скачать книгу бесплатно
Софи Лорен спит на плече у Карло Понти,—
нет, на спине— обнимает его сзади.
Он сидит, во что-то на горизонте
уставившись насмешливыми глазами.
Можно придумать, во что, но всё— пустое.
Просто сидит, устало вытянув ноги.
Кадр означает нечто совсем простое—
апофеоз покоя, триумф тревоги.
Что ты знаешь о нём, лица не видя?
Прижавшись к его спине, засыпая сладко?
Въезжая в сон на тощем велосипеде…
Поцеловав рассеянно под лопатку…
Что ты знаешь про эту гордую касту
неспящих, покинутых сном и тенью?
Рим остывает на ночь, да и у нас тут—
похолоданье, вернее же, охлажденье.
Библиотека
И ночевали мы в библиотеке.
Одна из нас спала себе на стуле.
Другой залез на стол и для потехи
оттуда Канта уронил, когда уснули.
Там было душно, весело и пыльно.
Одна из нас уже звонила мужу.
Мы были заперты: не накрепко, не сильно, —
достаточно, чтоб не спешить наружу.
Обязанные тьмой надежным шторам,
приглядывались вновь к знакомым лицам.
На языке болтали, на котором
со спящим говорит все то, что снится.
И вздрагивали, слыша речь такую,
и радовались, как после разлуки.
Один из нас, взяв за руки другую,
сказал неловко: «Наконец-то… руки».
Нас до рассвета выпустят едва ли,—
мы думали и были не в обиде.
Болтали, а потом, устав, дремали,
а та давно спала на стуле, сидя.
И снилось каждому, что он чудесно заперт,
оставлен с теми, с кем ему хотелось.
Мой сон ветвился радостно и замер, —
его смущала собственная смелость.
И он бежал проворней человека.
Я знаю их пугливую привычку!
Понятно, почему— библиотека:
мне все никак не выбраться в Публичку.
«Декорация. В лиственной ложе— автор…»
Декорация. В лиственной ложе— автор.
Споёмте, друзья: Ольга, няня…
Темнеет. Приходит хмурое завтра.
Гаснет свет. Зелёный занавес вянет.
Пускай нас любят хотя бы любовью брата!
Какие угодно пошлости, мол, вы— роза!
Люди, в конце концов, не виноваты,
Что не летают, как птицы… Грозы
Пилят небо молний смычками злыми.
Споём о любви, о любви, а там уж
И позабудем её негромкое имя:
В монастырь, в омут, за дурака замуж…
Но она-то верна нам, и это— верность тирана,
Который к старости стал капризным, вздорным.
Раньше пела «пускай погибну…» чистым сопрано,
Нынче басом поёт, что все возрасты ей покорны.
«Крикливым клином улетают от нас туристы…»
Крикливым клином улетают от нас туристы,
Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.
Они забудут зонтик старый и неказистый,
Двоих отставших на скамейке забудут тоже.
Застрять на парковой скамейке им лет на двести.
Такая выпала удача и тяжко длится.
И почему всех одиноких ссылают вместе?
И отчего у этих ссыльных такие лица,
Как будто их несут по свету, влекут по кругу
Крылатые большие силы, как гуси Нильса?
И если бы они рискнули обнять друг друга,
То воспротивился бы воздух и уплотнился.
«Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»…»
Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»—
Жизнь тебе тут же крикнет: «Нет, ни за что!»
Примется теребить за рукав пальто,
Тормошить, подсылать троюродную сестру
Из Харькова или из Сиднея грипп:
Жар, спутанные сознанье и речь, —
Сгодятся январский хруст и апрельский всхлип—
Лишь бы тебя от этой мысли отвлечь.
Припасет для тебя суму, а то и тюрьму,
Стоит тебе задуматься— хватит минут пяти:
«Умру, мол, как хочешь, тут без меня цвети…»
Да она влюблена в тебя, и мучает потому!
Она потеряла многих, и ты расстанешься с ней.
Уже примериваешься, пробуешь воду ногой.
Ты всё чаще и чаще думаешь о другой,
А эта— ты знаешь, кто— мстит больней и больней.
«Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку…»
Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку,
Наблюдаешь в рекламе младенчиков толстопятых,
Вспоминаешь, глядя в окно на бензозаправку,
Мысли, краски, моды… восьмидесятых.
Все носили вельвет и думали, что печальны.
Жизнь казалась пустыми, нудными снами.
А на самом деле просто сильно скучали
Не по тем, кто уже, – по тем, кто еще не с нами.
А потом запасали злость, а потом усталость.
Секонд-хенд предпочли тогдашнему индпошиву.
И печаль пришла. Пожила. Осталась.
Да чего там, ею одной и живы.
Фотографии
Теперь слова редеют к ноябрю
Или сгущаются почти до мата.
Поэтому я слов не говорю,
А нажимаю кнопку аппарата.
И желтая расплавленная злость
Пятнает ослепительные фото,
У времени застряла в горле кость,
И кашляет отчаянная нота.
Какой-то поперхнувшийся фагот
Хрипит на фоне ржавого распада,
Что жизнь уходит, а когда уйдет,
Чего-чего, а музыки не надо.
«Сидела в кресле с ёлкой рядом…»
Сидела в кресле с ёлкой рядом.
Из крана капало на кухне.
Я стену подпирала взглядом.
Казалось, вот возьмёт и рухнет.
Пошла к столу, к листку бумаги.
Светила ёлка, словно город.
Со злости рисовал зигзаги,
Припав к стеклу, январский холод.
Ни о какой любви пространства
И речи не было. На стуле
Висела юбка из упрямства—
Чтобы её опять смахнули.
Я шла по следу беглой мысли,
Или, верней, короткой строчки.
На кухне капли молча висли
И гибли там поодиночке.
Я двигалась к пустой странице,
Чтоб записать, и покороче,
Что всё труднее нам мириться
С тоскливой сменой дня и ночи.
Что мы сжимаемся, старея,
Как будто кровь берут из вены.
Я шла красивей и скорее,
Чем я хожу обыкновенно.
Кто торопил: «Осталось мало.
Уходит ночь по белым крышам»?
Кто говорил: «Пиши пропало,
Пропало то, что не запишем»?
«Когда вернулись Средние века…»
Когда вернулись Средние века,
и смерть, войдя, надолго задержалась,
пустили гроб по рекам и рукам,
и в нём спала измученная жалость,
Когда любовь не добрела домой—
без памяти, без возраста и пола,—
лежит, обезображена чумой,
и ждёт, когда за ней придёт гондола,
Лишь совесть выжила. Лицо её мертво.
Речь лишена подробностей и красок.
Но ходит, где опаснее всего,
