Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику

Какой бы ни была луддитская ментальность, страны редко выходят за пределы риторики и обращают технологический прогресс вспять. Но того же нельзя сказать о другом противоречивом феномене, связанном с предубеждением в пользу наличия работы: о враждебности к сокращению штатов. Что может быть хорошего в сокращении штатов? Каждый раз, когда мы придумываем способ, как достичь цели с использованием меньшего количества работников, общество получает выгоду, поскольку труд является ценным ресурсом.

«В наших лучших интересах позволить процессу встряски продолжаться, перемещая трудовые ресурсы туда, где их использование повышает уровень благосостояния, что будет давать нам больше выгод при меньших издержках. Не в наших силах этого избежать: перспективы повышения уровня жизни, предоставляемые процессом встряски не могут воплотиться в жизнь без потери рабочих мест… Компании, проводящие сокращения, будут порицаться за принятие кажущихся бессердечными решений. Однако, когда страсти поостынут, в какой‐то момент люди будут признавать, что в большинстве случаев игра стоила свеч»[163].

В рамках домохозяйств все понимают то, что Кокс и Алм называют «положительной стороной сокращений»[164]. Вы же не беспокоитесь о том, как вы используете то время, которое у вас высвобождается при покупке стиральной машины. Всегда существуют способы более приятно провести время. Бастиа проницательно заметил, что одинокий человек никогда не падет жертвой предубеждения в пользу наличия работы: «Человек вне общества никогда не вздумал бы для поощрения своего труда и для доставления себе пищи ломать орудия, облегчающие труд, уничтожать плодородие почвы и бросать назад в море принесенные им дары. <…> …он понял бы, что сбережение труда – успех»[165].

Существование экономического обмена является необходимым условием для возникновения заблуждения о пользе наличия работы.

«Но обмен затемняет эту простую истину. В обществе, в условиях разделения труда, один производит то, что другой потребляет. Производитель более и более приучается к тому, чтобы видеть в своем труде не средство, а цель»[166].

Если вы получите в подарок стиральную машину, вы выиграете; у вас будет больше свободного времени при том же уровне дохода. Если вас сократят, выиграют другие люди, у вас будет больше свободного времени, но ваш доход временно снизится. Тем не менее в обоих случаях общество сберегает ценный труд.

Пессимистичное предубеждение

Через два поколения мир будет переполнен людьми и шахты истощатся. Когда этот момент наступит, должен будет наступить экономический спад, или закат экономической цивилизации.

Генри Адамс, 1898[167]

Впервые с пропагандой против наркотиков я столкнулся во втором классе. Она называлась «антинаркотическим образованием», но в основном состояла из страшилок. Мне сказали, что дети вокруг меня принимают наркотики и что дилер скоро и мне их предложит. Учителя предупреждали, что все больше детей окажутся «на игле» и к моменту, когда я буду учиться в средней школе, со всех сторон меня будут окружать наркоманы. Авторитетные люди временами говорили с нами о нашей взрослой жизни и поражались тому, как страна сможет жить с такой негодной рабочей силой. По их мнению, это был еще один признак того, что все катится в тартарары.

Описанная мне в средней школе антиутопия никогда не материализовалась. Я все жду, когда мне предложат наркотики. Когда я стал взрослым, стало очевидным, что большинство людей не ходит на работу под воздействием фенциклидина[168]. Поколение Х тоже баловалось нелегальными наркотиками, но его включение в состав рабочей силы сопровождалось чудесами интернет‐эпохи, а не вызванным одурью снижением производительности и сокращением инноваций.

Предсказания моих учителей по поводу будущего американской экономики оказались смехотворными. Но они превосходно соответствуют более общему паттерну. Как правило, люди считают, что сегодняшние экономические условия хуже, чем они есть в действительности. С их точки зрения, ситуация в мире все больше ухудшается; экономике предстоит столкнуться со множеством серьезных вызовов, что дает мало оснований для надежды. Я называю такие воззрения пессимистичным предубеждением, т. е. склонностью переоценивать серьезность экономических проблем и недооценивать (недавние) прошлые, текущие и будущие экономические результаты[169].

Адам Смит высмеял такие настроения в следующем лаконичном высказывании: «Зерна гибели лежат по большей части внутри самой нации»[170]. Смысл его позиции, которую часто воспроизводят современные экономисты, состоит в том, что люди необьективно воспринимает реальность. Крупная экономика может развиваться и обычно развивается несмотря на временные сбои. В то время как экономисты обсуждают, величину ожидающихся темпов роста, в публичном дискурсе обсуждается, находится ли экономика в состоянии стагнации или упадка.

Представим себе, что врач с врожденным пессимизмом осматривает пациента. Есть две категории ошибок, которых ему нужно избегать. С одной стороны, он может преувеличить тяжесть симптомов пациента. Определив температуру тела пациента в 100 градусов по Фаренгейту, доктор может воскликнуть, что пациент болен «опасной лихорадкой». Но он может допустить ошибку и в общем прогнозе, сказав пациенту, что ему осталось жить две недели.

Пессимизм в отношении экономики имеет те же черты. Можно пессимистично воспринимать отдельные симптомы, преувеличивая степень проблем в диапазоне от позитивной дискриминации до бюджетного дефицита. Но люди также могут быть пессимистичными по поводу общей картины, находя тревожные тренды в изменениях в уровне жизни, поведении ставок заработной платы и изменениях степени неравенства. Общественное мнение страдает пессимизмом в обеих формах. Экономисты постоянно советуют публике не беспокоиться по поводу очередной экономической угрозы, описанной в новостях[171]. У экономистов также вошло в привычку объяснять, как далеко продвинулось человечество за последние сто лет, указывая на огромные достижения, которые кажутся нам сами собой разумеющимися[172].

Один из приемов пессимистской риторики заключается в идеализации условий в далеком прошлом с целью представить в негативном свете текущую ситуацию. В книге «The Ideas of Decline in Western History» Артур Херман утверждает, что почти в каждой цивилизации, что в прошлом, что сейчас, люди верили и верят, что сегодняшние люди недостойны своих предков», и задается вопросом: «Почему для всех культур характерно ощущение упадка?»[173] В книге «Primitivism and Related Ideas in Antiquity» Артур Лавджой и Джордж Боус соглашаются с идеей, что пессимистичные иллюзии универсальны для всех культур: «Не кажется невероятным предположение, что ощущение того, что человечество становится слишком цивилизованным, что жизнь становится слишком сложной и слишком утонченной, существовало с тех самых времен, когда пещерные люди стали жить в пещерах. Сложно предположить, что (если только пещерные люди не были вообще непохожи на своих потомков) никто из них не говорил с неодобрением о трусливой изнеженности жизни в укрытии и о раздражающей необходимости возвращаться ради еды и сна в одно и то же место, вместо того чтобы свободно кочевать по большим открытым пространствам»[174].

В устной экономической традиции пессимистичному предубеждению придавалось меньшее значение, чем антирыночному предубеждению, предубеждению против иностранного и предубеждению в пользу наличия работы. Известные экономисты прошлого часто игнорировали его; преподаватели экономики уделяют мало времени его искоренению. Но хотя экономисты меньше критиковали это предубеждение по сравнению с другими, они тем не менее его критиковали. Хотя Адам Смит не дожил до Промышленной революции, он считал, что прогресс является нормой: «Одинаковое у всех людей, постоянное и неисчезающее стремление улучшить свое положение… часто оказывается достаточно могущественным для того, чтобы обеспечить естественное развитие в сторону улучшения общего положения вопреки чрезмерным расходам правительства и величайшим ошибкам администрации. Как и неизвестная нам жизненная сила организма, оно часто восстанавливает здоровье и силу вопреки не только болезни, но и нелепым предписаниям врача»[175].

Однако, поскольку прогресс происходит постепенно, нескольких ложек дегтя достаточно, чтобы публика не заметила прогресса: «Чтобы составить себе правильное суждение о развитии какой‐либо страны, мы должны сравнивать ее состояние в периоды, более или менее отдаленные один от другого. Прогресс часто происходит так медленно и постепенно, что за небольшие периоды он не только не заметен, но часто даже возникает подозрение, что страна беднеет и ее промышленность падает, если наблюдается упадок некоторых отраслей промышленности или некоторых районов, что действительно иногда имеет место, хотя страна в общем процветает»[176].

Экономист, философ и лучший друг Адама Смита Давид Юм связывает распространенность пессимизма с нашей психологией, а не с медленным и неочевидным характером прогресса: «Склонность критиковать настоящее и восхищаться прошлым заложена глубоко в человеческой природе и не чужда даже наиболее проницательным и образованным людям»[177]. В другом месте Юм рассматривает пессимистичное предубеждение как разновидность суеверия: «…там, где реальные объекты, вызывающие страхи, отсутствуют, душа, откликаясь на свое собственное предубеждение и разжигая свои же склонности, отыскивает объекты воображаемые, приписывая им беспредельную мощь и злобность»[178].

Несмотря на столь многообещающее начало, экономисты XIX в. не развили тему пессимистичного предубеждения. Бастиа и Ньюкомб практически не касались этой темы. Социалисты XIX в., предсказывавшие обнищание рабочего класса, все‐таки столкнулись с интеллектульным противодействием со стороны экономистов. Но социалистические пророчества коренились не в пессимизме как таковом, а во враждебности к рынку. Экономисты часто высмеивали социалистов за их оптимизм в отношении грядущей социалистической утопии[179].

Оппонентов страшилок в XIX в. легче отыскать в области социологии. Алексис де Токвиль порицал пессимизм как «тяжелую болезнь нашего времени»[180]. Герберта Спенсера расстраивало, что «чем больше улучшаются условия жизни, тем громче звучат голоса их критиков»[181]. Когда такие проблемы, как дурное обращение с женщинами, неграмотность или бедность, являются серьезными, население воспринимает их как должное. Когда происходит улучшение условий жизни, люди начинают все больше считать, что никогда еще все не было так плохо.

«Однако хотя улучшение физического и ментального состояния масс происходит намного быстрее, чем раньше, хотя снижение уровня смертности доказывает, что жизнь перестала быть столь тяжелой, становятся все слышнее стенания о том, что пороки существующего строя настолько ужасны, что исправить их может только социальная революция. Несмотря на наличие очевидных улучшений… со все возрастающим неистовством провозглашается, что дела идут так плохо, что существующее общество нужно разрушить и перестроить в соответствии с другим планом»[182].

Даже ведущие оптимисты признают, что в современную эпоху пессимистичное предубеждение усилилось. Херман утверждает, что оно достигло апогея вскоре после Первой мировой войны, когда «разговоры о закате западной цивилизации, стали столь же естественны, как дыхание. Единственным дискуссионным вопросом оставалось не то, был ли Запад обречен, а то, почему он был обречен». При этом, как ни странно, уровень пессимизма продолжает оставаться очень высоким: «Хотя интеллектуалы предсказывали неизбежный крах западной цивилизации на протяжении последних более чем 150 лет, влияние пессимизма росло в этот период быстрее, чем когда бы то ни было в истории»[183].

Как может высокий уровень пессимизма сосуществовать с постоянно растущим уровнем жизни?[184] Хотя со времени Первой мировой войны уровень пессимизма снизился, разница между объективными условиями и их субъективным восприятием сейчас, возможно, больше, чем когда бы то ни было[185]. Грег Истербрук высмеивает неспособность жителей развитых стран осознать свою удачу: «Наши предки, которые неустанно трудились и шли на жертвы в надежде, что их потомки когда‐то будут наслаждаться свободой, комфортом, будут здоровыми и образованными, были бы расстроены, увидев, как мы сейчас упорно отрицаем, что у нас все это есть»[186].

Как и Давид Юм, экономисты Кокс и Алм объясняют наш пессимизм фундаментальными свойствами человеческой психологии: «Настоящее почти всегда бледнеет перед старыми добрыми днями». Мягкие формы этого предубеждения поддерживают на стабильном уровне недовольство состоянием экономики: «Любители поностальгировать часто игнорируют улучшения в качестве товаров и услуг, но любят вспоминать цены, которые они когда‐то давно платили за самые дешевые виды продуктов»[187]. Тяжелые формы делают нас «восприимчивыми» к параноидальным фантазиям: «Какая‐то часть человеческой природы склонна к апокалиптическим суевериям. Пессимисты среди нас постоянно предполагали, что все мы идем прямо в ад. Не важно, что этого так и не произошло: многие готовились к худшему. Откуда бы ни исходили зловещие предсказания – из Библии, от Нострадамуса, Томаса Мальтуса или Римского клуба, предсказания катастрофы нелегко игнорировать, сколько бы раз мы ни просыпались утром после того, как мир уже должен был исчезнуть»[188].

Сейчас идут дискуссии по поводу замедления темпов экономического роста. Именно его имеют в виду такие относительно пессимистически настроенные экономисты, как Пол Кругман, когда говорят, что «американская экономика находится в плохом состоянии»[189]. Другие экономисты парируют, что стандартные показатели не учитывают надлежащим образом растущее качество и разнообразие потребительских благ и меняющийся состав рабочей силы. Быстрый экономический рост в 1990‐е годы породил новые сомнения[190]. В любом случае даже самое худшее заключение, которое можно сделать из статистики роста ВВП – замедление темпов экономического роста, – не является катастрофой. В ответ на популярность экономического пессимизма Кругман также восклицает: «Я видел настоящее, и оно существует!»[191]

Любимой козырной картой умного пессимиста выступает утверждение, что такие стандартные статистические показатели, как ВВП, не учитывают многих важных компонентов нашего уровня жизни. Основным таким потенциальным элементом является качество окружающей среды, по поводу которого негативистское мышление, мягко говоря, устойчиво засело в головах людей[192]. Пессимисты часто добавляют, что наша неспособность справиться с разрушением окружающей среды скоро также приведет к экономической катастрофе. В 1960‐х годах король пессимистов Пол Эрлих сделал печально известный прогноз о том, что игнорирование окружающей среды вскоре приведет к массовому голоду[193]. Поскольку запасы ресурсов быстро истощаются, в то время как нас становится все больше, люди будут бедными и голодными, а не просто неблагодарными по отношению к Матери‐Земле.

Некоторые экономисты приняли вызов. Больше всех на этом поприще преуспел Джулиан Саймон, который утверждает, что популярные фаталистские представления о сокращении ресурсов, перенаселении и качестве окружающей среды крайне преувеличены, а зачастую противоположны фактическому состоянию дел[194]. Прогресс в прошлом не гарантирует прогресса в будущем, но дает основания для того, чтобы исходить из такого допущения: «На протяжении человеческой истории не было недостатка в предсказаниях грядущего дефицита ресурсов, и, как и сегодня, алармисты всегда утверждали, что прошлое уже не может служить руководством для будущего, потому что мы живем в поворотный момент истории… И каждый раз те, кто ставил на улучшение, а не на ухудшение материальных аспектов жизни – таких как доступность природных ресурсов, – обычно были правы»[195].

Саймон вызвал огонь на себя, но в современной экономике окружающей среды его основные тезисы, согласно которым природные ресурсы дешевеют, высокая плотность населения не оказывает негативного влияния на развитие, качество воздуха улучшается, сейчас стали практически мейнстримом[196]. После публикации новаторской работы Майкла Кремера «Population Growth and Technological Change: One Million B.C. to 1990», даже «радикальная» идея Саймона о том, что рост численности населения ведет к повышению уровня жизни, получила широкое признание[197]. Вывод: корректировка показателей экономического благосостояния не может служить основанием для возрождения пессимизма. Более того, показатели, включающие в себя больше компонентов, усиливают аргументы оптимистов, поскольку условия жизни улучшались в сферах, не учитываемых текущими показателями[198]. Таким образом вопрос: «Не беспокоитесь ли вы по поводу того, что ухудшающееся качество окружающей среды уничтожит ваше материальное благосостояние?» – подобен вопросу: «Бьете ли вы все еще вашу мать?»

Выводы

Экономисты двойственно относятся к систематическим предубеждениям. Как теоретики они отрицают их существование. Как эмпирики, они все в большей степени импортируют их из других отраслей знания. А когда они преподают, обращаются к публике или задумываются о том, что не так с миром, они достают свою заначку. На каком‐то уровне экономисты не просто признают, что основанные на систематических предубеждениях взгляды существуют. Они считают, что они нашли угрозу у себя в тылу – основанные на систематических предубеждениях взгляды на экономику[199].

Антирыночное предубеждение, предубеждение против иностранного, предубеждение в пользу наличия работы и пессимистичное предубеждение являются наиболее значимыми видами предубеждений. Более того, они настолько значимы, что, преподавая экономическую теорию, невозможно не столкнуться с ними. Студенты, изучающие экономическую теорию, не являются чистым листом, на котором преподаватель должен запечатлевать знания. Они приходят к нему, уже имея сильные предубеждения. Они недооценивают выгоду от рынков. Они недооценивают выгоды от взаимодействия с иностранцами. Они недооценивают выгоды от экономии труда. Они недооценивают эффективность экономики и переоценивают ее проблемы.

Но двойственное отношение экономистов к систематическим предубеждениям заставляет задаться вопросом: если ведущие фигуры в истории экономической мысли считали эти предубеждения чем‐то самим собой разумеющимся, если преподаватели экономики снова и снова борются с ними в процессе обучения, что произойдет, если посмотреть на эти предубеждения с точки зрения современных исследований. Выдержат ли утверждения об их существовании эмпирическую проверку? Или они не более чем истории, которые экономисты любят рассказывать друг другу?

Глава 3

Анализ данных опросов американцев и экономистов об экономике

Может показаться, что я утверждаю, что общепринятая точка зрения на международную торговлю поддерживается абсолютно невежественными людьми, которые смогли убедить себя и всех остальных, чье мнение имеет значение, что у них есть глубокое понимание вопроса, хотя на самом деле они не в курсе даже самых базовых принципов и фактов о мировой экономике; и что постылые академические экономисты по сравнению с ними являются светочами разума и здравого смысла. И именно это я и утверждаю.

Paul Krugman, Pop Internationalism[200]

Экономисты от Смита, Бастиа и Ньюкомба до Мизеса, Блайндера и Кругмана считали и считают, что взгляды большинства людей на экономику основаны на систематических предубеждениях. Правы ли они? Мы можем судить о правильности, например, теории сравнительных преимуществ, не выходя за пределы теории. Но этого недостаточно, чтобы установить существование систематических предубеждений. Даже если известно, что представление об экономике Х верно, все равно требуется показать, что в общем и целом а) экономисты считают верным Х и б) неэкономисты считают верным не‐Х. Действительно ли экономисты более положительно оценивают эффекты международной конкуренции, чем неэкономисты?

Это чисто эмпирические вопросы. Преподавательский опыт дает некоторую степень уверенности: не могли же экономисты веками неправильно понимать своих студентов? Однако личных впечатлений недостаточно. Когда психологи и политологи говорят о предубеждениях, они подтверждают свои утверждения данными. Если экономисты хотят принять участие в дискуссии, они должны делать то же самое.

Имеется множество исследований об экономических представлениях как экономистов, так и обычных людей[201]. Они в целом подтверждают ту «большую разницу во взглядах» которая, как утверждал Ньюкомб, «всем известна». Возьмем, например, проблему свободной торговли и протекционизма. В рамках лонгитьюдного исследования, проводившегося Д. Б. Керлом с соавторами, экономистам несколько раз задавался вопрос, согласны ли они с тем, что «пошлины и импортные квоты, как правило, снижают уровень благосостояния общества»[202]. В 2000 г., 72,5 % респондентов в целом согласились и еще 20,1 % согласились с оговорками, и только 6 % в целом не согласились. Распределения, полученные в конце 1970‐х годов и в 1990 г. были в еще большей степени смещены в пользу свободы торговли.

А что думают рядовые американцы по этому вопросу? В рамках аккуратно составленного опроса Worldviews[203] случайной выборке американцев несколько раз задавался следующий вопрос: «С одной стороны, утверждается, что если все страны ликвидируют пошлины и другие ограничения на импорт товаров, цены товаров снизятся для всех. Другие говорят, что пошлины и ограничения необходимы для защиты определенных рабочих мест в некоторых отраслях промышленности от конкуренции со стороны менее дорогого импорта. Скажите, кому вы симпатизируете больше: тем, кто хочет ликвидировать пошлины, или тем, кто думает, что пошлины необходимы?»[204]

Рядовые американцы всегда решительно склоняются к протекционизму. Поддержка свободной торговли опустилась до минимума в 1977 г., когда лишь 18 % респондентов высказались в пользу отмены пошлин, а 66 % считали их необходимыми. И общественное мнение продолжает оставаться протекционистским в абсолютных цифрах. В 2002 г. представления о необходимости отмены пошлин достигли исторического максимума в 38 % против 50 % тех, кто придерживался противоположной точки зрения. При этом 85 % респондентов в том году ответили, что «защита американских рабочих мест» должна быть «очень важной целью» международной политики, что стало историческим максимумом![205]

Именно таких тенденций следует ожидать при существовании предубеждения против иностранного. Подобные данные можно представить и в отношении других предубеждений, рассмотренных в предыдущей главе. Возьмем антирыночное предубеждение. В конце 1970‐х годов Керл и др. спросили у экономистов, «нужно ли использовать регулирование цен и заработной платы для борьбы с инфляцией»[206]. Почти три четверти экономистов в целом не согласились. В противоположность этому Общий социологический опрос (General Social Survey, далее – GSS) выявил, что большинство неэкономистов считают, что обязанность государства – «держать цены под контролем»[207]. Отношение количества тех, кто согласен с этим утверждением, к количеству тех, кто не согласен, составило как минимум 2: 1, нередко достигая 3: 1. Неформальные наблюдения соответствуют формальным. Экономисты доверяют конкуренции, неэкономисты хотят, чтобы государство наказывало жадных бизнесменов.

Тем не менее имеющиеся данные не являются истиной в последней инстанции, поскольку результаты различных опросов, строго говоря, несопоставимы друг с другом. Вопросы из опроса Керла похожи на вопросы из опросов Worldviews и GSS, но не идентичны им. Кроме того, опросы редко совпадали во времени. Данные Керла относительно регулирования цен относятся к концу 1970‐х годов, а данные GSS к 1980–1990‐м.

Таким образом, простота получения данных об экономических взглядах экономистов и рядовых американцев обманчива. Опросы обеих групп имеются в изобилии. Но проблема в том, что почти ни один из опросов не содержал одних и тех же вопросов и для обычных людей, и для экспертов и не проводился для обеих групп одновременно. Скептик может объяснить различия во взглядах формулировкой вопросов: если задать экономистам «наводящий» вопрос, сформулированный одним образом, а рядовым американцам – другим образом, то вы «обнаружите» такие тенденции, какие захотите.

Анализ ОАЭЭ: рядовые американцы, экономисты и «просвещенная публика»

К счастью, эта критика по большей части неприменима к одному крупному и искусно проведенному исследованию. В 1996 г. газета «Washington Post», фонд Kaiser Family Foundation и участники проекта Harvard University Survey Project совместно разработали «Опрос американцев и экономистов об экономике» (the Survey of Americans and Economists on the Economy; далее – ОАЭЭ)[208]. Опрос, который включал в себя интервью с 1510 случайно выбранными американцами и 250 интервью с экономистами, имеющими докторскую степень, идеально подходит для проверки систематических различий между взглядами обычных людей и экспертов[209]. Задававшиеся вопросы были удивительно разнообразны, что позволяет глубоко исследовать разницу во взглядах. Эту информацию можно использовать для проверки теорий об источниках разногласий между экспертами и рядовыми американцами.