирея, Исламом; примирился с ним, дал ему сан Калги, грабил Литву и требовал денег от Василия, который, видя ненадежность ханской власти, сделался тем умереннее в дарах. Послы Сайдет-Гиреевы находились в Москве, когда донесли государю, что царевич Ислам идет на Россию. Войско наше заняло берег Оки, стояло долго, не видало неприятеля и разошлося осенью по городам: вдруг запылали села рязанские: Ислам стремился к Коломне и Москве. Но воеводы, князья Одоевский и Мстиславский, оставались на Угре; не пустили разбойников за Оку и с великим уроном прогнали, в числе многих пленных захватив первого Исламова любимца, Янглыча Мурзу. Государь был в Коломне: раздраженный вероломством хана, он велел утопить крымских послов. И с варварами не должно быть варваром. Сам великий князь устыдился такого дела и приказал объявить хану, что послы убиты московскою чернию. Нимало не удивленный их казнью, столь несогласною с народным правом, Сайдет-Гирей винил только своего племянника, будто бы самовольно дерзнувшего напасть на Россию; снова клялся в истинном дружестве к Василию и, нагло ограбив его посла, не мешал крымцам злодействовать в областях Белевских и Тульских. Наконец, сверженный с престола князьями и народом, бежал к султану. Но Россия ничего не выиграла сею переменою: сперва Ислам, властвовав несколько месяцев в Тавриде, а после Саип, бывший царь казанский, утвержденный султаном в достоинстве хана, угрожали нам войною и пламенем, хотя оба, гонимые Сайдет-Гиреем, прежде искали милости в нязе, названом отце Ислама и брате Саип-Гирея: они непрестанно хотели богатых даров.

К счастию, Казань усмирилась на время. Юный Сафа-Гирей, ненавистник России, исполняя желание народа, требовал решительного мира от великого князя, винился перед ним, обещался быть его верным присяжником. Посол московский, Андрей Пильемов, взял с царя, вельмож и граждан клятвенную в том грамоту; а Василий отправил к ним свою с князем Палецким. Но сей знатный чиновник узнал в Нижнем Новегороде, что Сафа-Гирей переменил мысли, умел злобными внушениями возбудить казанцев против России, согласил их предложить ей новые условия мира и даже с грубостию обесчестил посла великокняжеского. Палецкий возвратился в Москву, и государь прибегнул к оружию.

1530 г. Страшное многочисленностию войско в судах и берегом выступило весною из Нижнего к Казани под начальством князей Ивана Федоровича Бельского, Михаила Глинского, Горбатого, Кубенского, Оболенских и других. Сафа-Гирей, одушевленный злобою, сделал все, что мог для сильной обороны: призвал свирепых диких черемисов и 30 000 ногаев из улусов тестя его Мамая; укрепил предместия острогом с глубокими рвами, от Булака Арским полем до Казанки; примкнув новую стену с двух сторон к городу, осыпал ее землею и каменьем. Конные полки московские, отразив пять или шесть нападений смелого неприятеля, соединились с пехотою, которая вышла из судов на луговой стороне Волги. Начались ежедневные, кровопролитные битвы. Казанцы, ободряемые царем, не боялись смерти; но, изъявляя удивительную храбрость днем, не умели быть осторожными ночью: прекращая битву, обыкновенно пировали и спали глубоким сном до утра. Молодые воины полку князя Оболенского, смотря издали при ясном свете луны на острог, видели там одну спящую стражу; вздумали отличить себя великим делом: тихо подползли к стене, натерли дерево смолою, серою; зажгли и спешили известить о том наших воевод. В одно время запылал острог, и россияне при звуке труб воинских, с грозным воплем устремились [16 июля] на приступ, конные и пешие, одетые и полунагие; сквозь дым и пламя ворвались в укрепление; резали, давили изумленных татар; взяли предместие; опустошили все огнем и мечем; кроме сгоревших, убили, как пишут, 60 000 воинов и граждан, а в числе их и славного богатыря казанского, Аталыка, ужасного видом и силою руки, омоченной кровию многих россиян. Сафа-Гирей ушел в городок Арский: за ним гнался князь Иван Телепнев-Оболенский с легким отрядом; а другие воеводы стояли на месте, и так оплошно, что толпы черемисские взяли наш обоз, семьдесят пушек, запас ядер и пороху, убив князя Федора Оболенского-Лопату, Дорогобужского и многих чиновников. Тогда россияне приступили к городу и могли бы овладеть крепостию, где не было и 12 000 воинов; но Бельский, уже и прежде подозреваемый в тайном лихоимстве, согласился на мир: приняв, как пишут, серебро от жителей, с клятвою, что они немедленно отправят послов к Василию и не будут избирать себе царей без его воли, сей главный воевода отступил, к досаде всех товарищей; хвалился именем великодушного победителя и спешил в Москву, ожидая новых милостей от государя, своего дяди по матери. Один летописец уверяет, что Василий, с лицом грозным встретив племянника, объявил ему смерть и только из уважения к ревностному ходатайству митрополита смягчил сей приговор: окованный цепями, Бельский сидел несколько времени в темнице в наказание за кровь, которую надлежало еще пролить для необходимого покорения Казани, два раза упущенной им из наших рук. Но сего известия нет в других летописцах, и Бельский чрез три года снова начальствовал в ратях.

Послы казанские, знатные князья Тагай, Тевекел, Ибрагим, приехали и смиренно молили государя, чтобы он простил народ и царя; уверяли, что опыт снял завесу с их глаз и что они видят необходимость повиноваться России. Надлежало верить или воевать: Государь хотел отдохновения, ибо не мог бы без чрезвычайного усилия, тяжкого для земли, снарядить новую рать. Согласные на все условия, послы остались в Москве; а великий князь отправил с гонцом клятвенные грамоты к царю и народу казанскому для утверждения, требуя, чтобы все наши пленники были освобождены и все огнестрельные орудия, взятые у нас черемисами, присланы в Россию. Сей гонец не возвратился: Сафа-Гирей, задержав его, писал к государю, что не может исполнить договора, ни присягнуть, пока чиновники казанские не выедут из Москвы; пока великий князь сам не возвратит ему пленников и пушек, взятых Бельским, и пока, вместо гонца, кто-нибудь из знатнейших вельмож российских не приедет в Казань для размена клятвенных грамот. Бояре наши с укоризною объявили о том послам казанским. Князь Тагай ответствовал: «Слышали и знаем; но мы не лжецы и не клятвопреступники. Да исполнится воля Божия и великого князя! Хотим служить ему усердно. Земля наша опустела; мужи знатные погибли или онемели в ужасе. Сафа-Гирей делает, что хочет, со своими крымцами и ногаями; распуская слух, что полки московские идут на Казань, мутит умами, не держит слова и нас вводит в стыд. Не будет так: мы еще живы, имеем друзей и силу. Изгоним Сафа-Гирея! Да изберет государь достойнейшего для нас властителя!» На сие бояре именем великого князя сказали, что для России все одно, кто ни царствует в Казани, Сафа-Гирей или другой, если будет только нам послушен и верен в клятвах. Тагай продолжал: «Напоминаем о невинном Шиг-Алее; он был жертвою злодеев: да возвратится на престол верно служить великому князю и любить народ! Пусть едет с нами в город Василь: оттуда напишем к казанцам, к горным и луговым черемисам, к князьям Арским о милости государя и скажем: царем мы умерли, а великим князем ожили: не хотим того, кто нас не хочет. Казанские пленники, тоскующие в неволе, имеют отцев, братьев и друзей: все к нам пристанут, и будет мир вечный». Василий советовался с боярами; наконец отпустили послов казанских с Алеем в Нижний Новгород, и князь Тагай сдержал слово: написал к согражданам о гибельном для них упрямстве царя, возмутил народ, свергнул Сафа-Гирея, который в порыве злобы хотел было умертвить всех задержанных в Казани россиян; но граждане и вельможи объявили ему, чтобы он немедленно удалился. Жену его отправили в Мамаевы улусы и побили многих ногаев, вельмож крымских, любимцев Сафа-Гиреевых. В сем благоприятном для нас происшествии немало участвовала казанская царевна Горшадна, сестра Магмет-Аминева. Сеит, уланы, князья, мурзы известили Василия об изгнании Сафа-Гирея и, согласные быть подданными России, молили, чтобы вместо Шиг-Алея, коего мести они страшатся, великий князь пожаловал им в цари меньшого пятнадцатилетнего брата его, Еналея, владевшего у нас городком Мещерским. Их желание исполнилось: Еналей со многочисленною дружиною был отправлен в Казань и возведен на престол окольничим Морозовым, к удовольствию мятежных сановников и легкомысленного народа. Все, от царевны и Сеита до последнего гражданина, с видом искреннего усердия присягнули нам в подданстве, славя милость государеву и любезные свойства юного царя, коему чрез несколько лет надлежало быть жертвою их неистовства! Но Василий не дожил до сей новой измены. Прошло три года в мире. В доказательство своего доброго расположения к казанцам великий князь уступил им все бывшие у них в руках московские пищали, чтобы они в случае неприятельского нападения имели способ обороняться, и дозволил Еналею жениться на дочери сильного ногайского мурзы Юсуфа, который мог примирить его с сею беспокойною Ордою. Важнейшие дела казанские, не только политические, но и земские, решились в Москве государевым словом. – Между тем Шиг-Алей. награжденный Коширою и Серпуховом, завидовал брату и, желая преклонить к себе казанцев, тайно сносился с ними, с Астраханью, с ногаями: происки его обнаружились, и злосчастный Алей, некогда верный слуга России, был как преступник заточен с женою на Белоозеро.

К. Лебедев. Василий III, великий князь Московский,

вводит во дворец невесту свою, Елену Глинскую. До 1916

В сие время Василий, благоразумием заслуживая счастие в деяниях государственных, сделался и счастливым отцем семейства. Более трех лет Елена, вопреки желанию супруга и народа, не имела детей. Она ездила с великим князем в Переславль. Ростов, Ярославль, Вологду, на Белоозеро; ходила пешком в святые обители и пустыни, раздавала богатую милостыню, со слезами молилась о чадородии, и без услышания. Добрые жалели о том: некоторые, осуждая брак Василиев как беззаконный, с тайным удовольствием предсказывали, что Бог никогда не благословит оного плодом вожделенным. Наконец Елена оказалась беременною. Какой-то юродивый муж, именем Домитиан, объявил ей, что она будет материю Тита, широкого ума, и – в 1530 году, августа 25, в 7 часу ночи – действительно родился сын Иоанн, столь славный добром и злом в нашей истории! Пишут, что в самую ту минуту земля и небо потряслися от неслыханных громовых ударов, которые следовали один за другим с ужасною, непрерывною молниею. Вероятно, что гадатели двора великокняжеского умели растолковать сей случай в пользу новорожденного: не только отец, но и вся Москва, вся Россия, по словам летописца, были в восторге. Чрез десять дней великий князь отвез младенца в Троицкую лавру, где Игумен Иоасаф Скрыпицын вместе с благочестивейшими иноками, столетним Кассианом Босым, Иосифова Волоколамского монастыря, и Св. Даниилом Переславским окрестили его. Обливаясь слезами умиления, родитель взял из их рук своего дражайшего первенца и положил на раку Св. Сергия, моля Угодника, да будет ему наставником и защитником в опасностях жизни. Василий не знал, как изъявить благодарность Небу: сыпал золото в казны церковные и на бедных; велел отворить все темницы и снял опалу со многих знатных людей, бывших у него под гневом: с князя Федора Мстиславского, женатого на племяннице государевой и ясно уличенного в намерении бежать к Польскому Королю; с князей Щенятева, Суздальского Горбатого, Плещеева, Морозова, Аятцкою, Шигоны и других, подозреваемых в недоброжелательстве к Елене. С утра до вечера дворец наполнялся усердными поздравителями, не только московскими, но и самых отдаленных городов жителями, которые хотели единственно взглянуть на счастливого государя и сказать ему: «Мы счастливы вместе с тобою!» Пустынники, отшельники приходили благословить державного младенца в пеленах и были угощаемы за трапезою великокняжескою. В знак признательности к угодникам Божиим, защитникам Москвы, святым митрополитам Петру и Алексию, великий князь заказал сделать для их мощей богатые раки: для первого золотую, для второго серебряную. Одним словом, никто живее Василия не чувствовал радости быть отцем, тем более, что он – вероятно, тревожимый совестию за развод с несчастною первою супругою – мог видеть в сем благословенном плоде второго брака как бы знак Небесного умилостивления. – Елена чрез год и несколько месяцев родила еще сына Георгия. Тогда Государь женил меньшего брата своего, Андрея, на княжне Хованской, Евфросинии. Братья Симеон и Димитрий Иоанновичи скончались безбрачными: первый в 1518, а второй в 1521 году. Василий, кажется, не дозволял им жениться, пока не имел детей, чтобы отнять у них всякую мысль о наследовании престола.

[1532–1533 гг.]. Упомянем о разных посольствах сего времени. Не уверенный ни в союзе Тавриды, ни в мирном расположении Литвы, великий князь тем благосклоннее ответствовал на дружественные предложения молдавского воеводы, Петра, который (в 1533 году) писал к нему, чтобы он, будучи в перемирии с королем Сигизмундом и в дружбе с султаном, берег его от первого или убедил Солимана защитить оружием Молдавию от нападения поляков. Великий князь отправлял не только гонцов, но и важных чиновников к сему Воеводе мужественному, еще опасному для Польши, Литвы и Тавриды соседу.

Новый царь астраханский, Касым, также предлагал тесный союз великому князю; но едва посол его успел доехать до Москвы, черкесы, взяв Астрахань, убили царя и с богатою добычею удалились в горы. Место Касымово заступил Акубек, но также не надолго: в 1534 году уже другой царь астраханский, Абдыл-Рахман, дал на себя клятвенную грамоту Василию в истинном к нему дружестве. – Послы ногайские тогда же находились в Москве единственно для исходатайствования купцам своим дозволения продавать лошадей в России. Но любопытнейшим посольством было индейское, от хана Бабура, одного из Тамерлановых потомков, знаменитого основателя Империи Великих Моголов, о коем мы упоминали и который, будучи изгнан из Хоросана, бежал в Индостан, где мужеством и счастием утвердил свое господство над прекраснейшими землями в мире. Обитав некогда на берегах Каспийского моря, Бабур имел сведение о России: желал, несмотря на отдаление, быть в дружелюбной связи с ее монархом и писал к нему о том с своим чиновником, Хозею Уссеином, предлагая, чтобы послы и купцы свободно ездили из Индии в Москву, а из Москвы в Индию. Великий князь принял Уссеина милостиво; ответствовал Бабуру, что рад видеть его подданных в России и не мешает своим ездить в Индию, но – как сказано в летописи – не приказывал к нему о братстве, ибо не знал, что он, самодержец или только урядник Индейского Царства?

После войны Казанской Россия наслаждалась спокойствием. Были только слухи о неприятельских замыслах крымцев. Сафа-Гирей, изгнанный из Казани, дышал ненавистию, злобою и всячески убеждал хана, дядю своего, ко впадению в московские пределы. Наконец – когда великий князь по своему обыкновению готовился ехать с двором на любимую охоту в Волок Ламский, чтобы провести там всю осень – узнали в Москве (14 августа), что войско ханское идет к Рязани. Сам царевич Ислам, тогдашний Калга, уведомил о сем великого князя, слагая всю вину на Сафа-Гирея; однако ж шел вместе с ним, будто бы склоняя его к миру. Увеличенные рассказы о силе неприятеля испугали двор, так что государь, немедленно послав воевод к берегам Оки и вслед за ними сам 15 августа выехав в Коломну, велел боярам московским изготовиться к осаде, а жителям с их имением перевозиться в Кремль. На пути встретились ему гонцы из Рязани от наместника, князя Андрея Ростовского, с вестию, что Ислам и Сафа-Гирей выжгли посады рязанские, но что город будет крепким щитом Москвы, если разбойники захотят осаждать его. Василий в тот же час отрядил легкую конницу за Оку добывать языков. Смелый воевода, князь Димитрий Палецкий, нашел толпы хищников близ Зарайска; разбил их и взял многих пленников. Другой воевода, князь Оболенский-Телепнев Овчина, с московскими дворянами гнал и потопил стражу неприятельскую в Осетре, но, в горячности наскакав на главную силу царевичей, спасся только необычайным мужеством. Ожидая за ними великого князя со всеми полками, татары ушли в степи. Война кончилась в пять дней; но мы не могли отбить своих пленников, уведенных неприятелем в улусы. Многолюдные села рязанские снова опустели, и хан Саип-Гирей хвалился, что Россия лишилась тогда не менее ста тысяч людей. «Царевичи, – писал он к Василию, – сделали по-своему, а не по-моему; я велел им воевать Литву: они воевали Россию. Но упрекай себя. Князья говорят мне: что дает нам дружба с Москвою? По соболю в год. А рать? Тысячи. Я не умел ничего ответствовать им. Избирай любое: хочешь ли мира и союза? Да будут дары твои по крайней мере в цену трех или четырех сот пленников». Он требовал от великого князя денег, ловчих птиц, хлебника и повара. Калга Ислам уверял Василия, как названого отца, в непременном дружестве; а Сафа-Гирей писал к нему с такими угрозами: «Я был некогда тебе сыном; но ты не захотел моей любви – и сколько бедствий пало на твою голову? Видишь землю свою в пепле и в разорении. Еще снова можешь сделаться нам другом, или не престанем воевать, пока здравствуют дяди мои, царь и Калга; где узнаю врага твоего, соединюсь с ним на тебя и довершу месть ужасную. Ведай!» Сии грамоты были отданы чиновникам великокняжеским декабря 1: Государь уже находился при последнем издыхании.

Летописцы говорят, что странное небесное знамение еще 24 августа 1533 г. предвестило смерть Василиеву; что в первом часу дня круг солнца казался вверху будто бы срезанным; что оно мало-помалу темнело среди ясного неба и что многие люди, смотря на то с ужасом, ожидали какой-нибудь великой государственной перемены. Василий имел 54 года от рождения; бодрствовал духом и телом; не чувствовал дотоле никаких припадков старости; не знал болезней; любил всегда деятельность и движение. Радуясь изгнанию неприятеля, он с супругою и детьми праздновал 25 сентября, день Св. Сергия, в Троицкой Лавре; поехал на охоту в Волок Ламский и в своем селе Озерецком занемог таким недугом, который сперва нимало не казался опасным. На сгибе левого стегна явилась болячка с булавочную головку, без верха и гноя, но мучительная. Великий князь с нуждою доехал до Волока; однако ж был на пиру у дворецкого, Ивана Юрьевича Шигоны, а на другой день ходил в мыльню и обедал с боярами. Время стояло прекрасное для охоты: государь выехал с собаками; но от сильной боли возвратился с поля в село Колпь и лег в постелю. Немедленно призвали Михаила Глинского и двух немецких медиков, Николая Люева и Феофила. Лекарства употреблялись русские: мука с медом, печеный лук, масть, горшки и семенники. Сделалось воспаление: гной шел целыми тазами из чирья. Боярские дети перенесли государя в Волок Ламский. Он перестал есть; чувствовал тягость в груди и, скрывая опасность не от себя, но единственно от других, послал стряпчего Мансурова с дьяком Путятиным в Москву за духовными грамотами своего отца и деда, не велев им сказывать того ни великой княгине, ни митрополиту, ни боярам. С ним находились в Волоке, кроме брата, Андрея Иоанновича, и Глинского, князья Бельский, Шуйский, Кубенский: никто из них не знал сей печальной тайны, кроме дворецкого Шигоны. Другой брат Василиев, Юрий Иоаннович, спешил к нему из Дмитрова: великий князь отпустил его с утешением, что надеется скоро выздороветь; приказал везти себя в Москву шагом, в санях, на постеле; заехал в Иосифову обитель, лежал в церкви на одре, и когда диакон читал молитву о здравии государя, все упали на колени и рыдали: игумен, бояре, народ. Василий желал въехать в Москву скрытно, чтобы иноземные послы, там бывшие, не видали его в слабости, в изнеможении; остановился в Воробьеве, принял митрополита, епископов, бояр, воинских чиновников, и только один показывал твердость: Духовные и миряне, знатные и простые граждане обливались слезами. Навели мост на реке, просекая тонкий лед. Едва сани государевы взъехали, сей мост обломился: лошади упали в воду, но боярские дети, обрезав гужи, удержали сани на руках. Великий князь запретил наказывать строителей. Внесенный в кремлевские постельные хоромы, он созвал бояр, князей Ивана и Василия Шуйских, Михайла Юрьевича Захарьина, Михаила Семеновича Воронцова, Тучкова, Глинского, казначея Головина, дворецкого Шигону и велел при них дьякам своим писать новую духовную грамоту, уничтожив прежнюю, сочиненную им во время Митрополита Варлаама; объявил трехлетнего сына, Иоанна, наследником государства под опекою матери и бояр до пятнадцати лет его возраста; назначил удел меньшему сыну; устроил державу и церковь; не забыл ничего, как сказано в летописях: но, к сожалению, сия важная хартия утратилась, и мы не знаем ее любопытных подробностей.

Неизвестный художник. Василий III благословляет перед кончиной сына своего Ивана IV. XIX в.

Желая утвердить душу свою в сии торжественные минуты, государь тайно причастился. Быв дотоле на одре недвижим, он с легкою помощию боярина Захарьина встал, принял Святые Дары с верою, любовию и слезами умиления; лег снова и хотел видеть митрополита, братьев, всех бояр, которые, узнав о недуге его, съехались из деревень в столицу; сказал им, что поручает юного Иоанна Богу, Деве Марии, Святым Угодникам и митрополиту; что дает ему государство, наследие великого отца своего; что надеется на совесть и честь братьев, Юрия и Андрея; что они, исполняя крестные обеты, должны служить племяннику усердно в делах земских и ратных, да будет тишина в Московской Державе и да высится рука христиан над неверными. Отпустив Митрополита и братьев, так говорил боярам: «Ведаете, что державство наше идет от великого князя Киевского, святого Владимира; что мы природные вам государи, а вы наши извечные бояре. Служите сыну моему, как мне служили: блюдите крепко, да царствует над землею; да будет в ней правда! Не оставьте моих племянников, князей Бельских; не оставьте Михаила Глинского: он мне ближний по великой княгине. Стойте все заедино как братья, ревностные ко благу отечества! А вы, любезные племянники, усердствуйте нашему юному государю в правлении и в войнах; а ты, князь Михаил, за моего сына Иоанна и за жену мою Елену должен охотно пролить всю кровь свою и дать тело свое на раздробление!»

Василий изнемогал более и более. Выслав всех, кроме Глинского, Захарьина, ближних детей боярских и двух врачей, Люева и Феофила, он требовал, чтобы ему впустили в рану чего-нибудь крепкого: ибо она гнила и смердела. Захарьин утешал его вероятностию скорого выздоровления. Великий князь сказал немцу Люеву: «Друг и брат! Ты добровольно пришел ко мне из земли своей и видел, как я любил тебя и жаловал: можешь ли исцелить меня?» Люев ответствовал: «Государь! Слышав о твоей милости и ласке к добрым иноземцам, я оставил отца и мать, чтобы служить тебе; благодеяний твоих не могу исчислить; но, государь! не умею воскрешать мертвых: я не Бог!» Тут великий князь обратился к детям боярским и молвил с улыбкою: «Друзья! Слышите, что я уже не ваш!» Они горько заплакали; не хотели растрогать его, вышли вон и пали на землю, как мертвые. Он забылся на несколько минут; открыл глаза и громко произнес: «Да исполнится воля Божия! Буди имя Господне благословенно отныне и до века».

Сие было 3 декабря 1533 г. Игумен Троицкий, Иоасаф, тихо приближился к одру болящего. Василий сказал ему: «Отче! Молись за государство, за моего сына и за бедную мать его! У вас я крестил Иоанна, отдал угоднику Сергию, клал на гроб Святого, поручил вам особенно: молитесь о младенце государе!» Он не велел Иоасафу выезжать из Москвы и, пользуясь слабыми остатками жизни, еще призвал думных бояр: Шуйских, Воронцова, Тучкова, Глинского, Шигону, Головина и дьяков; беседовал с ними от третьего до седьмого часа о новом правлении, о сношениях бояр с великою княгинею Еленою во всех важных делах, изъявляя удивительную твердость, хладнокровие и заботливость о судьбе оставляемой им державы. Пришли братья и неотступно молили его, чтобы он подкрепил свои силы пищею; но Василий не мог есть и сказал: «Смерть предо мною; желаю благословить сына, видеть жену, проститься с нею… Нет! Боюсь ее горести; вид мой устрашит младенца». Братья и бояре настояли, чтобы он призвал Елену. Князь Андрей Иоаннович и Михаил Глинский пошли за нею. Государь возложил на себя крест Св. Петра Митрополита и хотел прежде видеть сына. Брат Еленин, князь Иван Глинский, принес его на руках. Держа крест, Василий сказал младенцу: «Буди на тебе милость Божия и на детях твоих! Как Св. Петр благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Иоанна Данииловича, так им благословляю тебя, моего сына». Он просил надзирательницу, боярыню Агриппину, чтобы она неусыпно берегла своего державного питомца и, слыша голос супруги, велел унести Иоанна. Князь Андрей и боярыня Челяднина вели Елену под руки: она страшно вопила и билась об землю в отчаянии. Великий князь утешал ее, говоря: «Мне лучше; не чувствую никакой боли», – и с нежностию молил успокоиться. Елена наконец ободрилась и спросила: «Кому же поручаешь бедную супругу и детей?» Василий отвечал: «Иоанн будет государем; а тебе, следуя обыкновению наших отцев, я назначил в духовной своей грамоте особенное достояние». Исполняя желание супруги, он велел принести и меньшего сына, Юрия; также благословил его крестом и сказал, что он не забыт в духовной. – Умилительное прощание с Еленою раздирало сердца жалостию: все плакали и стенали. Она не хотела удалиться: Василий приказал вывести ее и, заплатив последнюю дань миру, государству и чувствительности, уже думал только о Боге.

Еще находясь в Волоке, он говорил духовнику своему, протоиерею Алексию, и любимому старцу Мисаилу: «Не предайте меня земле в белой одежде! Не останусь в мире, если и выздоровлю». Отпустив Елену, государь велел Мисаилу принести монашескую ризу и спросил игумена Кирилловской обители, в которой он издавна желал быть постриженным; но сего игумена не было в Москве. Послали за Иоасафом Троицким, за образами Владимирской Богоматери и Св. Николая Гостунского. Духовник Алексий пришел с Запасными Дарами, чтобы дать их Василию в самую минуту кончины. «Будь передо мною, – сказал великий князь, – смотри и не пропусти сего мгновения». Подле духовника стоял стряпчий государев, Феодор Кучецкой, бывший свидетелем Иоанновой смерти. Читали канон на исход души. Василий лежал в усыплении; потом, кликнув ближнего боярина, Михайла Воронцова, обнял его с горячностию; сказал брату Юрию: «Помнишь ли преставление нашего родителя? Я так же умираю», – и требовал немедленного пострижения, одобряемого митрополитом и некоторыми боярами; но князь Андрей Иоаннович, Воронцов и Шигона говорили, что Св. Владимир не хотел быть монахом и называн равноапостольным; что Герой Донской также скончался мирянином, но своими добродетелями без сомнения заслужил Царствие Небесное. Шумели, спорили, а Василий крестился и читал молитвы; уже язык его тупел, взор меркнул, рука упала: он смотрел на образ Богоматери и целовал простыню, с явным нетерпением ожидая священного обряда. Митрополит Даниил взял черную ризу и подал игумену Иоасафу: князь Андрей и Воронцов хотели вырвать ее. Тогда митрополит с гневом произнес ужасные слова: «Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий. Никто не отнимет у меня души его. Добр сосуд сребряный, но лучше позлащенный!» Василий отходил. Спешили кончить обряд. Митрополит, надев епитрахиль на игумена Иоасафа, сам постриг великого князя, переименованного Варлаамом. Второпях забыли мантию для нового инока: Келарь Троицкий Серапион дал свою. Евангелие и Схима Ангельская лежали на груди умирающего. Несколько минут продолжалось безмолвие: Шигона, стоя подле одра, первый воскликнул: «Государь скончался!» и все зарыдали. – Пишут, что лицо Василиево сделалось вдруг светло, что, вместо бывшего несносного запаха от его раны, комната наполнилась благоуханием. Митрополит омыл тело и вытер хлопчатою бумагою.

Была полночь. Никто не спал в Москве. С ужасом ждали вести: народ толпился в улицах. Плач и вой раздался от дворца до Красной площади. напрасно бояре, сами заливаясь слезами, удерживали других от громкого стенания, представляя, что великая княгиня еще не знает о кончине супруга. Митрополит, облачив умершего в полное монашеское одеяние, вывел его братьев в переднюю горницу и взял с них клятву быть верными слугами Иоанна и матери его, не мыслить о великом княжении, не изменять ни делом, ни словом. Обязав такою же присягою и всех вельмож, чиновников, детей боярских, он пошел с знатнейшими людьми к Елене, которая, видя их, упала в обморок и два часа не открывала глаз. Бояре безмолвствовали: говорил один митрополит именем Веры, утешая со слезами.

Между тем ударили в большой колокол: тело положили на одр, принесенный из Чудова монастыря, и растворили двери: народ с воплем устремился лобызать хладные руки мертвого. Любимые певчие Василиевы хором пели: «Святый Боже!» Их никто не слыхал. Иноки Иосифова и Троицкого монастыря несли тело в церковь Св. Михаила. Елена не могла идти. Дети боярские взяли ее на руки. Все бояре окружали гроб: князья Василий Шуйский, Михаил Глинский, Иван Телепнев-Оболенский и Воронцов шли за Еленою, вместе с знатнейшими боярынями. Погребение было великолепно и скорбь неописанная в народе. «Дети хоронили своего отца», по словам летописцев, которые с чувствительностию называют Василия добрым, ласковым государем: имя скромное, но умилительное, и простота его ручается за его истину.

Василий стоит с честию в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях – первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, – он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны провидению.

Фрагмент иконы «Василий Великий

и великий князь Василий III». Вторая половина XVI в.

Василий имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени. Читая письма его к Елене, видим нежность супруга и отца, который, будучи в разлуке с женою и детьми, непрестанно обращается к ним в мыслях, изъясняемых простыми словами, но внушаемыми только чувствительным сердцем. Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною: наказывал вельмож, и самых ближних, но часто и миловал, забывал вины. Умный боярин Беклемишев заслужил его гнев: удаленный от двора, жаловался на великого князя с нескромною досадою; находил в нем пороки и предсказывал несчастия для государства. Беклемишева судили, уличили в дерзости и казнили смертию на Москве-реке; а дьяку Федору Жареному отрезали язык за лживые слова, оскорбительные для государевой чести. Тогда не отличали слов от дел и думали, что государь, как земной Бог, может наказывать людей и за самые мысли, ему противные! Опасались милосердия в таких случаях, где святая особа венценосца могла унизиться в народном мнении; боялись, чтобы вина отпускаемая не показалась народу виною малою. – Кроме двух несчастных жертв политики, юного великого князя Димитрия и Шемякина, сын Героя Даниила Холмского, воевода и боярин князь Василий, супруг государевой сестры Феодосии, в 1508 году был сослан на Белоозеро и в темнице умер. Такую же участь имел и знатный дьяк Долматов: назначенный в посольство к императору Максимилиану, он не хотел ехать, отговариваясь своею бедностию: велели опечатать его дом, нашли в оном 3000 рублей денег и наказали Долматова как преступника. Государь простил князей Ивана Воротынского и Шуйских, которые думали уйти в Литву. Иван Юрьевич Шигона, быв несколько лет в опале, сделался после одним из первых любимцев Василиевых, равно как и Георгий Малый Траханиот, грек, выехавший с великою княгинею Софиею: пишут, что он впал в немилость от тайной связи с купцем греческим Марком, осужденным в Москве за какую-то опасную для Церкви ересь. Зная способности и необыкновенный разум Георгия, великий князь возвратил ему свою милость, советовался с ним о важнейших делах и для того приказывал знатным чиновникам возить его нездорового во дворец на тележке. Муж славный в нашей церковной истории, Инок Максим Грек, был также в числе знаменитых, винных или невинных страдальцев сего времени. Судьба его достопамятна: расскажем обстоятельства.

Ф. Бронников. Встреча царевны Софьи Палеолог

псковскими посадниками и боярами в устье Эмбаха

на Чудском озере. 1883

Василий, в самые первые дни своего правления осматривая богатства, оставленные ему родителем, увидел множество греческих духовных книг, собранных отчасти древними великими князьями, отчасти привезенных в Москву Софиею и лежавших в пыли, без всякого употребления. Он хотел иметь человека, который мог бы рассмотреть оные и лучшие перевести на язык славянский: не нашли в Москве и писали в Константинополь. Патриарх, желая угодить великому князю, искал такого философа в Болгарии, в Македонии, в Фессалонике; но иго оттоманское задушило все остатки древней учености: тьма и невежество господствовали в областях султанских. Наконец узнали, что в славной обители Благовещения, на горе Афонской, есть два инока, Савва и Максим, богословы искусные в языках греческом и славянском. Первый в изнеможении старости не мог предприять дальнего путешествия в Россию: второй согласился исполнить волю патриарха и великого князя. В самом деле нельзя было найти человека, способнейшего для замышляемого труда. Рожденный в Греции, но воспитанный в образованной Западной Европе, Максим учился в Париже, во Флоренции; много путешествовал, знал разные языки, имел сведения необыкновенные, приобретенные в лучших университетах и беседах с мужами просвещенными. Василий принял его с отменною милостию. Увидев нашу библиотеку, изумленный Максим сказал в восторге: «Государь! Вся Греция не имеет ныне такого богатства, ни Италия, где латинский фанатизм обратил в пепел многие творения наших богословов, спасенные моими единоземцами от варваров магометовых». Великий князь слушал его с живейшим удовольствием и поручил ему библиотеку; а ревностный грек, описав все, еще неизвестные славянскому народу книги, по желанию государеву перевел Толковую Псалтирь с помощию трех Москвитян, Власия, Димитрия и Михайла Медоварцова. Одобренная митрополитом Варлаамом и всем духовным собором, сия важная книга, прославив Максима, сделала его любимцем великого князя, так что он не мог с ним расстаться и ежедневно беседовал о предметах веры. Умный грек не ослепился сею честию: благодаря Василия, убедительно требовал отпуска в тишину своей Афонской обители и говорил: «Там буду славить имя твое, скажу моим единоземцам, что мир еще имеет царя христианского, сильного и великого, который, если угодно Всевышнему, может освободить нас от тиранства неверных». Но Василий ответствовал ему новыми знаками благоволения и держал его девять лет в Москве: время, употребленное Максимом на переводы разных книг, на исправление ошибок в старых переводах и на сочинения душеспасительные, из коих знаем более ста. Имея свободный доступ к великому князю, он ходатайствовал иногда за вельмож, лишаемых государевой милости, и возвращал им оную, к неудовольствию и зависти многих людей, в особенности духовенства и суетных иноков Иосифова монастыря, любимых великим князем. Смиренный митрополит Варлаам мало думал о земном; но преемник Варлаамов, гордый Даниил, не замедлил объявить себя врагом чужеземца. Говорили: «Кто сей человек, дерзающий искажать древнюю святыню наших церковных книг и снимать опалу с бояр?» Одни доказывали, что он еретик; другие представили его великому князю злоязычником, неблагодарным, втайне осуждающим дела государевы. Сие было во время развода Василиева с несчастною Соломониею: уверяют, что сей благочестивый муж действительно не хвалил оного; по крайней мере находим в Максимовых творениях «Слово к оставляющим жен своих без вины законны». Любя вступаться за гонимых, он тайно принимал их у себя в келье и слушал иногда речи, оскорбительные для государя и митрополита. Например: несчастный боярин Иван Беклемишев, жалуясь ему на вспыльчивость великого князя, сказал, что прежде достойные церковные пастыри удерживали государей от страстей и несправедливости, но что Москва уже не имеет митрополита; что Даниил носит только имя и личину пастыря, не мысля быть наставником совести, ни покровителем невинных; что Максима никогда не выпустят из России: ибо великий князь и митрополит опасаются его нескромности в чужих землях, где он мог бы огласить их слабости. Наконец умели довести государя до того, что он велел судить Максима: обвинили его и заточили в один из тверских монастырей как уличенного в ложных толкованиях Св. Писания и догматов церковных: что, по мнению некоторых современников, было клеветою, вымышленною Чудовским архимандритом Ионою, Коломенским епископом Вассианом и митрополитом.

В государственных бумагах сего времени находим, что знатные люди, недовольные Василием, обвиняли его в излишней надежности на самого себя, в неуважении советов, в упрямстве, нетерпении противоречий, несмотря на то, что он решил все дела именем боярским. «Иоанн, – говорили они, – не употреблял сего выражения в бумагах, но охотно слушал противоречия и любил смелых; а Василий не чтит старых людей и делает все дела запершися сам-третей, у постели». Жаловались также на любовь его к новым обычаям, привезенным в Москву с Софииными греками, которые, по их словам, замешали русскую землю. Но все такие, можно сказать, легкие обвинения, если и справедливые, доказывая, что Василий не был чужд обыкновенных слабостей человеческих, опровергают ли сказание летописцев о природном его добродушии? Снискав общую любовь народа, он, по словам историка Иовия, не имел воинской стражи во дворце: ибо граждане служили ему верными телохранителями.

Великий князь, как говорили тогда, судил и рядил землю всякое утро до самого обеда, после коего уже не занимался делами; любил сельскую тишину; живал летом в Острове, Воробьеве или в Москве на Воронцове поле до самой осени; часто ездил по другим городам и на псовую охоту, в Можайск и Волок Ламский; но и там не забывал государства: трудился с думными боярами и дьяками; иногда принимал послов иноземных. Барон Герберштейн описывает так охоту великокняжескую: «Мы увидели государя в поле; оставили лошадей своих и приближились к нему. Он сидел на гордом коне, в богатом терлике, в высокой, осыпанной драгоценными каменьями шапке, с златыми перьями, которые развевались ветром; на бедре висели кинжал и два ножа; за спиною, ниже пояса, кистень. Подле него ехали с правой стороны царь казанский, Алей, вооруженный луком и стрелами, а с левой два князя молодые, из коих один держал секиру, другой булаву, или шестопер; вокруг более трехсот всадников». Перед вечером сходили с коней; расставляли шатры на лугу. Государь, переменив одежду, садился в своем шатре на кресла, призывал бояр и весело беседовал с ними о подробностях счастливой или неудачной ловли того дня. Служители подавали закуски, вино и мед. – Самые древние князья наши, Всеволод I, Мономах и другие любили звериную ловлю; но Василий едва ли не первый завел псовую охоту: ибо Россияне в старину считали псов животными нечистыми и гнушались ими.

Неизвестный художник.

Портрет Сигизмунда Герберштейна. 1517

Двор его был великолепен. Василий умножил число сановников оного, прибавив к ним оружничего, ловчих, крайчего и рынд. Крайчий был то же, что ныне обер-шенк; а рындами именовались оруженосцы, молодые знатные люди, избираемые по красоте, нежной приятности лица, стройному стану: одетые в белое атласное платье и вооруженные маленькими серебряными топориками, они ходили перед великим князем, когда он являлся народу; стояли у трона и казались иноземцам подобием ангелов небесных; а в воинских походах хранили доспех государев. – Смиренный в церкви, где – удаляя от себя многочисленных царедворцев, он стоял всегда один у стены, близ дверей, опираясь на свой посох, – Василий любил пышность во всех иных торжественных собраниях, особенно в приеме иноземных послов. Чтобы они видели множество и богатство народа, славу и могущество великого князя, для того в день их представления запирались все лавки, останавливались все работы и дела: граждане в лучшем своем платье спешили к Кремлю и густыми толпами окружали стены его. Из окрестных городов призывали дворян и детей боярских. Войско стояло в ружье. Чиновники за чиновниками, одни других знатнее, выходили навстречу к послам. В приемной палате, наполненной людьми, царствовало глубокое молчание. Государь сидел на троне; близ него, на стене, висел образ; перед ним, с правой стороны, лежал колпак, с левой посох. Бояре сидели на скамьях в одежде, усеянной жемчугом, в высоких горлатных шапках. Обеды великокняжеские продолжались иногда до самой ночи. В большой комнате накрывались столы в несколько рядов. Подле государя занимали место братья его или митрополит; далее вельможи и чиновники, между коими угощались иногда и простые воины, отличные заслугами. В средине, на высоком столе, сияло множество золотых сосудов, чаш, кубков и проч. Первым блюдом были всегда жареные лебеди. Разносили кубки с мальвазиею и с другими греческими винами. Государь в знак милости сам к некоторым посылал кушанье: тогда они вставали и кланялись ему; другие также вставали, из учтивости к ним: за что надлежало их благодарить особенными поклонами. Для сокращения времени гости могли свободно разговаривать друг с другом. Беседы веселые, благочинные без принуждения, нравились Василию. С иноземцами говаривал он за обедом весьма ласково; называл их монархов великими; желал, чтобы они, утружденные дальним путем, насладились в Москве отдохновением и собрали новые силы для пути обратного; предлагал им вопросы, и проч. «Когда мы, – пишет Франциск да-Колло, посол Максимилианов – ночью возвращались домой из Кремля, все улицы были освещены так ярко, что ночь казалась днем». – Сверх даров послам ежедневно отпускалось в изобилии все для них нужное; считалось за обиду, если они что-нибудь покупали. Приставы смотрели им в глаза, ответствуя за малейшее неудовольствие сих почетных гостей.

А. М. Васнецов. В Московском Кремле. Начало XX в.

Василий так же, как и родитель его, назывался только великим князем для России, употребляя следующий титул в сношениях с Державами иноземными: «Великий Государь Василий, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси и Великий Князь Владимирский, Московский, Новогородский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода Низовской земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Бельский, и Ростовский, и Ярославский, и Белозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондинский, и иных». Иоанн на предложение императора дать ему королевское достоинство ответствовал, как мы видели, гордо; а Василий на такое же предложение Папы Леона Х не ответствовал ни слова, вопреки басням иностранных писателей, которые думали, что наши великие князья издревле домогались королевского титула.

Следуя во всем Иоанну, Василий старался привлекать иноземцев полезных в Россию. Кроме людей, искусных в деле воинском, он первый из великих князей имел немецких лекарей при дворе. Мы упоминали о Люеве и Феофиле: сей последний был любчанин, взятый в плен воеводою Сабуровым в Литве. Магистр прусский ходатайствовал о свободе его; но великий князь сказал, что сей немец лечит одного из наших вельмож и должен прежде возвратить ему здоровье, а после требовать отпуска в свою землю. Волею или неволею Феофил остался в Москве, где находился и третий знаменитый лекарь, родом грек, именем Марко, коего жена и дети жили в Цареграде. Султан писал к великому князю: «Отпусти Марка к его семейству; он заехал в Россию единственно для торговли»; но Государь отвечал: «Марко издавна служит мне добровольно и лечит моего новогородского наместника; пришли к нему жену и детей». Иноземцам с умом и с дарованием легче было тогда въехать в Россию, нежели выехать из нее.

Портрет Василия III.

Первая четверть XIX в.

Василий издал многие законы для внутреннего благоустройства государственного, которые вместе с Уложением отца его вошли в Судебник царя Иоанна Василиевича. Например, сей великий князь уставил, чтобы владельцы Тверские, Оболенские, Белозерские и Рязанские не продавали отчин своих жителям других областей; чтобы наследники людей, отказавших имение монастырям, не выкупали оного, если в завещании не дано им право на сей выкуп, и проч. Жалованная Смоленская грамота велит наместникам отдавать всякое поличное истцам, искоренять ябедников и немедленно освобождать судимого, представляющего надежных порук; дозволяет мещанам без явки рубить лес около города; запрещает боярам кабалить вольных людей и держать корчмы; определяет пошлину судную, мировую, брачную, стадную, убойную и показывает нам тогдашнюю многосложную, запутанную, мелочную систему казенных доходов, изобретенную в веки невежества. Важное и любопытное судное постановление сделано было Василием в Новегороде: узнав, что наместники и тиуны кривят душою в решении тяжб, он велел избрать там 48 целовальников или присяжных, с тем, чтобы сии люди, достойные общего уважения, по очереди судили все дела с тиунами. Для чего не распространил он столь мудрого и благодетельного учреждения на все государство? Может быть, другие россияне еще не имели довольно гражданского ума и навыка: они молчали, а новогородцы, воспоминая старину, жаловались и требовали. Самодержавие не мешало государю дать лучшим гражданам участие в судном праве. – летописцы хвалят еще Василия за утверждение тишины и безопасности в Новегороде: он учредил там пожарную и ночную стражу; велел, как и в Москве, замыкать ввечеру улицы рогатками и совершенно прекратил воровство. Лишенные способа жить кражею и злодействами, негодники ушли или обратились к трудолюбию, выучились ремеслам и сделались людьми полезными.

При сем великом князе построены четыре важные крепости с каменными стенами: в Нижнем Новегороде, Туле, Коломне и Зарайске; первую строил Петр Фрязин: она еще цела. Каширу и Чернигов укрепили только валом и деревянными башнями. В Москве Фрязин Алевиз обложил Кремлевские рвы кирпичом и выкопал несколько прудов в предместиях. В Новегороде, опустошенном пожарами, чиновники великокняжеские размерили улицы, площади, ряды на образец московских. – Из храмов, созданных Василием, доныне существуют в Москве Кремлевская церковь Св. Николая Гостунского (на том месте, где была деревянная) и Девичий монастырь, основанный в знак благодарности ко Всевышнему за взятие Смоленска. Государь из собственной казны своей отложил на то 3000 рублей (около шестидесяти тысяч нынешних), кроме дворцовых сел и деревень, данных сему монастырю. Главным строителем церковным был тогда Фрязин Алевиз Новый. Довершив храм Михаила Архангела, Василий (в 1507 году) перенес туда гробы своих предков и сам назначил себе могилу подле родителя. Собор Успенский был (в 1515 году) украшен живописью, чудною и столь искусною, говорят летописцы, что великий князь, святители и бояре, вступив в церковь, сказали: «Мы видим небеса!» Между иконописцами славился россиянин Федор Едикеев, который расписывал церковь Благовещения, соединенную с новым великолепным дворцом, куда Василий перешел в мае 1508 года.

Петр Фрязин строит Нижегородский Кремль.

Лицевой летописный свод. XVI в.

Церковная история Василиева государствования, кроме мнимой ереси Максима Грека в исправлении священных книг, представляет не мною достопамятных случаев. Уже давно мощи Алексия Митрополита, по сказанию летописцев, исцеляли недужных: но в 1519 году были священным обрядом утверждены во славе чудотворения. Митрополит Варлаам донес государю, что многие слепцы, с усердием лобызая руку Алексия, прозрели. Собралось все духовенство и несметное число людей при колокольном звоне. Объявили чудеса и доказательства оных. Пели молебен над Святым гробом: великий князь, обливаясь слезами умиления, первый поклонился оному и восхвалил милость неба, которая во дни его царствования открыла второй источник благодати и спасения для Москвы. Светло праздновали сей день, и Св. Алексий, в народном мнении, стал наряду с древним московским угодником божиим, митрополитом Петром.

Немалым соблазном для духовенства и мирян была тогдашняя ссора архиепископа Новогородского, Серапиона, с Св. Иосифом Волоцким за то, что сей последний с монастырем своим отложился от его ведомства к митрополии. Великий князь в гневе лишил Серапиона епархии, и новогородцы, 17 лет не имев святителя, с радостию встретили наконец знаменитого Макария, бывшего архимандрита Лужковского, согласно с древним обычаем поставленного к ним в архиепископы. Летописец их славит сие время как счастливейшее для его отчизны, где молитвами ревностного пастыря вселилась тишина, сопутствуемая здравием людей, обилием и веселием. Макарий первый учредил общежительство в монастырях новогородских и тем умножил везде число иноков, доставив им способ жить беспечно: ибо прежде каждый из них имел свое хозяйство, соединенное с заботами. Строгий в наблюдении благочиния, он вывел игуменов из всех женских монастырей и дал инокиням настоятельниц; отличался также усердием к лепоте церковной: сделал в Софии, на место обветшалых, новые богатые царские двери и великолепный амвон; расписал стены, обновил иконы, между которыми древнейшие были греческие: Спасителя и Апостолов, Петра и Павла, устроенные (как сказано в летописи) из золота и серебра. – В первые годы Макариева архиепископства лапландские поморяне, обитавшие близ устья реки Нивы и Кандалажской Губы, прислали старейшин к великому князю, моля его дать им учителей христианских; а государь велел Макарию отправить туда Софийского иерея с диаконом, которые просветили жителей истиною евангельскою. Чрез несколько лет еще отдаленнейшие дикари, лапландцы кольские, изъявили Макарию желание креститься и с великим усердием приняли священников. Так россияне, от самых древних времен до новейших, насаждали веру Спасителеву, не употребляя ни малейшего принуждения. Но сии люди полудикие, уже веруя во Христа, еще держались старых обычаев: в пятине Вотской, в Ижере, около Иванягорода, Ямы, Копорья, Ладоги, Невы, до Каянии и Лапландии, на пространстве тысячи верст или более, народ еще обожал солнце, луну, звезды, озера, источники, реки, леса, камни, горы; имел жрецов, именуемых арбуями, и, ходя в церкви христианские, не изменял и кумирам. Макарий, с дозволения государева, послал туда умного монаха Илию с наставительною грамотою к жителям, которые, уверяя его в их ревности к христианству, говорили, что они не смеют коснуться своих идолов, хранимых ужасными духами. Илия зажег мнимые леса священные, бросил в воду кумиры, удивил народ и проповедью слова Божия довершил торжество христианства. Летописец сказывает, что пятилетние младенцы помогали сему добродетельному иноку сокрушать мольбища идолопоклонников. – Заметим, что не только чудь, но и самые россияне в XVI веке еще усердно следовали некоторым языческим обыкновениям. Жители Псковской области 24 июня праздновали день Купала: собирали травы в пустынях и в дубравах с какими-то суеверными обрядами, а ночью веселились, били в бубны, играли на сопелях, на гудках; молодые жены, девицы плясали, обнимались с юношами, забывая стыд и целомудрие: о чем ревностный игумен Елеазаровской обители старец Памфил с укоризною писал к наместнику и сановникам Пскова в 1505 году.

Угнетенное игом неверных и бедностию, духовенство греческое, как и прежде, искало утешения и благодеяний в России. Константинопольский Патриарх Феолипт (в 1518 году) присылал к нам Янинского митрополита Григория с афонскими иноками, чтобы разжалобить великого князя описанием их печального состояния. Благословляя христианскую добродетель россиян, они выехали из Москвы с богатыми дарами. Будучи в дружбе с султаном, государь и сам посылал милостыню в Грецию с своими чиновниками.

При Василии (в 1509 году) был церковный Собор в Литовской России, в Вильне: Духовенство наше не имело участия в оном. Киевский митрополит Иосиф с семью епископами уставили там весьма строгие законы для нравственности священников, взяв меры, чтобы мирская власть не вмешивалась в права духовной. Деяния сего достопамятного Собора свидетельствуют, что Церковь Греческая пользовалась тогда в Литве свободою, независимостью и была верною коренным уставам Православия.

В 27 лет Василиева государствования Россия испытала немалые физические бедствия: от 1507 до 1509 года свирепствовала язва с железою в Новегороде, и в одну осень схоронено там 15 000 человек; зимою в 1512 году во многих областях люди умирали кашлем; в 1521 и 1532 году было во Пскове ужасное поветрие, от коего все государственные чиновники разбежались и которое миновалось, по известию летописцев, от употребления святой воды, присланной архиепископом Макарием, великим князем и митрополитом. Тогда же и в Новегороде умерло более тысячи жителей от прыщей. Были чрезвычайные засухи: пишут, что летом в 1525 году около четырех недель солнце и луна не показывались на небе от густой мглы; что в 1533 году от 29 июня до сентября не упало ни одной дождевой капли на землю; что болота и ключи иссохли, леса горели: солнце тусклое, багровое, скрывалось за два часа до захождения; люди в день не распознавали друг друга в лицо и задыхались от дымного смрада; путешественники, плаватели не видали пути; птицы не могли парить в воздухе. Напротив того летом в 1518 году недель пять шли непрестанно сильные дожди: реки выступили из берегов; поля залились водою; прервалось сообщение между городами и селами. Великий князь торжественными молебствиями старался умилостивить небо: двор и народ постились: – Общий неурожай в 1512 году произвел неслыханную дороговизну: бедные умирали с голоду. В сентябре 1515 года Москва имела недостаток в хлебе: нельзя было купить ни четверти ржи. В 1525 году все съестное продавалось там в десять раз дороже обыкновенного. – Летописцы жалуются на частые пожары (обвиняя в том учреждения пороховых заводов): в Москве, Пскове, особенно в Новегороде, где (в 1508 году) самые каменные палаты распадались от силы огня и сгорело 5314 человек. – Явление трех комет (от 1531 до 1533 года) во всей России приводило народ в ужас.

Лукас Кранах Старший.

Портрет Мартина Лютера. 1529

Описав деяния и случаи сего времени, напомним читателю, что оно, будучи достопамятно для России благоразумием ее правления, славно в летописях Европы, во-первых, редким собранием венценосцев, знаменитых делами и характером, во-вторых, важным церковным преобразованием. Не многие веки хвалятся такими государями современными, каковы были Максимилиан, Карл V, Людовик XII, Франциск I, Селим, Солиман, Генрик VIII, Густав Ваза: можем прибавить к ним и папу Леона X, и врага нашего, Сигизмунда. Все они, за исключением английского и французских королей, находились в сношениях с Василием, их достойным современником; все имели ум и дарования отличные. Но была ли счастлива Европа? Видим, как обыкновенно, необузданность властолюбия, зависть, козни, битвы и бедствия: ибо не один ум, но и страсти действуют на феатре мира. Ужасаемая могуществом Оттоманской Империи, волнуемая борением Франции с силами Испании и Австрии, Европа в то же время была потрясена церковным мятежом, который скоро сделался государственным. Уже духовная власть, или Папская, очерненная многими злоупотреблениями, давно слабела в западных державах, но упорствовала в своих гордых требованиях и не хотела обратиться к истинному духу христианства; вопреки успехам просвещения. Явился бедный инок Мартин Лютер, который, свергнув с себя монашескую одежду и держа в руке Евангелие, смел назвать Папу Антихристом: уличал его в обманах, в корыстолюбии, в искажении святыни и, несмотря на церковные клятвы, Соборы и гнев Карла V, основал новую Веру, хотя также на Евангельском учении, но с отвержением многих важных, значительных обрядов, введенных в самом начале христианства и без сомнения полезных: ибо люди имеют не только разум, но и воображение, не менее первого действующее на сердце. Обнажив богослужение, лишив оное торжественности и как бы закрыв для мысли Небо, куда взор и дух молящихся устремляются от велелепия олтарей, от таинственного священнодействия Литургии, сей решительный преобразователь удовольствовался одною нравственною проповедию; оказал еще более ненависти к Риму, нежели усердия к Сиону; ссылаясь единственно на Христа и Апостолов, не подражал им в кротости: подвергая Догматы Церкви суду ума, говорил языком страстей, и, лишив Папу духовной власти во многих землях Германии, в трех Северных Королевствах, в бывших владениях Немецкого ордена и в Ливонии, сам представлял лицо начальника церковного, обязанный своим торжеством не фанатизму народному, а земным расчетам правителей: удерживая имя христиан и святыню Евангелия, новым исповеданием они свергали с себя иго зависимости от гордого, взыскательного, корыстолюбивого Рима; присоединяли дани и пошлины церковные к своим доходам и могли в делах совести уже не бояться духовного запрещения. Многие толкователи всемирных происшествий говорят о Лютеранской Вере как о великом благодеянии для человечества: она неоспоримо способствовала успехам просвещения и лучшей нравственности, соединенной с оными; но первым ее следствием были кровопролития и новые секты Христианские, отчасти вредные для самых правительств и спокойствия гражданского. Генрик VIII, написав книгу против Лютера, сам последовал его примеру: оставил римское исповедание и сделался главою англиканского, связав оное крепким узлом с пользою королевской власти и дав себе волю удовлетворять своему гнусному любострастию переменою жен. Одним словом, если враги Латинской Церкви справедливо винили ее в неверности к истинному христианству, то и ревностные католики по совести могли винить их в лицемерии, в обманах и в беззаконии.

Сия важная перемена церковная не укрылась от внимания наших современных богословов: об ней рассуждали в Москве, и Грек Максим написал «Слово о Лютеровой ереси», где, не хваля мирского властолюбия Пап, строго осуждает новости в Законе, внушаемые страстями человеческими.

Глава IV

Состояние России. г. 1462–1533

Правление. Войско. Правосудие. Торговля. Деньги. Бережливость государей. Дороги и почта. Москва. Свойства и обычаи. Великокняжеская свадьба. Въезд Послов. Иноземцы. Словесность. Известия о Востоке и Севере России.

В сие время отечество наше было как бы новым светом, открытым царевною Софиею для знатнейших европейских держав. Вслед за нею послы и путешественники, являясь в Москве, с любопытством наблюдали физические и нравственные свойства земли, обычаи двора и народа; записывали свои примечания и выдавали оные в книгах, так что уже в первой половине xvi века состояние и самая древняя история России были известны в Германии и в Италии. Контарини, Павел Иовий, Франциск да-Колло, в особенности Герберштейн старались дать современникам ясное, удовлетворительное понятие о сей новой державе, которая вдруг обратила на себя внимание их отечества.

Ничто не удивляло так иноземцев, как самовластие государя российского и легкость употребляемых им средств для управления землею. «Скажет, и сделано, – говорит Барон Герберштейн: – жизнь, достояние людей, мирских и духовных, вельмож и граждан, совершенно зависит от его воли. Нет противоречия, и все справедливо, как в делах Божества: ибо русские уверены, что великий князь есть исполнитель воли Небесной. Обыкновенное слово их: так угодно Богу и государю; ведает Бог и государь. Усердие сих людей невероятно. Я видел одного из знатных великокняжеских чиновников, бывшего послом в Испании, седого старца, который, встретив нас при въезде в Москву, скакал верхом, суетился, бегал как молодой человек; пот градом тек с лица его. Когда я изъявил ему свое удивление, он громко сказал: ах, господин барон! Мы служим государю не по-вашему! Не знаю, свойство ли народа требовало для России таких самовластителей, или самовластители дали народу такое свойство». Без сомнения дали, чтобы Россия спаслась и была великою державою. Два государя, Иоанн и Василий, умели навеки решить судьбу нашего правления и сделать самодержавие как бы необходимою принадлежностью России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия. Сия неограниченная власть монархов казалась иноземцам тираниею, они в легкомысленном суждении своем забывали, что тирания есть только злоупотребление самодержавия, являясь и в республиках, когда сильные граждане или сановники утесняют общество. Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное.

София Палеолог въезжает в Москву.

Лицевой летописный свод. XVI в.

Сии иноземные наблюдатели сказывают, что великий князь, будучи для подданных образом Божества, превосходя всех иных венценосцев в нравственном могуществе, не уступал никому из них и в воинских силах, имея триста тысяч боярских детей и шестьдесят тысяч сельских ратников, коих содержание ему ничего или мало стоило: ибо всякий боярский сын, наделенный от казны землею, служил без жалованья, кроме самых беднейших из них и кроме литовских или немецких пехотных воинов, числом менее двух тысяч. Конница составляла главную силу; пехота не могла с успехом действовать в степях против неприятелей конных. Оружием были лук, стрелы, секира, кистень, длинный кинжал, иногда меч, копье. Знатнейшие имели кольчуги, латы, нагрудники, шлемы. Пушки не считались весьма нужными в поле: вылитые италиянскими художниками для защиты и осады городов, они стояли неподвижно в Кремле на лафетах. В битвах мы надеялись более на силу, нежели на искусство; обыкновенно старались зайти в тыл неприятелю, окружить его, вообще действовать издали, не врукопашь; а когда нападали, то с ужасным стремлением, но непродолжительным. «Они, – пишет Герберштейн, – в быстрых своих нападениях как бы говорят неприятелю: беги, или мы сами побежим! И в общежитии, и в войне народы удивительно разнствуют между собою. Татарин, сверженный с коня, обагренный кровию, лишенный оружия, еще не сдается в плен: машет руками, толкает ногою, грызет зубами. Турок, видя слабость свою, бросает саблю и молит победителя о милосердии. Гонись за русским: он уже не думает обороняться в бегстве; но никогда не требует пощады. Коли, руби его: молчит и падает». – Щадя людей и худо употребляя снаряд огнестрельный, мы редко брали города приступом, надеясь изнурить жителей долговременною осадою и голодом. Располагались станом обыкновенно вдоль реки, недалеко от леса, в местах паственных. Одни чиновники имели наметы; воины строили себе шалаши из прутьев и крыли их подседельными войлоками в защиту от дождя. Обозов почти не было: возили все нужное на вьючных лошадях. Каждый воин брал с собою в поход несколько фунтов толокна, ветчины, соли, перцу; самые чиновники не знали иной пищи, кроме воевод, которые иногда давали им вкуснейшие обеды. Полки имели своих музыкантов или трубачей. На великокняжеских знаменах изображался Иисус Навин, останавливающий солнце. – В каждом полку особенные сановники записывали имена храбрых и малодушных, означая первых для благоволения государева и наград, а других для его немилости или общественного стыда. – Молодые люди обыкновенно готовили себя к воинской службе богатырскими играми: выходили в поле, стреляли в цель; скакали на конях, боролись, и победителям была слава.

Хваля ясность, простоту наших законов и суда, не имевших нужды ни в толкователях, ни в стряпчих – не менее хваля и Василиеву любовь к справедливости – иноземцы замечали, однако ж, что богатый реже бедного оказывался у нас виновным в тяжбах; что судьи не боялись и не стыдились за деньги кривить душою в своих решениях. Однажды донесли Василию, что судья московский, взяв деньги с истца и с ответчика, обвинил того, кто ему дал менее. великий князь призвал его к себе. Судья не запирался и с видом невинного ответствовал: «Государь! Я всегда верю лучше богатому, нежели бедному», разумея, что первому менее нужды в обманах и в чужом. Василий улыбнулся, и корыстолюбец остался по крайней мере без тяжкого наказания. – Не только законодательная, но и судная власть, как в самую глубокую древность, принадлежала единственно государю: все другие судьи были только его временными или чрезвычайными поверенными, от великокняжеских думных советников до тиунов сельских. Государь нередко уничтожал их приговоры. Они не могли лишить жизни ни крестьянина, ни раба или холопа. Мирская власть наказывала и духовных. Иногда митрополит жаловался на уголовных судей, которые приговаривали священников к кнуту и к виселице; судьи отвечали: «Казним не священников, а негодяев, по древнему уставу наших отцев». – В сочинении Иовия и Герберштейна находим первое известие о жестоких судных пытках, коими заставляли у нас преступников виниться в их злодеяниях: воров били по пятам; разбойникам капали сверху на голову и на все тело самую холодную воду и вбивали деревянные спицы за ногти. Обыкновение ужасное, данное нам татарским игом вместе с кнутом и всеми телесными мучительными казнями.

Торговля сего времени была в цветущем состоянии. К нам привозили из Европы серебро в слитках, сукна, сученое золото, медь, зеркала, ножи, иглы, кошельки, вина; из Азии шелковые ткани, парчи, ковры, жемчуг, драгоценные каменья; от нас вывозили в Немецкую землю меха, кожи, воск; в Литву и в Турцию меха и моржовые клыки; в Татарию седла, узды, холсты, сукна, одежду, кожи, в обмен на лошадей азиатских. Оружие и железо не выпускалось из России. В Москву ездили польские и литовские купцы; датские, шведские и немецкие торговали в Новегороде; азиатские и турецкие на Мологе, где существовал прежде Холопий городок и где находилась тогда одна церковь. Сия ярмонка еще славилась своею знатною меною. Иноземцы обязывались показывать товары свои в Москве великому князю: он выбирал для себя, что ему нравилось; платил деньги и дозволял продажу остальных. Пряные зелия, шелковые ткани и многие иные вещи были у нас дешевы в сравнении с их ценою в Германии. Лучшие меха шли из земли Печорской и Сибири. Платили иногда за соболя 20 и 30 золотых флоринов, за черную лисицу (употребляемую на боярские шапки) пятнадцать. Весьма уважались и бобры: ими опушивали нарядные платья. Волчьи меха были дороги, рысьи дешевы. Горностай стоил три или четыре, белка две деньги и менее. – С товаров ввозимых и вывозимых брали в казну пошлины, семь денег с рубля, а за воск четыре деньги с пуда сверх цены оного. Россия считалась в Европе землею изобильнейшею диким или бортевым медом. – Монастырь Троицкий в Смоленской области, на берегу Днепра, был главным пристанищем для купцов Литовских: они жили там в гостиницах и грузили товары, покупаемые ими в России для отправления в их землю. – Некоторые места особенно славились своими произведениями для внутренней торговли: например, Калуга деревянною, красивою посудою, Муром вкусною рыбою, Переславль сельдями, а еще более Соловки, где находились лучшие соляные варницы. – Многие судоходные реки облегчали перевоз товаров; но Россия еще не имела морей, кроме Северного океана, к коему она примыкала своими полунощными хладными пустынями. Иногда небольшие суда ходили от устья Двины Белым морем мимо Святого Носа, Семи островов и Шведской Лапландии в Норвегию и в Данию. Сим путем датский посол возвращался из Москвы в Норвегию с нашим толмачом Истомою. Другой толмач, именем Власий, плыл Сухоною, Югом и Двиною до Белого моря, чтобы ехать оттуда в Копенгаген. Сие плавание считалось весьма опасным и затруднительным: купцы Скандинавские не смели вверять оному своих товаров и держались Новагорода. – Любопытно знать, что россияне уже имели тогда сведение о Китае и думали, что можно Северным океаном достигнуть берегов сей отдаленной Империи.

Серебряная монета. Псков. После 1510

В России ходили серебряные и медные деньги: московские, тверские, псковские, новогородские; серебряных считалось 200 в рубле (который стоил два червонца), а медных пул 1200 в гривне. Новогородские деньги имели почти двойную цену: их было только 140 в рубле. На сих монетах изображался великий князь, сидящий в креслах, и другой человек, склоняющий пред ним голову; на псковских голова в венце; на московских – всадник с мечом: новые были ценою в половину менее старых. Золотые деньги ходили только иностранные: Венгерские червонцы, римские гульдены и ливонские монеты, коих цена переменялась. – Всякий серебреник бил и выпускал монету: правительство наблюдало, чтобы сии денежники не обманывали в весе и чистоте металла. Государь не запрещал вывозить монету из России, однако ж хотел, чтобы мы единственно менялись товарами с иноземцами, а не покупали их на деньги. – Вместо нынешнего ста, обыкновенным торговым счетом было сорок и девяносто, говорили: сорок, два сорока, или девяносто, два девяноста, и проч.

Успехи торговли более и более умножали доходы государевы. Современники славят богатство и бережливость Василия. Главная казна его хранилась на Белеозере и в Вологде, как в безопаснейших и недоступных для неприятеля местах, окруженных лесами и болотами непроходимыми. «Удивительно ли, пишут иноземцы, что великий князь богат? Он не дает денег ни войску, ни послам и даже берет у них, что они вывозят драгоценного из чужих земель: так князь Ярославский, возвратясь из Испании, отдал в казну все тяжелые золотые цепи, ожерелья, богатые ткани, серебряные сосуды, подаренные ему императором и Фердинандом Австрийским. Сии люди не жалуются, говоря: великий князь возьмет, великий князь и наградит». Не тем, без сомнения, Иоанн и Василий богатели, что не давали серебром жалованья войску (ибо поместья стоили серебра), и не тем, что брали иногда у послов вещи, которые им отменно нравились; но мудрою бережливостию, точным соображением предприятий с государственными способами, запасом на случай нужды: правило важное для благоденствия Держав. Карл V с сокровищами Нового Света часто не имел денег, а великие князья наши могли хвалиться богатством, издерживая менее, нежели получая.

Несмотря на деятельность торговли, Россия казалась путешественникам малонаселенною в сравнении с иными европейскими странами: редкие жительства, степи, дремучие леса, худые, пустынные, уединенные дороги свидетельствовали, что сия держава была еще новою в гражданском образовании. С ужасом говоря о наших распутицах, тленных мостах, опасностях, неудобствах в пути, чужестранцы хвалят исправность и скорость нашей почты: из Новагорода в Москву приезжали они в 72 часа, платя 6 денег за 20 верст. Лошадей было множество на учрежденных ямах: кто требовал десяти или двенадцати, тому приводили сорок или пятьдесят. Усталых кидали на дороге; брали свежих в первом селении или у проезжих.

А. М. Васнецов. Московский Кремль

при Иване Великом. 1921

Чем ближе к столице, тем более селений и людей встречалось глазам путешественника. Все оживлялось: на дороге обозы, вокруг частые поля, луга представляли картину человеческой деятельности. Необозримая Москва величественно возвышалась на равнине с блестящими куполами своих несметных храмов, с красивыми башнями, с белыми стенами кремлевскими, с редкими каменными домами, окруженными темною грудою деревянных зданий, среди зеленых садов и рощей. Окрестные монастыри казались маленькими, прелестными городками. В слободах жили кузнецы и другие ремесленники, которые непрестанным употреблением огня могли быть опасны в соседстве: расселенные на большом пространстве, они сеяли хлеб и косили траву пред их домами, на обеих сторонах улицы. Один Кремль считался городом: все иные части Москвы, уже весьма обширной, назывались предместиями, ибо не имели никаких укреплений, кроме рогаток. На крутоберегой Яузе стояло множество мельниц. Неглинная, будучи запружена, уподоблялась озеру и наполняла водою ров Кремлевский. Некоторые улицы были тесны и грязны; но сады везде чистили воздух, так что в Москве не знали никаких заразительных болезней, кроме наносных. В 1520 году, как пишут, находилось в ней 41 500 домов, исчисленных по указу Великого Князя; а сколько жителей, неизвестно: но можно полагать их гораздо за 100 000. В Кремле, в разных улицах, в огромных деревянных домах (между многими, отчасти также деревянными церквами) жили знатнейшие люди, митрополит, князья, бояре. Гостиный двор (там же, где и ныне, на площади Китая-города), обнесенный каменною стеною, прельщал глаза не красотою лавок, но богатством товаров, азиатских и европейских. Зимою хлеб, мясо, дрова, лес, сено обыкновенно продавались на Москве-реке в лавках или в шалашах.

Наши свойства казались наблюдателям и худыми и добрыми, обычаи любопытными и странными. Контарини пишет, что москвитяне толпятся с утра до обеда на площадях, на рынках, а заключают день в питейных домах: глазеют, шумят, а дела не делают. Герберштейн напротив того с удивлением видел их работающих в праздники. В будни запрещалось им пить; одни иноземные воины, служа государю за деньги, имели право быть невоздержными в употреблении хмельного: для чего слобода за Москвою-рекою, где они жили, именовалась налетами, от слова наливай. Великий князь Василий, опасаясь действий худого примера, не дозволял своим подданным жить вместе с ними. У всякой рогатки на улицах стоял караул: никто не смел ходить ночью без особенной важной причины и без фонаря. Тишина царствовала в городе. Замечали, что россияне не злы, не сварливы, терпеливы, но склонны (особенно москвитяне) к обманам в торговле. Славили древнюю честность новогородцев и псковитян, которые тогда уже начинали изменяться в характере. Пословица: товар лицом продать служила уставом в купечестве. Лихоимство не считалось стыдом: ростовщики брали обыкновенно 20 на 100 и еще хвалились умеренностию: ибо в древние времена должники платили у нас 40 на 100. – «Рабство, несовместимое с душевным благородством, было (по словам Герберштейна) общим в России: ибо и самые вельможи назывались холопями государя»; но имя не вещь: оно изображало только неограниченную преданность россиян к монарху; а в самом деле народ пользовался гражданскою свободою. Рабами были единственно крепостные холопи, или дворовые или сельские, потомки людей купленных, военнопленных, законом лишенных вольности. В XI веке они не имели у нас ни гражданских, ни человеческих прав (так и в древнем Риме): господин мог располагать ими как собственностию, как вещию, мог своевольно отнимать у них жизнь, никому не ответствуя. Но в сие время – или в XVI веке – уже одна государственная власть смертию казнила холопа, следственно уже человека, уже гражданина, покровительствуемого законом. Здесь видим успех нравственности и действие лучших гражданских понятий. Вообще судьба сих природных рабов не казалась им тяжкою: ибо многие из них, освобождаемые по духовным завещаниям, немедленно искали себе новых господ и шли к ним в кабалу или в новую крепость, не для того, чтобы не находили способа жить своими трудами (ибо хороший поденщик в Москве выработывал с утра до вечера две деньги, или около двадцати копеек нынешних), но для того, что любили домашнюю легкую службу и беспечность: раб-отец не заботился о многочисленном семействе, не боялся ни старости, ни болезни. Закон молчал о должности господ: общее мнение предписывало им человеколюбие и справедливость; тираном гнушались как бесчестным гражданином; никто из вольных людей не хотел идти к нему в услужение; именем его бранились на площадях. Гораздо несчастнее холопства было состояние земледельцев свободных, которые, нанимая землю в поместьях или в отчинах у дворян, обязывались трудиться для них свыше сил человеческих, не могли ни двух дней в неделе работать на себя, переходили к иным владельцам и обманывались в надежде на лучшую долю: ибо временные, корыстолюбивые господа или помещики нигде не жалели, не берегли их для будущего. Государь мог бы отвести им степи, но не хотел того, чтобы поместья не опустели, и сей многочисленный род людей, обогащая других, сам только что не умирал с голоду: старец, бездомок от юности, изнурив жизненные силы в работе наемника, при дверях гроба не знал, где будет его могила. Бедность рождает презрение: в старину называли у нас земледельцев смердами, в XVI веке крестьянами, то есть христианами, но в худом, варварском смысле: ибо долговременные наши тираны, Батыевы моголы, поносили россиян сим именем. – Вероятно, что многие земледельцы шли тогда в кабалу к дворянам; по крайней мере знаем, что многие отцы продавали своих детей, не имея способа кормиться. Сын мог быть несколько раз продан отцем; но в четвертый раз отпущенный господином на волю, уже зависел единственно от себя.