скачать книгу бесплатно
О том, что институт смертной казни в России не имеет никакого смысла, я понял достаточно давно.
Поэтому введение моратория на её применение считаю вполне обоснованным и рациональным, хотя бы потому, что к заметному снижению преступлений смертная казнь не приводит.
Зато заметно повышает градус жестокосердия в нашей стране, где с милосердием и так не очень благополучно. Кроме того, слабость нашей правовой и судебной системы не всегда может гарантировать населению, что меч правосудия разит именно того, кто это заслужил. Только по одному резонансному делу убийцы Чикатило казнили десяток невиновных.
А по менее известным и резонансным?
И хотя жертвами этих ошибок являются обычные граждане, большая часть народа с возмущение воспринимает мораторий, совершенно не желая слушать мнение юристов, психологов и статистические данные, полагая, что лишение жизни виновного (а часто и не виновного) кардинально решает проблемы. Хотя, по моему мнению, эти проблемы, от такого способа их решений, только множатся.
Говорю это потому, что считаю себя более осведомлённым в этом вопросе.
Однажды жизнь заставила меня вынести смертный приговор, ибо не существовало иного способа спасти окружающих.
Произошло это много лет тому назад, когда на нашу вполне благополучную и относительно спокойную зону прибыл этап из Азербайджана.
Азербайджанцы и до этого были на зоне. Но эта группа пришла из местных сытых лагерей, где их статус продолжал определяться связями со свободой и деньгами родителей.
Никакого уважения мрачная, забушлаченная северная публика, спокойно борющаяся ежедневно за своё выживание, у них не вызвала.
И они, ничего не поняв, и не желая ни в чём разбираться, начали беспредельничать, как это делали в родном городе на своей почти домашней зоне.
Было их немного, человек двадцать. Но это были сытые парни, крепко завязанные землячеством во главе с сорокалетним Ильясом, который шёпотом выдавал себя за вора, что при его поведении и миропонимании, кроме усмешки, вызвать ничего не могло.
О ворах мы в эти годы слышали приблизительно тоже, что и о героях-челюскинцах.
Где-то, когда-то.
Но усмешки усмешками, а вступать в конфликт с беспредельщиками никому не хотелось, так как кроме крови и больших сроков на особом режиме ничего из этого выйти не могло.
Эта публика творила беспредел по низам, а к уважаемым людям пока не приближалась, что и позволяло ей вольготно себя чувствовать и уверовать в свою вседозволенность и безнаказанность.
Не знаю, как бы это всё закончилось, но однажды они наехали на Толика Мирошникова, тридцатилетнего десятника на разделке леса. Толик был спокойный мужик, никуда, кроме работы не влезавший, а потому и пользовался уважением среди всех нормальных людей.
Ильяс и его отморозки стали давить на Толика, заставляя приписывать объёмы, которых они не имели, чтобы дать им заработать приличные деньги. Поскольку Толик упирался, они по пьянке избили его, а потом изнасиловали и повесили на стройке, имитируя самоубийство.
Однако сами они, кроме оперчасти, ни от кого ничего не скрывали, а наоборот, бахвалились, угрожая всем остальным.
Все уважающие себя и уважаемые парни понимали, что шутки кончились и пора эту публику остановить, пока не поздно.
Мой приятель и очень путёвый хлопец чеченец Хамзат заявил, что он пойдёт и завалит Ильяса и ёщё пару этих козлов. И хотя в Хамзате никто не сомневался, (все знакомые мне в зоне и на воле чеченцы были людьми слова и чести), но я сказал, что никто не должен из-за этих тварей получить срок, а надо кинуть под танк того, кого не жалко.
На зоне не жалко только петуха (пассивного педераста). Не мной это придумано. Такие это законы. И такая там жизнь. Положение петуха на зоне можно определить как запредельное. Он не имеет права сидеть за одним столом с народом. С ним никто не может вести беседу без последствий для своего положения. Его может ударить, избить и использовать даже самое ничтожное существо. Никто из уважающих себя людей не обидит петуха, но и серьёзно заступиться за него немыслимо. Падение этих людей настолько беспредельно, что многие предпочитают возможности быть опущенным, смерть.
Как правило, опустить можно только за неуплаченный карточный долг, хотя, как и в гражданской жизни, бывает всякое, но крайне редко.
Поэтому часто появляются скрытые петухи, у которых только один пользователь. Они страшно боятся огласки и готовы на всё, чтобы этого не случилось.
Именно такого скрытого педераста я и поручил найти, а также собрать информацию на его хозяина и скупить все его карточные долги, чтобы загнать и его и его подопечного в угол.
Настоящих картёжников в лагере процентов пять, а то и меньше. Эти люди играют постоянно имея сложный финансовый баланс, который на первое число, (как правило это день расчётов), должен обязательно иметь положительное сальдо из хороших денег, а также возможность под свою личность, в любой момент, перезанять нужную сумму, чтобы уплатить вовремя.
Остальная публика – это любители, которые очень часто попадают на бабки и великое для них счастье, если их деньги приплывут к таким, как я, кто просто заставит их отрабатывать долг на определённых условиях.
К завтрашнему утру, после нашего разговора, я уже знал, что Толик Питерский давно имеет в тайных любовниках Колю Егорова, приблатнённого пацана из бригады погрузки.
Когда-то он заплатил за Колю долги. Все думали, что по землячеству, а оказалось всё сложнее.
Но Питерский был скользкий и хитрый, как угорь тип, мог и не сдать своего любовника, а потому нужно было загнать и его самого в угол.
К концу месяца Питерский вдруг обнаружил, что все его долги находятся в нашей семье, которая не хочет брать переводом даже хорошие деньги, от надёжных его должников, а перезанимать ему на зоне никто не хочет.
Вся зона, кроме тупых азербайджанских отморозков, догадывалась о наших манёврах и все затаились, играя в нашу игру. Общий долг Питерского нам составил две с половиной тысячи, и он, ещё вчера уверенный в своём денежном балансе, почувствовал как горит его задница.
Он прибежал ко мне, умоляя поговорить с Мальком и Япошей, играющими членами нашей семьи, но я сказал, что не мне, студенту, заниматься их разборками.
Япоша же и Малёк на него наехали за то, что его скрытый петух сидит с хорошими ребятами за одним столом, и только за это самого Питерского надо наказать. И что после 12 ночи, часом расчёта, им займутся.
Питерский упал на колени и завыл, обещая сделать, что угодно, лишь бы его не опускали.
Тогда – то и было ему поставлено условие, вместе с Колей завалить ночью Ильяса.
А за это обещали ему долг простить, а Колю петухом не объявлять.
Для Питерского это было большим счастьем. Кто хоть немного знает, о чём речь, тот поймёт.
Утром, дружки пришли будить Ильяса, который был с головой накрыт одеялом, и, откинув одеяло, они увидели своего мёртвого пахана с торчащей шляпкой двадцатисантиметрового гвоздя из левого глаза.
В панике они побежали к азербайджанцам, которые раньше были на зоне и сами страдали от беспредела своих земляков, чтобы просить у них защиты и убежища.
Но земляки сами начали их избивать вместе со всеми обиженными и недовольными.
Кто успел, убежал на вахту, кто-то выпрыгнул в запретку под вышку. Остальных били до собственной усталости.
Как ни странно, оперчасть не очень свирепствовала.
Только Коле добавили три года, потому что он на суде заявил, что его хотели изнасиловать.
Нормальный парень такого бы не сказал, но Коле – скрытому петуху простительно.
Вот при такой безвыходной ситуации мне и пришлось принимать это решение, потому что не существовало на всей Земле силы и власти, которая могла бы спасти потенциальные жертвы от приговорённых мной злодеев. У государства же(на воле) достаточно силы и средств, чтобы изолировать виновных, а возможно и невиновных, дабы уберечь окружающих.
Само же убийство ничего хорошего не делает ни с судьями, ни с исполнителями, ни с болельщиками.
Даром это не проходит ни для кого.
Поэтому я и считаю, что применение смертной казни не имеет смысла, если существует другая возможность спасти окружающих.
Алла Борисовна
Память человека имеет свойство убирать в свои дальние кладовые такие вещи и события, которые могут вызывать ненужную тревогу и огорчения. Наверное, это защитная реакция организма.
За долгие годы пребывания в лагере я тоже забыл массу не очень нужных мне вещей и спокойно обходился без них – и в жизни и голове. Но три вещи занозой сидели в моём сознании и, если и не мешали жизни, то устойчиво напоминали о её ущербности.
Я больше семи лет не видел детей, не смотрел телевизора и не ел настоящей жареной картошки по-украински, на сале с луком и шкварками.
Мальчика я встретил в нашей парикмахерской и даже погладил его по голове.
Картошку со шкварками мне специально организовали друзья, нажарив её на сале со свежим луком, а не сушёным, которым обычно нас кормили.
С телевизором проблема была куда сложнее, потому что инструкциями его наличие в системе не предусматривалось.
Но когда я впервые оказался в маленькой конторе на лесобирже десятки, куда меня пару дней назад доставили по этапу, о таких глупостях, как телевизор, я и думать забыл.
В небольшом кабинете сидело человек пять заключённых, и вели обычный для такой ситуации трёп, когда входная дверь резко отворилась, и на пороге появился невысокого роста офицер с майорскими погонами и форме конвойных войск.
Все, естественно, встали, полагая, что он пожелает сесть, и для этого захочет взять чей-то стул. Но майор, кивнув в знак приветствия, оглянулся, увидел в углу деревянную урну, перенёс её к столу и, усевшись на неё, стал о чём-то тихо разговаривать с пожилым вольным десятником по фамилии Гус. Поговорив пару минут, офицер, так же кивнув присутствующим, вышел из кабинета, поставив урну на место.
За свой долгий срок я видел немало офицеров разных званий и должностей. Большинство из них были нормальными людьми без патологических отклонений. Но такой простоты и беспечности я у офицеров никогда не отмечал, потому что расслабляться с урками не рекомендуется, как не рекомендуется этого делать и в гражданской жизни с обычными людьми, чтобы потом не чесать удивлённо свой затылок.
Однако в жизни я уже кое-что соображал, а потому сразу понял, что так может вести себя только очень сильный и уверенный в себе человек, без всяких заморочек и комплексов.
Жулики мне объяснили, что это командир батальона охраны майор Болдин, мужик крутой, но справедливый и порядочный. Рассказали даже историю, как на разводе он подрался, на равных, с одним из заключённых по кличке Вовча и, несмотря на полученный синяк, не позволил наказать драчуна, хотя жизнь заключённого находится полностью во власти конвоя.
Вовча – сорокалетний бесшабашный ростовский босяк и хулиган, провёл половину жизни в лагере и действительно, как он мне сам потом рассказывал, его бурную биографию украшал и такой случай, которым он очень гордился, потому что не каждому после подобного приключения удалось бы остаться живым и здоровым.
Прошло уже около месяца, как я возглавил производство на лесобирже, когда меня разыскал майор Болдин для серьёзного, как он сразу сказал, разговора.
– Марк Михайлович – сказал он после приветствия и дежурных фраз – я знаю, какой на бирже бардак и недостача, но попробуй подумать, может быть, ты сумеешь хоть немного мне помочь. Уже три месяца никто не может решить проблему. Начальство поручило построить в батальоне теплицу, чтобы выращивать овощи для солдат и офицерских семей, но никаких фондов и денег не даёт. А так просто никто ни доски, ни бруса не отпускает, потому что и без этого огромная недостача. Мне для начала хотя бы кубометров пять-десять. Я готов заплатить и деньгами и продуктами и водкой. Что скажешь, то старшина и привезёт. Подумай, помоги, ну очень тебя прошу.
– Василий Николаевич, пускай ваш старшина привезёт спецификацию, а я всё сделаю и ещё дам пару машин для обмена на стекло и цемент.
– Ну, слава Богу! И что я буду тебе должен? – спросил комбат.
– Да, ничего мне не надо, у меня всё есть, спасибо – и я повернулся, чтобы уходить.
– А в твоём деле написано, что ты хитрый и корыстный человек.
– И правильно написано. Только у нас с тем, кто писал, разные представления о корысти. Для него корысть – это взять и водку и деньги, а для меня – заслужить уважение человека, который мне нравится.
Василий Николаевич посмотрел на меня с интересом, потом улыбнулся и, молча, протянул руку. Мы обменялись крепким рукопожатием.
Маленький, пожилой и шустрый старшина батальона, прапорщик Сидун толково и расторопно руководил немалым подсобным батальонным хозяйством, где выращивались и свиньи и куры и даже несколько коров. Мы сразу поняли друг друга, друг другу понравились и, как это обычно бывает у нормальных людей, подружились навсегда.
Я всё сделал по их заказу, и ещё добавил доски для обмена с другими организациями на нужные материалы и оборудование.
С комбатом мы иногда виделись, говорили о строительстве, работе и других пустяках. Пару раз он приглашал меня пообедать в конторе с принесённым им коньяком и закуской.
Наши отношения были просты и доверительны. Такие отношения иногда складываются между заключёнными и представителями руководства.
Они, как правило, достойны и деликатны. Офицеру не придёт в голову спросить уважаемого им зэка, откуда в зоне водка, как и зэк не станет спрашивать офицера о системе охраны. Эти темы не пересекаются, иначе отношения исчезают, или превращаются в дешёвый жандармский фарс. Уважающие себя люди такого в общении не допускают ни в лагере, ни на воле. Есть запретная территория, куда приличным людям вход запрещён. И неважно, ты зэк, или министр.
Теплицу благополучно построили и, не знаю, как на солдатских столах, но у офицерских жён свежие овощи стали появляться.
Однажды в разговоре с комбатом я обронил фразу, что уже тысячу лет не видел телевизор.
– Сегодня я тебе вечером телевизор организую – пообещал комбат.
На подходе к жилой зоне, после съёма, меня отвели в сторону, и сержант сказал, что часовой доставит меня на территорию батальона.
Рядовой восточной наружности пошёл в сторону штаба батальона, а я, не торопясь, поплёлся за ним.
В кабинете комбата находилось четыре офицера.
На столе стояло четыре бутылки коньяка, десяток свежих огурцов и две открытые банки свиной тушёнки.
После того, как офицеры допили коньяк, а я, только пригубив, съел половину тушёнки и огурцов, пришедший из санчасти фельдшер увёл меня смотреть телевизор.
В санчасти я устроился на больничную кровать и уставился в телевизор, не веря в свершившееся чудо.
Программа была одна, но меня всё равно радовали и сводки с полей, и успехи нефтяников, и достижения космонавтов.
А потом запела Алла Пугачёва. Это имя я помнил с 1966 года.
Я часто вспоминал эту робкую, симпатичную девочку, и очень жалел о том, что у неё не задалась карьера.
Потому что она подарила нам пару чудесных песен, одну из которых я часто напевал вместе с девчонками из института по дороге с занятий:
Робот! Ты же был человеком,
Мы бродили по лужам,
В лужах плавало небо.
Это были не те зубодробильные комсомольские песни, которыми нас кормили по радио. Нет! Эти песни перекликались со стихами молодых поэтов, которые переворачивали сознание и звали куда-то в неведомое и свободное:
Что – то физики в почёте,
Что-то лирики в загоне,
Дело не в сухом расчёте,
Дело в мировом законе…
Жалко было девочку с запоминающейся фамилией и приятным голосом.
И вот я, к своей великой радости, почти через десять лет, снова её слышу и вижу. Победившую на каком-то фестивале. Бойкую, красивую и счастливую.
– Ай, да умница! Ай, да молодец! Ну как мне не верить в чудеса и в своё светлое будущее. Вот тебе и телевизор. Вот тебе и Пугачёва. Из прошлого. Из небытия. Ура!
Радио в зоне включалось утром и вечером под надзором замполита. Больше крутили местный магнитофон, чем включали центральные программы.
Я до сих пор не могу слышать, в общем-то, неплохой ансамбль «Песняры», потому что пару лет просыпался под одну и ту же их песню:
Любая Алёна я ж вады баюсь,
