Маршал

– Выпишите пропуск Даде Иноземцевой.

– Иноземцевой нет. Есть Дада Болотаева.

– Болотаева? Вот ей и выпишите… Вначале ей.

Полковник внимательно вгляделся:

– Ты что, плачешь?

Он плакал. Он вспомнил мать… Защемило сердце. Невероятная боль… Это был вечер 21 октября, а в Грозном уже обед. Матери уже не было. Он это ощутил. И поэтому захотел увидеть вначале Даду… Однако Даде в гостиницу позвонили. В ту же ночь она выехала в Красноярск, в аэропорт. На следующее утро, на заре, вслед за ней в Красноярск умчалась и Амёла. Тота об этом ничего не знал. Для него эта ночь была длиннее прошедшего года. Эти десять часов утра никак не наступали. И его заранее должны были как следует перед свиданием подготовить, подчистить.

Ничего нет. В этом отсеке зоны – гробовая тишина. И как бы медленно время ни шло, оно неумолимо. В десять часов вдруг зашипел динамик:

– Don’t cry for me Argentina!

Что угодно Тота ожидал, но только не это. Он вспомнил Амёлу Ибмас. Альпы. Санкт-Мориц, Швейцарию. И в этот момент раскрылось окошко в камеру.

– У меня свидания не будет? – бросился Тота к двери.

– Послание, – именно так почему-то сказал надзиратель и быстро закрыл окно.

По деловому строгий конверт швейцарского банка:

«Дорогой Тотик!

Я так написала, потому что ваша жена Дада только так вас называет и ваша мать, она говорит, так вас зовет. Но для меня вы отныне и навсегда Тота Алаевич.

Накануне вечером Дада срочно выехала в Красноярск, оттуда в Чечню. Был звонок. Вроде дети заболели. Простудились. Но вы не волнуйтесь. Дада – замечательная женщина, и как только она долетит, всё станет нормально.

К сожалению, я не смогу с вами увидеться. Тоже позвонили из банка. Срочно должна вылететь. Вот-вот за мной должна приехать машина.

Знаете, Тота Алаевич, до сих пор моя жизнь делилась на две части. А знаете, где водораздел? Был водораздел. Помните Альпы? Снег. Много снега. Мы в высокогорной небольшой гостинице. Вихрь, ураган чувств унес нас на вершину блаженства. Лавина перекрыла дорогу, снесла электростолбы. Мы застряли. Света нет. Тепла нет. Воды нет. Даже чая теплого нет. И так двое суток… И вдруг посреди ночи включился свет и из радио в маленьком фойе нашей гостиницы послышалась мелодия «Don’t cry for me Argentina!».

Нас, вместе с работниками, было человек десять в этом отеле. И мы все разом, словно было воззвание, вышли в холл и хором стали подпевать: «Don’t cry for me Argentina!»

Казалось бы, что такое двое суток в горах?! Однако для нас с вами это были не простые сутки: я не предупредила одинокую, больную мать. Ничего не сказала в банке и нарушила планы вечеринки в Санкт-Морице.

У вас ситуация была ещё хуже. Война! Во всех смыслах война. Но мы плюнули на всё… Однако мы, точнее я, до конца не пошли. Я испугалась. Вас испугалась! Ибо я знала, все мне говорили, какая я бесшабашная, рискованная, смелая. Но вот рядом с вами мне было очень приятно, но страшно. И когда вы меня, и не один раз, позвали с собой, звали замуж, я испугалась. А вернее, сослалась на одинокую мать – не могу бросить.

А когда я приехала домой, проводив вас в аэропорту, мать меня спросила:

– Почему ты с ним не уехала?

– Там война… А ты?

И тут моя мать тихо, как бы про себя, сказала:

– Если бы ты с ним в Чечню улетела, то моя пожизненная война закончилась бы триумфом моей победы!

– Ты о чём, мама? – бросилась я к ней. Она заплакала.

С тех пор и я, как услышу «Don’t cry…», начинаю плакать… Отныне плакать не буду. Потому что судьба распорядилась справедливо. Дада – твоя жена. Настоящая жена и женщина. Я бы на её месте, в таких условиях войны, никогда бы не справилась. Даже не представляю себе. А Дада – твоё счастье! И твоя мать её очень любила, сама слышала, как они по телефону общались.

Кстати, мы с Дадой сначала поругались и даже подрались. Она очень сильная. Это её среда, и она мне жизнь спасла.

Простите, за мной уже приехала машина. Меня здесь сопровождает консул посольства Швейцарии. Иначе я бы сюда не приехала и не пустили бы.

О делах. У Дады.

Тота, Россия – замечательная страна, если много денег. Любите Россию! Но жить и учиться ваши дети должны в Швейцарии.

P.S. В отличие от поездки в Альпы сюда, в Сибирь, я приехала по благословению моей мамы, поэтому у меня, кажется, всё получилось и вы скоро по решению суда выйдете на свободу.

А ещё, после бесед с Дадой у меня исчез страх одиночества. Так что, Тота Алаевич, главное в жизни Свобода – Маршал! И я ещё увижу, как вы танцуете «Маршал»! И я всё знаю и не плачу, и вы не плачьте.

Don’t cry… Chechnya!

Don’t cry!»

* * *

В жизни случайностей не бывает. Всё закономерно и предопределено. Это я к тому, что именно в тот раз, когда Тота Болотаев летел после заключения в Чечню, этим же рейсом летел и я.

Я бы его сразу и не узнал – так он постарел, осунулся, стал каким-то маленьким и щупленьким. Только по его вечно застенчивой, даже виноватой улыбке и голосу, точнее своеобразному смеху, я его узнал.

И было бы у него нормальное имя – Ахмед, Магомед, – имя бы не вспомнил. А вот Тота – такого ни у кого не было. И как ни странно, у нас почти у всех были всякие прозвища, особенно у меня, а вот Тота склонять своё имя не позволял. И это не оттого, что он был какой-то крутой, просто он сумел так себя поставить, преподнести.

Мы жили в самом центре, учились в одной школе в параллельных классах, но Тота никогда с нами не водился. Был сам по себе. Нас называли «центровые». Мы всегда кучковались в сквере Полежаевского (сейчас это пересечение бульвара М. Эсамбаева (пр. Революции) и улицы Мира, напротив Россельхозбанка. А тогда там были обком комсомола и редакция молодежной газеты «Комсомольское племя»).

По тем временам, это восьмидесятые ХХ века, да и по нынешним, мы были весьма независимы и нагловаты. Кто нам не нравился, тому мы спуску не давали. А вот Тота тоже не вписывался в наше миропонимание, но мы его не трогали.

Мать Тоты была артисткой. Вроде бы известная артистка. Мы знали, что Тота не её родной сын, но это никогда не обсуждалось, хотя было видно и невооруженным глазом.

Мать была низенькая, смуглая, горбатенькая, но всегда с таким апломбом, словно она королева красоты и прочее. Она и одевалась как-то вызывающе, в смысле всяких цветных бантов и кружев. Также оригинально всегда одевался и Тота, и было видно, что он не от этой женщины – Тота по-мужски был очень симпатичным. Высокий, тонкий, пластичный. Он всегда улыбался, даже когда танцевал. А танцевать он умел и любил это делать. Он был создан для танца.

В Грозном был Дом культуры имени Ленина, рядом со стадионом имени С. Орджоникидзе, и в этом ДК имени Ленина диск-жокеем был наш друг Алик Маркарян из «Барского» дома. К нему в ДК мы часто ходили на дискотеки, и считалось, что повезло, если в тот вечер там появлялся Тота Болотаев.

Когда появлялся Тота, все расходились. Все! И не потому, что выглядели на его фоне циркулями, а потому, что хотели его танцы смотреть.

Мне кажется, что Тота дома или ещё где репетировал новый танец, а потом оценивал реакцию публики. Мы ему аплодировали. Ему это нравилось. Помню, как-то на дискотеке появилась какая-то полупьяная публика (рядом был ресторан «Терек») и какой-то колхозник крикнул: «А лезгинку могёшь?»

– Алик, поставь лезгинку, – просили мы. И это была лезгинка!

Мы все ему завидовали, потому что девчонки по нему сохли, но он их вроде избегал.

Ещё помню, как однажды мой друг Саид, мы его нарекли Смит, попросил Тоту научить его танцевать лезгинку. Тота позвал его в театр. Со Смитом пошёл и я.

– Ганс, ты даже не пробуй, – сказал он мне.

А Смита он учил, и я на всю жизнь запомнил его слова: «Лезгинка – это не шейк. Лезгинка – танец на вершине горы! Орёл! Спина, таз, голова – на одной линии, строгая вертикаль. И никаких кривляний. Лишь строгость, грациозность, ритм». Но более всего запомнилось другое. В начале восьмидесятых в Грозном построили большой театрально-концертный зал, а напротив – светомузыкальные фонтаны. Там никто никогда не танцевал – только Тота. Иногда, видимо, как ему захочется, он туда приходил. И в этом полумраке музыки, капель воды и ночных полутонов он выдавал очередной танец.

Никто к нему близко не подходил, потому что знали: любое приближение – и он исчезал. Именно исчезал, ибо он как-то незаметно появлялся и также растворялся в потемках переулков.

После школы я изредка видел Тоту в Грозном, а потом я и сам уехал в Москву учиться, и долгое время, может лет пятнадцать, я его не видел, и вот поздняя осень 2000 года. Аэропорт Внуково. Я лечу в Чечню. Там безвыездно живут мои родители. Там вновь идет война, более кровожадная и жестокая, чем первая. В Грозный летают только военные борта, нагруженные бомбами и ракетами. Ближайший гражданский аэропорт – Слепцовская. Регистрация на этот рейс в сторонке. Понятно, что летят домой чеченцы, отношение к их документу, как у Маяковского, – плёвое.

Это я к тому, что Тота Болотаев всегда пытался быть в стороне от людей, точнее толпы. Он, впрочем, как и я, очень изменился. Его некогда густые ярко-каштановые кудри явно поредели и поседели. На его исхудалом, очень бледном лице – глубокие морщины. И одет он очень странно, не по размеру, обвисший, но очень дорогой, новый костюм, белая сорочка под ним, а ботинки – грубые, как у лесоруба; нам такие в стройотряде выдавали.

В нём всё изменилось, кроме главных его черт. Это стать, грациозно-горделивая стать, которая не прогнулась и не искривилась, и когда я к нему подошёл – это его пожизненная, какая-то добродушно-застенчивая улыбка, которую он теперь попытался неухоженной, грубой рукой скрыть – у него не было пары зубов. Он шепелявил и отводил взгляд. Я понял, что он явно из мест заключения и не хочет общаться.

Самолет маленький, полупустой. Издали я заметил, что Тота зашёл последним и сел в бизнес-классе. Самолет взлетел. У меня, как, наверное, у многих на этом борту, были свои печали, связанные с войной… Точнее, войнами. Словом, я о Тоте забыл, а он, очевидно, покинул борт первым.

Меня встречал двоюродный брат Хусейн. Долго ждали выдачи багажа. Когда выезжали, привокзальная площадь была почти пустой: всего один рейс в день. И вдруг, уже на трассе, у обочины стоит Тота.

– Останови, – попросил я брата. – Ты что здесь делаешь? – через окно спросил я у Тоты.

– Э-э, – замялся Болотаев, – таксисты боятся меня везти. У меня паспорта нет. Только справка… На блокпостах будут проблемы.

– Садись, – сказал я.

До границы – блокпост «Кавказ» – ехать недолго. Напряжены. Тота сидит сзади.

– На этом блокпосту регистрируют всех, – нервничает мой брат.

– Хусейн, ты местный. Решай, – сунул я ему деньги.

– Понял, – отреагировал брат. – Эти федералы ведь сюда на шабашку приехали… Просто если без паспорта, то могут так наехать… Даже вновь посадить.

– Только не это, – сказал я.

Болотаев сзади тяжело вздохнул.

– Тогда надо иначе. – Хусейн резко развернул машину, и мы помчались обратно.

Брат знал, что делал. В центре Слепцовской он загрузил в багажник ящик водки и ещё кое-что, так что даже в салоне запахло курочкой-гриль.

На блокпосту была очень длинная очередь. Мой брат внаглую, по обочине, погнал машину прямо к КПП.

– Ты куда?! Куда, я сказал?! – рявкнул здоровенный омоновец.

– Я привёз всё, как просили, – выскочил Хусейн из машины.

– Кто просил? Что просил?

– Вот! – Хусейн шустро раскрыл багажник.

После этого до Грозного было ещё пять-шесть блокпостов, но они уже местного значения, мы успокоились, и я только тогда справился о его матери.

– Мамы нет, – тихо произнёс Тота.

Мы высказали соболезнование, и я сказал:

– У тебя была замечательная мать. Как она о тебе заботилась!

Я хотел у него о многом спросить, но, обернувшись, увидел, что он плачет. Долго ехали молча. Тота первым нарушил молчание:

– У меня в Москве есть фотка, где мы втроем – ты, я и Адам Ахмадов.

– А где Адам?

– В первую войну убили.

Мы разговорились. Вспоминали общих знакомых. Время и войны всех разбросали, некоторых уже нет. И вдруг я спросил:

– Слушай, Тота, а где Тамара Кобиашвили? Что с ней?

Наступила пауза.

– Мы с ней после школы поженились. В Тбилиси… Скоро развелись. Она уехала в Таллин. Вроде там вышла замуж. Больше я о ней ничего не слышал.

– Очень хорошая была девушка, – сказал я, потому что посчитал, что я должен про неё что-то доброе сказать. Эта тема, как и в годы юности, вновь породила между нами какое-то напряжение.

К тому времени мы уже ехали среди руин родного города. Было очень больно. Разговаривать не хотелось. Казалось, что всё наше счастливое детство, юность и молодость, что прошли в этом прекрасном и светлом городе, погребены под этими руинами.

– Ты где живёшь?

– Напротив театра. Прямо над «Спорттоварами».

– Это пересечение Мира и проспекта Революции!

– Да-да, там, где арка, – говорил Тота.

– А дом сохранился?

– Не знаю.

Мы проехали по разбитому до неузнаваемости проспекту Победы (ныне проспект Путина) до руин Дома моды. Здесь многолюдно – таксисты, базар. Свернули на улицу Мира, и тут, как Тота и сказал, у арки во двор стоит, явно кого-то выжидая, высокая статная женщина.

– Тота, это не тебя ждут? – спросил я.

– Меня. – Он не мог даже в голосе скрыть свою радость.

– Тотик! – Она плакала то ли от радости, то ли от горя. – Тотик! Дорогой! Миленький! – по-русски шептала она.

– Перестань, – по-чеченски грубо отрезал Тота.

Мы все вышли из машины. Как положено, теперь высказали тоже по-чеченски соболезнование жене Тоты. Она также по-чеченски поблагодарила нас.

Надо было расставаться. Да оказывается, и у меня, и у Тоты осталось столько недосказанного, что уже здесь стали что-то вспоминать, даже смеяться стали. И, наверное, мы бы ещё некоторое время постояли, да жена Тоты просто прилипла к нему. Плачет.

– Ладно, давай, Тота, через день-два я приеду.

– Да-да. Обязательно. Я или в театре, или квартира двадцать шесть… А может, зайдём?

– Да, давайте зайдём. Горячий чай, – это уже жена.

– Нет, нам ещё до Шали ехать, – сказал Хусейн.

Мы тронулись. Они нас провожали.

У Главпочты огромная воронка. Зловещий хвост ракеты ещё торчит. Не объехать. (Тогда мы ещё не знали, что там мать Тоты погибла.)

Мы развернулись, и когда проезжали мимо арки, оба посмотрели в ту сторону. Обхватив Тоту за плечи, жена уводила его во двор.

– Кажется, она не чеченка, – сказал я.

– Кажется, нет, – подтвердил Хусейн. – Да только наши с тобой чеченки с нами так трепетно никогда бы не возились.

– Да, – согласился я.

…В ту поездку я в Грозный более не поехал, не смог. Это было непросто и небезопасно. Через два-три дня я улетел в Москву… Больше Тоту Болотаева я не видел и лишь гораздо позже подробности узнал из письма Тамары Кобиа-гар и «Записок» Тоты.

* * *

Дом. Родной дом! Что может быть лучше этого слова, этого чувства, этой радости?!

Оказывается, может. Даже тюрьма… Такая мысль пришла Болотаеву в первую же ночь в Грозном.

Как он мечтал, как он хотел быть дома. Семья, мама, дети, Дада. Дом!!! А вот прибыл. Какой дом?! Сколько проблем? Сколько забот?

На зоне. Ужин. Что дали – поел. Отбой. Вытянул ноги и спи в тепле. Утром будет подъем. Утренний туалет. Завтрак и далее по гарантированному распорядку. Это всё было двое суток назад. И проблема была лишь одна – выйти на свободу и домой.

Какая свобода?! Какой дом?! И главное – сразу же столько печали, горя, что у него голова трещит. И как Дада со всем этим справляется?

То, что в городе картина ужасная, как-то переносится. Ещё люди есть, машины шумят, а главное, какая бы серость и грязь ни были вокруг, зато небо ещё не в решёточке.

А вот Дада, встретив, завела его в подъезд. Разве это подъезд? Даже перил нет. И бетонные марши в дырах. И благо что этаж лишь второй. А вот дверь в квартиру законная, как в тюрьме.

– Это я с той квартиры, из микрорайона, перевезла, – говорит Дада. Стучит. – Малика, открой. Это я. Мы.

Дочку не узнать, выросла. И сын уже бойко бегает. Дети отца не узнают, сторонятся.

– Тотик, проходите, проходите, – суетится Дада.

– А ты что, детей одних оставила? – удивлён отец.

– Да. А что? Малика уже большая. И Батака – джигит. Знаешь, как они танцуют? Даже твой танец «Маршал» умеют. Мама научила. Дети, ваш дада приехал.

– Дада ведь ты?! – удивилась дочка.

– Меня они Дадой называют.

– А мама где? – хором спрашивают дети. – Когда наша баба Мама придёт?

– Придёт, придёт. Скоро придёт, – говорит Дада.

– Её убили? – спрашивают дети.

– Как убили? Конечно, нет. И что вы говорите?! – возмущается мать.

– А эти страшные, бородатые дяди с автоматами всех убивают.

– И нашу бабу Маму убили. А то бы давно к нам пришла.

– Что вы говорите? Она на гастроли поехала. В Москву.

– В Москву? Она и нас к папе обещала повезти. На Новый год.

– Вот папа Дада сам к вам приехал.

Дети с опаской посматривают на Тоту и говорят:

– С бабой Мама не было страшно… А папа Дада, кажется, сам боится.

– О чём вы говорите? А ну, идите к себе играть.

В этот момент Тота почему-то вспомнил своё детство. Комнату в общежитии, где так же стоял шкаф, за которым была его детская территория. Теперь вроде у его семьи три квартиры, даже в Москве. И эта большая, четырёхкомнатная, но жизнь загнала их обратно в эту одну комнату, где почти что тот же шкаф, а вместо старого кожаного дивана деревянные нары… В итоге – их было двое, стало четверо. Однако самого главного, самого жизненного нет. Мамы нет, маму убили… За что? И он в это поверить не может. Он жить не может. Он жить не хочет. Так жить не может и не хочет. И дети правильно сказали: он боится. Без мамы боится.

Когда мама была, а она была. И не просто так была, а ничего, даже войны, не боялась.

– Я у себя дома, это счастье, – говорила она. – А война закончится, мы будем танцевать «Маршал»!

И даже по телефону она говорила сыну:

– Всё-таки я горжусь тобой. Доктор наук. Профессор. Двое детей.

– Я ещё не профессор.

– Будешь. Должен стать… Но главное твое достижение – это чисто национальная хореография твоего танца «Маршал». Это чеченский дух! Это свобода!

– Спасибо, нана, спасибо! – всегда отвечал Тота, а мать продолжала: – Надеюсь, на мой юбилей ты прилетишь и исполнишь.

– Конечно, но до этого жить и жить.

– Время летит, а готовиться надо загодя… Мы отметим сразу два события – 75‐летие Махмуда Эсамбаева и мой юбилей… Столько будет гостей.

– Нана, это когда?

– Через пару лет. В 1999-м… В Грозном будет такой салют! Весь Кавказ озарит.

…Озарил. Огненное зарево над Чечнёй. Нефть горит. Дома горят. Сердца горят.

Эсамбаева никто не вспомнил.

Где-то в апреле, в тюрьме, Тота получил от мамы письмо:

«Махмуда не стало. 7 января в Москве умер. Ни слова… А сколько он трудился. Сколько помогал… Не то чтобы танцевать, а просто своё мужское тело с таким достоинством и грациозностью все годы сохранять мало кто сможет… Лишь курдюки отъедят и ворчат на всех. А война, к счастью, скоро закончится. Закончится потому, что у этих бандитов, с обеих сторон, просто закончатся ракеты, бомбы, пули. Этого оружия было так много, что эти варвары в течение нескольких месяцев, круглые сутки стреляли, стреляли, стреляли по нам, по нашей земле. И надо же столько оружия изобрести?! А по логике драматургии раз ружьё висит, то оно стрельнет. А как же иначе, если их, а точнее, наш режиссёр, драматург, то есть главнокомандующий – в запое. И тогда, помнишь, мы в Москве смотрели спектакль «В ожидании варваров» по Джону Кутзее. Вот что творится. А все молчат. А если не молчат, то кто кого слышит?! Услышали бы только такого, как Махмуд Эсамбаев?! Но его уже нет! Да и когда был, кто его здесь признавал? Что только про него не выдумывали и не выдумывают наши и не наши невежды. Вот и устроили мрак!

А что ещё могут устроить эти алчные нувориши, которые ни одной книги не прочитали и презирают тех, кто читает.

Впрочем, кажется, что письмо матери с линии фронта единственному сыну, который находился в неволе у противника, должно быть совсем об ином, и вообще, могло ли быть, если бы эта линия фронта была на самом деле? Разве это не абсурд? Но это не абсурд, это самая жестокая и кровопролитная война, когда я пойду на блокпост федералов и попрошу русских солдат закинуть моё письмо на их воинской базе в ящик почты России, где адрес получателя – колония строгого режима, а получатель – уголовник, крупнейший мошенник, пособник чеченских террористов – боевиков, взрывавших в Москве дома.

Какой писатель-фантаст мог бы это придумать?

…Тота – ты чеченец. Твои предки вынесли и не такие лишения. Будь стойким и терпеливым. Всё пройдёт. За нас, за детей не волнуйся. Хоть и ужас кругом, но мы у себя дома. И война всё равно закончится – просто бомбы на складах закончатся, но невежды никогда не одумаются…

Махмуд Эсамбаев был гений! Но этот гений был востребован и выпестован иным временем и иным обществом. Жизнь во мгле возвеличит лишь мракобеса… Просто жалко детей.

P.S. Кстати, как-то зашёл в театр какой-то Гилани из Москвы. Стал говорить о тебе, да тут такая началась канонада, прямо под носом. Мы-то привыкли, а он от страха резко убежал. А потом пришли его родственники. Оказывается, этот Гилани только отсюда уехал, а на каком-то блокпосту его повели на досмотр и он пропал…

В общем, береги себя. Всё будет хорошо. О нас не переживай. Я как выросла сиротой в детдомовской ссылке, так и старость встретила в бомбоубежище. Судьба! Но я счастлива. Такие славные внуки! Как бы их вывезти отсюда… Навсегда! Хотя и стыдно мне это говорить. Вот мой итог жизни, вот мой вывод! Хотя и не хочется этого признавать. Но это от постоянной нужды, страха и безысходности.

Я готовлю, вопреки всему, два концерта или один объединенный. Первый – юбилей Махмуда «Я буду танцевать!». А второй – юбилей твоего ансамбля «Маршал» под девизом «Мы будем танцевать «Маршал» – Свобода!».

Что бы я делала без Дады?!

Дала Iалаш войла хьо!»[18]

Это письмо Тота вспомнил, увидев в длинном коридоре очень большие рулоны.

– А что это такое? – пнул он их ногой.

– Это рекламные баннеры. К 75‐летнему юбилею Махмуда Эсамбаева и 10‐летию «Маршала».

– А что так много?

– Всего шесть – по три. В разных местах города хотела развесить… Бедная мама, – продолжает Дада. – Здесь мастерских нет. Поехала, рискуя, во Владикавказ. Трижды ездила. Вон перед театром новые большие рекламные щиты поставила. Говорила, что проведет грандиозный концерт памяти Махмуда. Все гости приедут. И тогда Кремль войну закончит.

– Нана. Узнаю, – печально выдохнул Тота, ещё печальнее окружающий быт, и он говорит: – Надо срочно, прямо рано утром, чтобы ты с детьми уехала в Москву.

– А вы?

– Я позже. Кое-что здесь сделаю и – следом.

– Только вместе. Теперь только с вами, – говорит Дада.

– Ты мне перечишь? – возмутился Тота.

– Нет, – отвечает жена. – А у нас деньги есть?

Прикрыв рукою опущенную голову, Тота надолго замолчал, а Дада полушёпотом сказала:

– Странное дело. Все твердят, что мы очень богатые. Что вы миллиардер.

– Я устал.

– Да-да. Конечно. Такой путь. Сейчас я постелю. – Дада суетится вокруг него и вдруг выдает: – Кстати, вот эта дамочка… как её?

– Какая дамочка?

– Из Швейцарии.

– Амёла?

– Ах да, Амёла или Амёба. – Тут Дада уже тяжело дышит. – Она вроде тоже намекнула, что вы очень-очень богаты.

– Да, «очень, очень богаты», – передразнил её Тота. – И может, где-то что-то и есть, даже квартира в Москве. Но посмотри в мои карманы.

– Да, я знаю. С голоду не помрём, – говорит Дада, а потом вновь: – А что у вас с ней было? С этой Амёбой?

– Ничего не было, – разозлился Тота. – Что ты о ней сейчас вспомнила?

– Просто она назвала одного вашего друга – партнёра, грузина, и что через него мы можем перейти в Грузию, а там она дальше всё организует.

– Какого грузина? – встрепенулся Тота. – Может, Бердукидзе?

– Во-во, точно Бердукидзе. Три-четыре дня назад сюда пришёл один чеченец. Назвал эту фамилию и сказал, что организует наш переход в Грузию через Аргунское ущелье.

– А ты что?

– Сказала про маму. Про вас. И куда мне идти?

– М-да, – удручён Тота. – А контакт оставил?

– Нет. Сказал, что через несколько дней вновь зайдёт.

Тоте несносно. Столько проблем.

– Вы не голодны? Тогда давайте спать уложу, – вокруг него вьётся жена.