скачать книгу бесплатно
На остановке двери поезда действительно отворились, но тут же затворились снова, впустив делегацию Министерства культуры в составе пяти человек.
В числе этих эмиссаров была средних лет женщина с выбивающимися из прически мышиного цвета волосами и по-матерински добродушным видом – если бы не глаза. Глаза, тускло-серые, с молочно-белыми точками, смотрели взглядом мумии, не вязавшимся с бодрым выражением лица. На ней было черное пальто и порыжелое черное платье, провисавшее на груди под тяжестью розочки из слоновой кости. Представляя себя и остальных, она перечисляла имена и фамилии без единой паузы, скороговоркой, какой торговец расхваливает свой товар: «Познакомьтесь, пожалуйста: СашаМенашаТемкинКеринскийИворсИвановичНиколайСавченкоПлесицкаяБущенкоРикиСоманенко…»
Впоследствии американцы разделят и упростят все эти имена-отчества, превратив их обладателей в знакомых и понятных мисс Лидию, Генри, а также Сашу и Игоря, двух юнцов, мелких министерских сошек, которые, как и немолодая мисс Лидия, были приставлены к труппе в качестве переводчиков. Но пятого члена квинтета, Николая Савченко, язык не повернулся бы назвать Ником.
Савченко, крупному чину в министерстве, поручено было ведать гастролями «Порги и Бесс». Несмотря на чуть срезанный подбородок, чуть навыкате глаза и склонность к полноте, он являл в высшей степени импозантную фигуру – более шести футов росту, с суровой, не допускающей фамильярности манерой и рукопожатием молотобойца. Рядом с ним его юные подчиненные казались хилыми ребятишками, хотя Саша и Игорь были здоровенными парнями, у которых плечи распирали меховые воротники пальто; а Генри, крошечное паукообразное существо с ушами, красными до лиловости, возмещал недостаток роста яркостью личности.
Не приходилось удивляться, что молодые люди при первой встрече с западными людьми не очень знают, что делать; понятно было, что им боязно пускать в ход английский, выученный в Московском институте иностранных языков и никогда еще не проверявшийся на иностранцах; простительно, что они таращились на американцев, как на пешек в шахматной задаче. Но даже Савченко, казалось, настолько не по себе, что он предпочел бы своим нынешним обязанностям срок на Лубянке. Это, конечно, тоже было извинительно, но все-таки в высшей степени странно, если учесть, что во время войны он два года проработал консулом в советском посольстве в Вашингтоне. Однако и для него американцы были, по-видимому, такой новинкой, что он притворился, будто не говорит по-английски. Он произнес на грубоватом русском языке краткую приветственную речь, которую затем перевела мисс Лидия: «Надеемся, у всех у вас поездка прошла приятно. Жаль, что вы видите нас зимой. Это не лучшее время года. Но у нас есть поговорка: лучше поздно, чем никогда. Ваш визит – это шаг вперед по пути к миру. Когда говорят пушки, музы молчат; когда молчат пушки, музы слышны».
Фраза «музы – пушки», оказавшаяся впоследствии излюбленным выражением Савченко, кульминацией всех его будущих речей, страшно понравилась слушателям («Какая прелесть!», «Здорово, мистер Савченко!», «Круто!»), и Савченко, разгоряченный успехом и чуть расслабившийся, решил, что, пожалуй, незачем держать труппу взаперти. Может быть, гости не откажутся выйти и посмотреть, как меняют колеса?
Оказавшись на платформе, Лайонс стал агитировать за то, чтобы исполнители тут же устроили импровизированный концерт. Однако температура снаружи – минус десять градусов – не настраивала на пение. Большинство из тех, кто был счастлив наконец-то выбраться из «Голубого экспресса», после нескольких минут на морозе, отпихивая друг друга, полезли обратно. Оставшиеся здоровяки стояли и смотрели, как в наступающей тьме рабочие обоего пола отцепляют вагоны и поднимают их домкратами на высоту человеческого роста. После этого из-под поезда в облаке искр выкатывали старые колеса, а с другой стороны вкатывали новые, ширококолейные. Айра Вольверт назвал эту операцию «очень хорошо проведенной»; Герман Сарториус – «в высшей степени впечатляющей»; зато мисс Райан заявила, что это «скучища – умереть можно» и что, если я пойду с ней на вокзал, она поставит мне порцию водки.
Нас никто не пытался остановить. Мы пересекли ярдов сто путей, прошли по земляному проходу между складами и оказались на чем-то среднем между рыночной площадью и автомобильной стоянкой. Она была уставлена ярко освещенными киосками, напоминавшими свечи на именинном пироге. Как выяснилось, во всех киосках по непонятной причине продавалось одно и то же: банки с консервированной лососиной «Красная звезда», баночки сардин «Красная звезда», запыленные флаконы духов «Кремль», пыльные коробки конфет «Кремль», соленые помидоры, волосатые плиты сырого бекона, шлепнутые между ломтями хлеба цвета сажи, неведомые напитки и булочки, вызывавшие почему-то уверенность, что их испекли в июле. Все киоски вели бойкую торговлю, но самого желанного товара ни в одном из них не было. Он находился в руках у частника, старого коробейника-китайца, несшего лоток с яблоками. Яблоки были такие же крохотные и сморщенные, как он сам, но, когда исчезло последнее, очередь явно была безутешна. В дальнем конце площади была лестница, ведущая в здание вокзала. Китаец, сложив пустой лоток, направился туда и уселся на ступеньках рядом с приятелем. Приятель оказался нищим в старой армейской ушанке, с парой костылей, раскинутых, как крылья подбитой птицы. Каждый третий-четвертый из проходящих кидал ему монетку. Китаец тоже дал ему нечто. Это было яблоко. Он оставил одно для нищего и одно – для себя. Приятели сидели и грызли яблоки, прижавшись друг к другу на пронизывающем холоде.
Непрекращающийся плач паровозных гудков, казалось, сплавил едоков яблок, киоски, прохожих, бесшумных, как летучие мыши, со скрытыми мехом лицами, в единый дымный образ скорбного стона.
– В жизни не тосковала по дому. Ни одной минуты, – сообщила мисс Райан. – Но иногда, господи боже ты мой, – сказала она, взбегая по ступенькам и распахивая вокзальную дверь, – иногда вдруг понимаешь, как далеко ты от дома.
Брест-Литовск – один из стратегически важнейших железнодорожных узлов России, поэтому и вокзал в нем – один из крупнейших в стране. Ища, где бы выпить, мы до тонкости изучили высоченные коридоры и серию залов ожидания, в том числе главный, с красивыми дубовыми скамьями, на которых сидело множество пассажиров с немногими пожитками. На коленях они держали детей и бумажные свертки. Идти по каменному полу, промокшему от черной слякоти, было скользко, и в воздухе стоял специфический запах такой плотности, что казался уже не запахом, а давлением. Приезжающие в Венецию часто замечают, какой силы там запахи. В России общественные места – вокзалы и универмаги, театры и рестораны – тоже отличаются мгновенно узнаваемыми запахами. Как сказала, понюхав воздух, мисс Райан: «Ух ты, не хотела бы я флакон такого. Старые носки и миллион зевков».
В поисках бара мы стали наугад открывать двери. Впорхнув в одну из них, мисс Райан тут же выпорхнула обратно: это была мужская уборная. После чего, заметив пару мертвецки пьяных личностей, выходивших из красной дверцы, решила: «Сюда-то нам и надо».
За красной дверцей находился совершенно невероятный ресторан. Он был размером с гимнастический зал и выглядел так, как будто его украшал для выпускного вечера школьный родительский комитет с викторианскими вкусами. Стены были задрапированы алым плюшем. Люстры времен прадедушек заливали тропическими лучами джунгли чахлых фикусов и заляпанных борщом скатертей. Под стать атмосфере убогой роскоши был и метрдотель, белобородый патриарх лет восьмидесяти, не меньше. Он смотрел на нас сквозь толстую, как в матросском притоне, стену папиросного дыма свирепым взглядом, как будто спрашивая, по какому праву мы здесь находимся.
Мисс Райан улыбнулась ему и сказала: «Водка, пжалиста». Старик по-прежнему глядел на нее враждебным, непонимающим взглядом. Тогда она стала произносить слово «водка» на разные лады – «Воудка… Вадка… Водка…» – и даже показала жестами, как опрокидывают рюмку. «Бедняга глух как пробка, – сказала она и крикнула: – Vodka, черт побери!»
Лицо старика не изменилось, но он поманил нас за собой и, следуя русскому обычаю сажать вместе чужих людей, поместил за столик с двумя мужчинами. Оба пили пиво, и старик показал на него, как будто спрашивая, это ли нам нужно. Мисс Райан кивнула, смирившись с судьбой.
Наши соседи по столу оказались совершенно разными. Один, здоровенный бритоголовый парень в выцветшей гимнастерке, был уже в сильном подпитии, как и множество других посетителей, в основном мужчин – либо шумливых, либо что-то бормочущих, навалившись на стол. Второй был загадкой. По виду он бы сошел за уолл-стритовского партнера Германа Сарториуса. Гораздо легче было представить его ужинающим в «павильоне», чем потягивающим пиво в Брест-Литовске. Его костюм был хорошо отутюжен, и видно было, что шил его не он. На рубашке поблескивали золотые запонки. Он один во всем зале был при галстуке.
Через какое-то время бритоголовый солдат заговорил с мисс Райан.
– К сожалению, я не говорю по-русски, – объяснила она. – Мы американцы. Amerikansky.
Это его несколько отрезвило. Взгляд красных глаз медленно, хотя и не полностью сфокусировался. Он повернулся к хорошо одетому человеку и произнес длинную тираду, на которую тот ответил несколькими отточенными, холодными фразами. Последовал обмен резкостями, после чего солдат прошествовал вместе с пивом к соседнему столику, где и сел, злобно глядя на нас.
– Ну что ж, – сказала мисс Райан, отвечая ему таким же злобным взглядом, – значит, не все мужчины одинаково хороши, вот и все.
Зато нашего хорошо одетого защитника она объявила «очаровательным».
– Вроде Отто Крюгера. Странно, мне всегда нравились мужчины в возрасте. Перестань таращиться, он поймет, что мы о нем говорим… Слушай, – продолжала она, обратив мое внимание на его рубашку, запонки и чистые ногти, – как ты думаешь, в России бывают миллионеры?
Тут подоспело пиво: бутылка величиной в кварту и два стакана. Метрдотель налил дюйм пива в мой стакан, затем выжидающе остановился. Мисс Райан первая поняла, в чем дело. «Он хочет, чтобы ты его попробовал, как вино». Поднимая стакан, я раздумывал, принято у советских дегустировать пиво или же это некая церемония, смутная, шампанская память о царском блеске, которую старик возродил, чтобы нас удивить. Я сделал глоток, кивнул, и старик с гордостью наполнил наши стаканы теплым, беспенным пойлом. Но мисс Райан вдруг сказала:
– Не прикасайся к пиву. Какой ужас!
Я ответил, что оно, по-моему, не такое уж плохое.
– Да нет, дело не в этом, – сказала она. – Представляешь, нам нечем заплатить! Я только сейчас сообразила. У нас ни рубля. О боже!
– Простите, вы не согласитесь быть моими гостями? – спросил по-английски мягкий голос с очаровательным акцентом. Говорил хорошо одетый человек, и хотя лицо его не изменило выражения, ярко-синие нордические глаза заиграли лучиками морщинок от нашего замешательства.
– Я не русский миллионер. Такие бывают – я знаю нескольких, – но мне было бы крайне приятно угостить вас пивом. Нет-нет, пожалуйста, не извиняйтесь, – ответил он на заикания мисс Райан, уже откровенно улыбаясь. – Это истинное удовольствие. Необычайное. Не каждый день встречаешь американцев в этих краях. Вы коммунисты?
Разуверив его, мисс Райан объяснила, куда и зачем мы едем.
– Вам очень повезло, что вы начинаете с Ленинграда, – сказал он. – Изумительный город. Тихий, спокойный, по-настоящему европейский. Единственное место в России, где я мог бы жить, то есть я не собираюсь, конечно, но все-таки… Да, люблю Ленинград. Ничего общего с Москвой. Я сейчас еду в Варшаву, а до этого две недели пробыл в Москве. Все равно что два месяца.
Он объяснил, что он норвежец, бизнесмен, занимается заготовкой лесоматериалов и с 1931 года, с перерывом на войну, ежегодно на несколько недель приезжает по делам в Советский Союз.
– У меня русский вполне приличный, друзья считают меня авторитетом по России. Но, по правде говоря, сейчас я понимаю про нее не больше, чем в тридцать первом году. Всякий раз, как приезжаю к вам – я был в Америке – сколько? ну, пожалуй, раз пять-шесть, – мне приходит в голову, что единственные, кто напоминает русских, – это американцы. Надеюсь, вам не обидно? Американцы – широкие люди. Энергичные. А подо всем этим хвастовством – страстное желание, чтобы их любили, гладили по голове, как ребенка или собаку, сказали, что они ничем не хуже других, может, и лучше… Вообще-то, европейцы склонны с этим согласиться. Но сами американцы в это не верят. Все равно знают, что они хуже всех и живут бог знает как. Одни совсем. Точь-в-точь как русские.
Мисс Райан захотела узнать, что говорил солдат, ушедший из-за нашего столика.
– А-а, чепуха, – сказал он. – Пьяная бравада. По какой-то идиотской причине он решил, что вы его оскорбили. Я сказал, что он ведет себя nye kulturni. Запомните: nye kulturni. Это вам очень пригодится: когда эти ребята начинают грубить и надо их осадить, бесполезно говорить «сволочь» или «сукин сын», но скажите, что он некультурный, – сразу сработает.
Мисс Райан начала беспокоиться, как бы нам не опоздать. Мы пожали руку джентльмену и поблагодарили за пиво.
– Вы были очень kulturni, – сказала Нэнси. – И вообще, по-моему, вы даже красивее Отто Крюгера.
– Так и скажу жене, – ответил он, широко улыбаясь. – Dasvidania. Всего наилучшего.
Через час после отправления из Брест-Литовска было объявлено, что первая группа посетителей приглашается в вагон-ресторан. Это событие труппа предвкушала давно, с аппетитом, обостренным, во-первых, реальным голодом, а во-вторых, уверенностью, что для первой русской трапезы советские хозяева непременно зададут «пир на весь мир», или, как выразился один участник труппы, «жрачку до опупения».
Самые скромные желания были у мисс Тигпен: «Пять ложечек икры и кусочек тоста. Это сто тридцать калорий». Миссис Гершвин о калориях не думала вообще: «Уж я-то сразу на икорку налягу, можешь быть уверен, солнышко. В Беверли-Хиллз она стоит тридцать пять доларов фунт». Мечты Леонарда Лайонса вращались вокруг горячего борща со сметаной. Эрл Брюс Джексон собирался «упиться до чертиков» водкой и «обожраться» шашлыком. Мэрилин Путнэм умоляла всех и каждого оставить кусочек для Тверп.
Первая группа, в количестве пятидесяти человек, прошествовала в вагон-ресторан и заняла места за столами на четверых по обе стороны прохода. Столы, покрытые льняными скатертями, были уставлены белым фаянсом и отполированным серебром. Вагон-ресторан выглядел таким же древним, как столовое серебро, и в воздухе, подобно пару, висел запах полувековой стряпни. Савченко не было; роль хозяев играли мисс Лидия и трое молодых людей. Молодые люди сидели за разными столами и переглядывались, как бы безмолвно взывая друг к другу с островков изгнания и тоски.
Мисс Лидия сидела за одним столом с Лайонсом, мисс Райан и мною. Чувствовалось, что для этой немолодой женщины, которая, по ее словам, в обыденной жизни переводит статьи и живет в московской коммунальной квартире, необыкновенным событием, от которого она так разрумянилась, были не разговоры с иностранцами, а то, что она сидит в вагоне-ресторане. Во всем этом – в столовом серебре, в чистой скатерти, в лукошке со сморщенными яблоками вроде тех, которыми торговал китаец, – было что-то, отчего она долго поправляла розочку из слоновой кости и подкалывала разлетающиеся волосы.
– Ага, еда идет! – сказала она, глядя вбок, на квартет приземистых официантов, проковылявших по проходу с подносами, на которых стояло первое.
Те, чье нёбо предвкушало икру во льду и графины с охлажденной водкой, слегка погрустнели при виде йогуртов и газировки с малиновым сиропом. Энтузиазм выразила только мисс Тигпен: «Так бы их и расцеловала! Белков как в бифштексе, а калорий вдвое меньше». Однако миссис Гершвин с другой стороны прохода посоветовала ей не перебивать аппетита.
– Не ешьте этого, солнышко, следующим номером точно будет икра.
Однако следующим номером была жесткая лапша, покоившаяся, как затонувшие бревна, в водянистом бульоне. За супом последовали телячьи котлеты в сухарях, с вареной картошкой и горошком, гремевшим на тарелке, как дробь; для запития были принесены новые бутылки с газировкой.
– Я не о своем желудке беспокоюсь, а о Тверповом, – сказала мисс Путнэм миссис Гершвин, на что та, перепиливая котлету, ответила:
– Как ты думаешь, может, икру подадут на десерт? С такими, знаешь, крохотными блинчиками?
У мисс Лидии надулись щеки, выкатились глаза, челюсти работали как поршни, по шее стекал пот.
– Ешьте, ешьте, – приговаривала она, – ведь вкусно, правда?
Мисс Райан сказала, что все просто замечательно, и мисс Лидия, вытирая тарелку толстенным куском черного хлеба, горячо согласилась:
– Лучше даже в Москве не получите.
В минуту затишья между вторым и сладким она принялась за лукошко с яблоками; гора огрызков все росла, но время от времени мисс Лидия прерывалась, отвечая на вопросы. Лайонс беспокоился о том, в какой гостинице остановится труппа в Ленинграде. Мисс Лидию поразило, что он этого не знает.
– В «Астории»! Номера заказаны за много недель вперед.
Она добавила, что «Астория» – «старомодная, но чудесная».
– Ладно, – сказал Лайонс, – а как в Ленинграде с ночной жизнью, сюжетцы есть?
В ответ мисс Лидия заявила, что ее английский, пожалуй, хромает, и стала со своей московской точки зрения рассуждать о Ленинграде, примерно как житель Нью-Йорка – о Филадельфии: город «старомодный», «провинциальный», «совсем не такой, как Москва». Послушав ее, Лайонс угрюмо заметил:
– Да, похоже, два дня – выше головы.
Тут мисс Райан сообразила спросить, когда мисс Лидия была в Ленинграде в последний раз. Мисс Лидия хлопнула глазами:
– В последний раз? Никогда. Ни разу там не бывала. Интересно будет поглядеть.
Тут у нее тоже возник вопрос.
– Объясните мне, пожалуйста. Почему среди исполнителей нет Поля Робсона? Он ведь черный, нет?
– Да, – ответила мисс Райан, – цветной, как еще шестнадцать миллионов американцев. Вряд ли мисс Лидия полагает, что все они должны быть заняты в «Порги и Бесс»?
Мисс Лидия откинулась на спинку стула, с выражением «меня не проведешь».
– Это оттого, что вы, – сказала она, улыбнувшись мисс Райан, – не даете ему паспорта.
Подали десерт – ванильное мороженое, совершенно замечательное. Позади нас мисс Тигпен говорила жениху:
– Эрл, лапочка, я бы на твоем месте к нему не прикасалась. А вдруг оно непастеризованное?
Через проход миссис Гершвин сообщила мисс Путнэм:
– Я так понимаю, они ее всю отправляют в Калифорнию. В Беверли-Хиллз она по тридцать пять долларов за фунт.
Последовал кофе, а за ним – перебранка. Джексон с дружками оккупировали один из столов и раздали карты для партии в тонк. Тут двое здоровяков из министерства, Саша и Игорь, взяли картежников в вилку и, стараясь говорить твердо, сообщили, что «азартные игры» в Советском Союзе запрещены.
– Друг, – сказал один из игроков, – кто говорит об азартных играх? Надо же чем-то заняться. Не дают нам раскинуть картишки с друзьями – мы жжем стога.
– Нельзя, – настаивал Саша. – Противозаконно.
Мужчины бросили карты, и Джексон, засовывая колоду в футляр, сказал:
– Мухосранск. Местожительство для мертвяков. Ставка – ноль целых ноль десятых. Так ребятам в Нью-Йорке и передай.
– Они несчастливы. Мы сожалеем, – сказала мисс Лидия. – Но надо помнить о наших ресторанных работниках. – Изящным жестом короткопалой руки она указала на официантов с массивными, лоснящимися от пота лицами и очумелым взглядом, которые ковыляли по проходу с тоннами грязных тарелок. – Вы понимаете. Будет плохо, если они увидят, что законы не осуществляются. – Она собрала оставшиеся яблоки и сунула их в матерчатую сумку. – А теперь, – весело произнесла она, – мы идем спать. Распутываем моток дневных забот.
Утром 21 декабря «Голубой экспресс» находился от Ленинграда в сутках езды – то есть на расстоянии дня и ночи, которые, по мере вползания поезда вглубь России, все меньше различались между собой. Уж очень слабо разделяло их солнце, серый призрак, подымавшийся в десять утра, а в три возвращавшийся к себе в могилу. В недолговечные дневные промежутки перед нами по-прежнему расстилалась зима во всей своей непробиваемой суровости: ветки берез, ломавшиеся под тяжестью снега; бревенчатые избы без единой живой души, увешанные сосульками, тяжеленными, как слоновые бивни; как-то раз – деревенское кладбище, бедные деревянные кресты, согнутые от ветра, почти погребенные в снегу. Но там и сям на опустелых полях виднелись стога сена – знак, что даже эта суровая земля когда-нибудь, далекой весной, снова зазеленеет.
Среди пассажиров маятник эмоций уравновесился на точке нирваны между отъездными нервами и приездным волнением. Длившееся и длившееся вневременное «нигде» воспринималось как вечное, подобно ветру, опрокидывавшему на поезд все новые и новые снежные вихри. В конце концов отпустило даже Уотсона.
– Ну вот, – говорил он, зажигая сигарету почти не дрожавшими пальцами, – похоже, нервы я заарканил.
Тверп дремала в коридоре – розовое брюшко кверху, лапы набок. В купе № 6, которое к этому моменту превратилось в вавилон незастеленных постелей, апельсиновых корок, просыпанной пудры и плавающих в чае окурков, Джексон тасовал карты, чтобы не потерять навыка, его невеста полировала ногти, а мисс Райан, как всегда учившая русский, долбила очередную фразу из старого армейского учебника: «Sloo-shaeess-ya ee-lee ya boo-doo streel-yat! Слушайся, или я буду стрелять!»
Единственным, кто остался верен делам, был Лайонс.
– От глазения за окошко денег не прибавится, – твердил он, угрюмо печатая на машинке очередной заголовок: «Шоу-поездом – в Ленинград».
В семь часов вечера, когда прочие отправились на третий за день раунд йогурта и газировки с малиновым сиропом, я остался в купе и поужинал шоколадкой «Херши». Мне казалось, что мы с Тверп – одни в вагоне, но потом мимо двери прошел один из министерских переводчиков, Генри, лопоухий молодой человек ростом с ребенка, – прошел туда, потом обратно, всякий раз бросая на меня взгляд, исполненный любопытства. Ему явно хотелось заговорить, но мешали застенчивость и осторожность. После очередной рекогносцировки он все-таки зашел – как выяснилось, с официального боку.
– Ваш паспорт, – потребовал он с резкостью, которой часто прикрываются застенчивые люди.
Он сел на полку мисс Тигпен и начал изучать паспорт сквозь очки, все время съезжавшие на кончик носа; они были ему велики, как всё – от лоснящегося черного пиджака и расклешенных брюк до стоптанных коричневых туфель. Я попросил его объяснить, что именно ему нужно, тогда я, наверное, смогу ему помочь.
– Это необходимо, – промямлил он в ответ, и уши его запылали, как горящие угли. Поезд проехал, должно быть, уже несколько миль, а он все перелистывал паспорт, как мальчуган, разглядывающий альбом с марками; тщательно проверил памятки, оставленные на страницах иммиграционными властями, но больше всего его заинтересовали данные о профессии, росте, цвете кожи и дате рождения.
– Здесь правильно? – спросил он, указывая на дату рождения.
– Да, сказал я.
– У нас три года разницы, – продолжал он. – Я младший – младше? – я младше, спасибо. Но вы много видели. Да. А я видел Москву.
Я спросил, хотелось ли ему поездить по свету. В ответ последовала странная серия пожиманий плечами и неких суетливых движений, которые он производил, сжавшись внутри своего костюма, и которые означали «да… нет… может быть». Потом он поправил очки и сказал:
– Мне некогда. Я работяга, как он и он. Три года – может случиться, на моем паспорте тоже будет много печатей. Но я довольствуюсь сценичностью – нет, сценой – в воображении. Мир везде один, но здесь, – он постучал по лбу – и здесь, – он приложил руку к сердцу, – переменчивость. Как правильно, переменчивость или перемена?
– И так и так, – ответил я; в его употреблении и то и другое имело смысл.
От стараний, затраченных на лепку фраз, и от избытка стоявших за ними чувств он задохнулся. Немного посидел молча, опершись о локоть, потом заметил:
– Вы похожи на Шостаковича. Правильно?
– Не думаю, – сказал я, – судя по виденным мной фотографиям Шостаковича.
– Мы об этом говорили. Савченко тоже этого мнения, – сказал он тоном, закрывавшим вопрос; кто мы с ним такие, чтобы противоречить Савченко?
С Шостаковича разговор перешел на Давида Ойстраха, знаменитого советского скрипача, недавно гастролировавшего в Нью-Йорке и Филадельфии. Мои рассказы об американских триумфах Ойстраха он слушал так, как будто я расхваливаю его, Генри; сгорбленные плечи расправились, болтавшийся костюм сел на нем как влитой, а каблуки туфель, не достававших до пола, сходились и цокали, цокали и сходились, как будто он плясал джигу. Я спросил, как он думает, будет ли «Порги и Бесс» пользоваться таким же успехом в России, как Ойстрах – в Америке.
– Мне неспособно сказать. Но мы в министерстве надеемся больше вас. Для нас это тяжелая работа, ваша «Порги и Бесс».
Он рассказал, что служит в министерстве уже пять лет, но это его первая служебная командировка. Обычно он шесть дней в неделю просиживает за столом в министерстве («У меня есть мой собственный телефон»), а по воскресеньям сидит дома и читает («Среди ваших писателей очень сильный – Кронин. Но Шолохов сильнее, да?»). «Домом» была квартира на окраине Москвы, где он жил с родителями и, будучи холостым («Моя зарплата еще не равна устремлениям»), спит в одной комнате с братом.
Разговор набирал темп; он съел кусочек шоколадки, он смеялся, каблуки его цокали; и тут я предложил ему в подарок книги. Они стопкой лежали на столе, и взгляд его то и дело на них останавливался. Это был набор дешевых приключенческих романов в ярких обложках, вперемешку с романом Эдмунда Уилсона «На Финляндский вокзал», историей зарождения социализма, и книгой Нэнси Митфорд – биографией мадам де Помпадур. Я сказал, что пусть берет любые, какие хочет.
Он сначала обрадовался. Потом руки его, потянувшиеся было к книгам, заколебались, остановились, и его опять одолел тик; последовали пожимания и съеживания, пока он снова не утонул в глубинах костюма.
– Мне некогда, – сказал он с сожалением.
