Lucid dreams

Репортер упрямо молчала, и они шли несколько минут в тишине.

– Колхозы скоро сделают Россию самой, что ни на есть, хлебной страной! Ты ж читала товарища Сталина, раз с городу приехамши? Вот и проработай сваво деда, коль ты корреспондент – Ленька стал раздражаться и перешел на «ты» – все вступають, а эти бараны только пальцем в жопе…

Репортеру сделалось невыносимо тоскливо от его пропаганды, так как видела она далеко вперед. Голос Скобаря стал отдаляться, репортер задумалась отрешенно, разглядывая пустые глазницы изб и причудливые облака над крышами. Подул ветер и от сараев потянуло навозом. «Трактора, артели, колхозы… мужики не дурней паровоза… дед твой в жопе заноза, советская власть и с хлебом обозы… куды пританцуем?!»

ДИРЕКТРИСА

Острый луч солнца проткнул довольно поношенные, зеленые шторы блэкаут, обрамленные кружевом, с маленькой дыркой посредине и чернильным пятном сбоку, осветил полумрак комнаты и стол, заваленный книгами, сверкнул на горлышке Аква минерале, чуть задел монитор компьютера и добравшись до дивана, уколол Мусю в глаз. Она проснулась. Муся отвернулась от утреннего света и лежала какое-то время, пытаясь вспомнить странный сон, который, ускользая и путаясь в мыслях, ухнул окончательно на дно подсознания, оставив, однако, туманное предчувствие чего-то уже случившегося. Зазвонил будильник. Странно, как она научилась просыпаться за несколько минут до звонка. Муся пошарила телефон на икеевском столике и нажала на кнопку. Через несколько секунд Джим, открывший дверь лапами, с лаем ворвался в комнату и лизнул Мусю в щеку. Она вспомнила, что мама в Петербурге, и ей опять придется гулять с собакой. Потрепав Джима по загривку и чмокнув в холодный нос, Муся села на кровати и принялась натягивать джинсы.

В прихожей перед зеркалом Лика укладывала феном свои длинные русые волосы, и Муся, посмотрев на нее подумала, что ведь ни разу не видела сестру с короткой стрижкой. На кухне Алекс, уткнувшись в мобильник, лениво глотал мюсли.

– Доброе утро, Пуша прислала смс, что сегодня вечером приедет, – промычала Лика, зажав губами заколки.

– Доброе, систер, клево, надоел фаст фуд, хотя могла бы и позависать там, – ответила Муся, и присев на старый зеленый диванчик в прихожей, стала зашнуровывать ботинки.

– Алекс, живо давай, на английский опять опоздаешь! – крикнула Лика, наконец справившись с волосами. Она одернула офисный костюм, побрызгалась Kenzo и пошла в комнату за ноутбуком. – У меня научный совет полдесятого, я не могу опаздывать, если не успеваешь – скажи, я поеду одна. Даю тебе пять минут!

– Гоу! – завопил Алекс, грохнул тарелку в раковину и помчался за рюкзаком в свою комнату.

Муся с Джимом спустились во двор. Они обогнули футбольное поле на том месте, где стояла раньше будка охранников, нашли дырку в железном заборе, перебежали дорогу, подлезли под шлагбаумом и оказались в лесопарке. Муся отстегнула Джима, и он стал носиться по аллее вдоль озера, иногда принимаясь откапывать что-то в сухой листве. Найдя в кустах пустую пластиковую полторашку, он принес её хозяйке, бутылка трещала в зубах. «Джим, фу!» – крикнула Муся. В тот же момент на другом берегу, где строился жилой комплекс, словно по ее команде загрохотали машины – начался рабочий день. Муся, не дойдя до конца дорожки, повернула назад. Звякнула «телега», Муся достала телефон и с изумлением увидела сообщение от директора музея – та сама назначала ей встречу на завтра. «Прикольно – подумала Муся, – наверное, пригласит в проект (кое-кто из старых знакомых в отделе хранения слил инфу, что готовится масштабная, историческая выставка, посвященная 20—30м годам). Что скрывать, конечно, Муся была польщена таким вниманием, ведь она-то давно, пожалуй, дольше всех, работает с темой исторической памяти. Даже участвовала в нескольких международных фестивалях и особенно гордилась тем, что любимый художник Кристиан Болтански (по крайней мере приглашение было от его имени), позвал ее однажды в Берлин для участия в круглом столе, да вот как-то тогда не срослось.

Лика встречала маму на Ленинградском вокзале. Прасковья Федоровна вышла из поезда, вежливо, как всегда, попрощалась с недовольной чем-то проводницей в красной униформе и расцеловалась с дочкой. Пуша была в лодочках и, как всегда в строгом английском костюме, выглядела отдохнувшей и оживленной, а потом всю дорогу в машине делилась свежими новостями из Петербурга: один из ее старых друзей уехал в Америку к сыну, другой получил премию по литературе, а некий Станислав Георгиевич («Ну, Лика, неужели не помнишь? Профессор, занимается Ренессансом, к нам несколько раз приезжал, когда папа был жив») умер от сердечного приступа. Лика, к огорчению мамы, так его и не вспомнила, да и неудивительно – когда папа был жив, в их доме постоянно кто-то гостил. Доехали они быстро – пробок на дороге к тому времени уже не было.

Вечером, когда вся семья собралась за большим обеденным столом, Мусю что-то дернуло рассказать о приглашении директора музея, и она тут же пожалела об этом. Мама так запереживала и воодушевилась, что прям незамедлительно хотела устроить праздник, Лика стала волноваться, что Прасковья Федоровна перенервничает и опять придется вызывать «скорую». Мама тут же полезла в буфет красного дерева, каким-то чудом, пережившим пару веков, достала фамильное серебро, собралась уже включать духовку, но дочери ее отговорили, хотя и с трудом:

– Пуша, давай закатим банкет завтра, когда Муся вернется, скатерть накроешь крахмальную, пусть все будет торжественно – убеждала Лика.

Но все равно, мама места не находила от счастья. Она надела новый костюм Zara, который подарили ей дочери на 8 марта, для того только, чтобы погулять во дворе с собакой. Весь вечер Прасковья Федоровна напевала, и что вообще невероятно – даже отказалась от просмотра нового сезона «Игры престолов». Она что-то перекладывала у себя в комнате, гремела, время от времени выходя на кухню к дочерям, которые по настоянию Лики готовили презентацию Мусиного проекта в Power point.

– Твой час пробил! Ты долго работала и заслужила дивиденды, – в который раз говорила Пуша, – покажи всем на что ты способна! Как я рада, что дождалась, я всегда в это верила, я же говорила, что ты будешь висеть в лучших музеях, ты же талант! Эх, жаль, отец не видит, – обращалась она к фотографии мужа, висевшей над кухонным столом.

– Да уж, талант не пропьешь, – смеялась Лика, – ты на пороге успеха, – вторила она маме, – хорошо, что мы тогда не уехали. Что ни делается, все к лучшему. Наконец в музее появились умные люди новой формации со свежими взглядами. Да, это смена парадигмы! Не упускай шанса, сестренка.

Муся, честно говоря, не ожидала столь бурной реакции, но под напором домашних она стала серьезно готовится к предстоящему разговору, и даже племянник в этот вечер не троллил ее, как обычно.

На следующий день Муся вышла из метро минут за 20 до назначенного времени. Молодой мужчина в пестром шарфе, стоящий рядом на переходе, говорил кому-то по блютуз-гарнитуре: «Бро, дай полтинник до получки? Хаха да, конечно с нулями, с тремя». Загорелся зеленый. Стая голубей, что тусовалась под памятником на другой стороне улицы тут же вспорхнула и полетела к сверкающим куполам недавно построенного храма, и дальше к музею. Муся шла по тротуару и так углубилась в себя, продумывая с чего начнет разговор, что едва не налетела на рекламный щит с самолетом и пальмой на фоне ярко синего неба. «Fuck» – сказала Муся.

Она решила начать разговор с идеи глобального Музея, потом охарактеризует своего главного героя – Вечного репортера, затем немного о сюжете фильма, чтобы подойти к самому главному – тотальной инсталляции, которую снимает репортер: пустая деревенская улица, лужа посреди дороги, младенцы, машины с хлебом…» Возле дверей с надписью «staff only» перед Мусей возник охранник:

– Девушка, здрасьте, вы у нас к кому?

– Здравствуйте. Я к директору, мне назначено.

– Фамилия?

– Травникова.

– Тэк-с …. Марина Ильинична? – охранник сверился со списком.

– Да.

Он осмотрел рюкзак, перед тем как пройти через рамку, Муся выложила на стол мобильник с ключами.

– Пожалуйста, вам на третий этаж, – сказал охранник.

Муся решила быстро пройтись по залам музея. Бегущая строка на входе. Реклама. Свежевыкрашенные стены, ровный пол, белый потолок, лифт. Везде камеры наблюдения, вежливые охранники в черных костюмах. Улыбчивые смотрительницы. Отремонтировали выставочные залы, новый экспозиционный свет, помещение стало огромным, расширили или это так кажется? От старого музея ничего не осталось, даже отцовской Коллекции – точно, полная смена парадигмы. На стенах висели огромные произведения модных медиа-художников, они навязчиво переливалось яркими красками, были технически совершенны и лишены мысли. «Все выверено, – подумала Муся, —рассчитано на успех». Она свернула в офисное помещение, там в коридоре шумели рабочие. Женщина в синей форме, которая до этого закрашивала пятно на белой стене, переругивалась со своим начальником, он ей на что-то грубо указывал, тыкал пальцем в пятно; впрочем, разговор шел по-азербайджански, лишь в конце, начальник сказал ей по-русски: «Да чтоб ты усралась и воды не было!» – и развернулся. Муся не смогла сдержать смеха, и оба посмотрели на нее злобно. Женщина нехотя взвалила на себя стремянку и направилась к лифту. Муся открыла большие двери в приемную. Блондинка с короткой стрижкой, в стильных очках сидела за компьютером.

– Здравствуйте, мне назначено, я Марина Травникова.

Секретарша оторвалась от экрана, где, кажется, просматривала сайт знакомств и

сказала Мусе:

– Подождите немного, вас пригласят. Хотите кофе?

– Нет, спасибо.

Муся провалилась в мягкий кожаный диван. Полистала один из глянцевых журналов в лежащей рядом стопке: фэшн, дизайн, арт. Нервничая, Муся достала из кармана протертых джинсов пачку «Кента» и начала крутить её в руках. Вытянула ноги в старых бундесверовских ботинках, от волнения она то и дело поправляла спадающие с носа, круглые очки. Впрочем, сидеть пришлось недолго, вскоре ее пригласили. Она вошла в кабинет, заваленный книгами, журналами, объектами, картинами, среди которых Муся разглядела и «Розовую персиянку». Хозяйкой кабинета была женщина лет 50 с волосами ежиком и коротенькой челкой. Недостаток помпезности сверху возмещал толстый слой тонального крема и пухлые (уж не ботокс ли?) губы в коричневой помаде. Новый директор музея располагалась за огромным столом, который освещал дизайнерский светильник с абажуром треугольной формы. Она курила сигарету за сигаретой и все время говорила по двум айфонам попеременно, то на русском, то на английском. Постоянно раздавались сигналы чата в тончайшем макбуке. Муся разглядывала дивную прозрачную брошь на черном платье директрисы. Сверху на стене висел портрет отца, профессора Травникова. Муся открыла ноутбук, готовясь показать свою работу, и руки немного дрожали.

Наконец, директор отложила все трубки и сказала ей: «Спасибо, что нашли время». Муся уловила задушевные интонации в голосе хозяйки, это придало смелости, она быстро отчеканила концепцию проекта. Директор задумчиво смотрела куда-то мимо нее, не прерывая, и закурила снова. Муся добралась до главного: стала описывать тотальную инсталляцию. Она включила трейлер видео, где машина, груженная зерном, едет по дороге, вымощенной младенцами…

– Стоп, – раздраженно сказала директор, – достаточно. Вы в своем уме? О чем вы вообще думаете? Иногда, знаете, надо и мозгами шевелить! Кто позволит теперь это выставлять? Вы знаете, чтобы показать самый сраный проект в нашем музее, сколько надо пройти согласований в министерстве? Вы вот искусством заняты, а здесь люди, думаете ни хера не понимают? Нет, они вкалывают с утра до ночи, это вы вечно в облаках витаете. Уберите подальше свое говно и не показываете больше никому. Деточка, я вас не за этим пригласила, – директор снова перешла на дружеский тон – я беру вас в музей художником-оформителем. Можете на следующей неделе приступать к обязанностям. Но только забудьте ваши идеи. Учтите, настоящего художника из вас все равно не получится, вы не в тренде, понятно? Знаете слово «не формат»? Это все теперь уже не то, что вы думаете. Какие, нахер, крестьяне? Ну сделали бы хотя бы что-то с левым дискурсом, или на гендерную тему, институциональную критику, в конце концов, я бы подумала. Ну кто так работает в Европе? Посмотрите вы вокруг, вы же видели, что у меня висит? Вот что сейчас нужно людям! И на это они будут ходить, и в очереди стоять, это будут покупать, между прочим, да-да, не жмите вы плечами. Ваши идеи, духовка эта —обосраться, как старомодно, прошлый век, выбросьте все из головы, вот вам мой совет.

Заметив, что Муся собирается уходить, – директриса заговорила доверительно:

– Знаете, я вот тоже раньше хотела стать художником, посмотрите – она залезла куда-то в ящик и швырнула на стол перед Мусей несколько разноцветных дамских сумок на длинной ручке, сваленных из войлока. На них были вышиты золотом какие-то буквы.

Так сейчас надо работать! Я придумала дизайн сумок, наняла команду, мне сделали эскизы, я проконсультировалась с модельерами, выбрали материал, заказали, мне их сшили, я нашла тексты, пригласила шрифтового дизайнера, он разработал новые шрифты, заплатили вышивальщицам, они вышили буквы… Вот что такое искусство!

Муся вышла из музея, попрощавшись с охранником, который, кажется, грустно подмигнул ей. Она даже не расстроилась, ну если только совсем чуть-чуть. Жаль только маму с Ликой, они так верили в ее успех, наверное, уже и шампанское купили. Курица стоит в духовке. Ждут. Надо им позвонить. Муся присела на скамейку в тени музея и закурила, глядя в небо. Одинокая рябинка рядом с ней качала созревшими гроздьями. Так, сейчас она соберется с силами и позвонит Лике, а затем поедет к себе в мастерскую и, как обычно, продолжит работать.

Муся, вспомнив слова директрисы о том, что она вечно витает в облаках, действительно принялась наблюдать за розоватыми перистыми облаками, которые медленно плыли над музеем, над деревьями, проводами, рекламными растяжками, крышами и над новыми сияющими куполами. Неожиданно, как когда-то давно, она почувствовала, что является соучастником той самой работы, что происходила на земле всегда. Муся провожала взглядом облака. Облака уходили в вечность.

ОБЛАКА

Репортер смотрела в небо. Воздух уже не колыхался, соловьи умолкли и даже собаки стеснялись лаем нарушить покой. Солнце осторожно карабкалось вниз. Замерцали мягкие и таинственные сумерки. Длинная череда исстрадавшихся облаков встала строем над лесом – это людская колонна маршировала за горизонт, туда, где нет налогов, голода и начальства. Вон Дубитель плетется и баба его сзади, вон маячит русая башка Палы Волкова с вещмешком за спиной, бабушка с дедушкой зеленой веткой помахивают, над верхушкой березы Петька Питерский – ему дадут 10 лет (не без Лёнькиного содействия) за колхозные колоски, которыми тот хотел накормить Маню с младенцем. А следом – не сам ли Лёнька Скобарь, в конце 30-х сгинувший в СевЛаге? А вон его пятилетняя Валя, погибшая в 41м, попав с детским домом под обстрел на Смоленщине, и старший сын Коля, что пьяный рухнул с лесов на стройке в Усть Илиме, сбежав из нищего колхоза. Потом она вспомнила, как делает репортажи про развал этих колхозов в 90-х: брошенные поля, разворованные фермы, пьяных доярок, коров, мычащих от голода и падеж скота, а также, собак, что бегают по деревне с телячьими ногами в зубах. Внезапно репортер разглядела и своего знакомого, который застрелился, сбежав прямо из под капельницы районного наркологического отделения; деревенского соседа Витю, его пьяный друг долго тянул на «Вихре» пустые водные лыжи, не замечая, что тот давно утонул; Надюшу с внешностью топ-модели, которую муж долго бил ногами, опившись этилового спирта – ее тело нашли в избе под лавкой; увидела Юрку, на мотоцикле въехавшего в реку по пьяни, и не выехавшего обратно на глазах жены, троих детей и всей деревни; Таню, что, полюбив алкоголика, сама, в конце концов, запила так, что замерзла однажды под забором в сугробе. – «Я и не думал, что смерть унесла столь многих».

Тут репортер очнулась и посмотрела на часы. С Ленькой Скобарем они уже свернули на дорогу с большой лужей посередине, что не высыхала даже летом, и подошли к избе Дубителя. Репортер стала доставать аппаратуру и стала готовиться к съемке, а Лёнька засуетился рядом, пытаясь руководить процессом: «Вот как надо сымать! С энтого места вся деревня как на картинке. На говно-то зачем наводишь? Дубителев дом сымай – он самый приглядный». Репортер делала свое дело молча, стараясь не обращать на Лёньку внимания. Установив треногу и настроив камеру, они стала ждать. Вскоре послышался шум машины. Репортер проверила на резкость, включила киносъемочный аппарат, и через некоторое время из-за угла вывернул пыльный грузовик с красным транспарантом «Даешь хлеб Родине! Колхоз «Активист». Машина была заляпана грязью, за пыльным лобовым стеклом едва можно было разглядеть водителя, так что было совершенно непонятно, как он видит дорогу. Автомобиль, груженый до верху мешками с зерном, отобранным у крестьян, проехал мимо них по луже. Водитель чуть притормозил, но похоже шутки ради, обрызгал грязью Лёньку. Запахло бензином и перегаром. В кузове стояли Петька Питерский с уполномоченным из райземотдела, их лица были красными, как знамя, они старались не шататься и кричали нарочито бодро, «для истории», показывая вдаль и махая руками репортеру. «Да здрав… колхозы! Слава Лен… рищу Сталину! … коллекти… ура-а-а-а!» – разнеслось по деревне. Эхом вторили собаки. Автомобиль выехал из лужи, газанул и, обдав пылью, скрылся за поворотом. Репортер выключила камеру. Лёнька, матерясь, стал вытирать о траву заляпанные грязью сапоги.

МУСЯ ЗАКРЫЛА ГЛАЗА

Проекция на экране должна быть похожа на архивные хроники: вдоль дороги крестьянские избы – небедные, высокие дома, крытые дранкой; почти все они с большими воротами и калитками поменьше, все двери распахнуты, лишь в одном из домов почему-то нетронуты, окна заколочены, а то и выбиты, плетни кое-где сломаны, жердины вывернуты, доски вразнобой приставлены к стенам домов, несколько кольев валяются на дороге, а вдали торчат купола без крестов. Очень грязная, пробитая колеёй, дорога, посредине которой – огромная лужа, классически не высыхающая даже летом, и там, в этой грязи что-то шевелится. Камера наезжает как раз на эту лужу, и становится заметно, что дорога в этом месте все же вымощена. Когда трансфокатор еще раз приближает картинку, на крупном плане можно разглядеть, что дорога выложена младенцами. Они лежат в грязи, только лица и пухлые животы виднеются на поверхности, но даже в немом кино понятно, что кто-то мычит, кто-то гулит, а кто-то плачет, протягивая зрителю ручки из своих страшных, голодных времен. Через некоторое время вдали появляется пятно, которое постепенно увеличивается и принимает очертания – вскоре в нем можно различить силуэт грузовика. Он выворачивает из-за угла, направляя свой прямоугольный капот, с заляпанными грязью фарами и мутным лобовым стеклом, за которым невозможно разглядеть водителя, прямо на младенцев. Однако, младенцы знают, что делать. Закрыв глаза и рты, все они, словно по команде какой-то неведомой мамки, опускаются на дно. В мутной воде можно разглядеть, как ровнехонько эти маленькие тела легли на дно лужи, выставляя вверх раздутые от голода животы, умостив дорогу так гладко, что никто не выделяется, и груз машины не причиняет им никакого вреда. Пыльный грузовик украшен транспарантом «Даешь хлеб Родине! Колхоз «Активист». На мешках с зерном, которые доверху наполняют деревянный кузов машины, стоят двое молодых мужчин. Неимоверно широкие галифе на одном из них, как паруса, надуваются ветром. Парни что-то кричат, указывая вдаль, и радостно машут руками невидимому хроникеру.

Машина с хлебом исчезнет из кадра, младенцы, лежащие на дороге, станут выныривать из воды, жадно хватая воздух, и тут на одного из них, что был положен с самого краю, с непропорционально высоким лбом и длинными, слипшимися волосами; с огромным животом, облепленным грязью до такой степени, что непонятно, мальчиком является младенец или девочкой; который, начнет смеяться уже беззубым ртом, обнажая припухшие десны, и даже нечто вроде ямочки станет заметно на впалой щеке, накатит волна от грузовика и младенец, закашлявшись, навсегда скроется на дне лужи, и лишь несколько пузырей появится в месте, где мутная поверхность воды унялась.

«Я и не думал, что смерть унесла столь многих» – цитата из «Божественной комедии» (Ад, III: 55—57) Данте Алигьери

МАТЬ ГЕРОЯ

Мать Юрия Гаранина была злобной и сварливой старухой. Она ненавидела решительно всех, но особенно молодых незамужних девушек за их гладкую кожу, упругие бедра, за тридцать два ровных белых зуба, которые не надо класть на ночь в стакан с водой и за то, что они будут жить при коммунизме.

А так как она была матерью первого на свете героя, ее поселили в бывшем санатории, что еще раньше был барской усадьбой. Огромный дом этот окружал здоровенный парк, обнесенный высоким забором с колючей проволокой. Охраняло объект спецподразделение, состоявшее, согласно инструкции, из девушек-милиционеров.

И в хозблоке, как на беду, работали в основном, девушки.

Вот, например, как положено, в восемь утра заходит к старухе, какая-нибудь Ира с Красной Зари или Настя из Лохова:

– Доброе утро, Анна Пантелеевна, как спалось?

Та сидит на кровати в ночной рубахе и обломком гребня, который в своем полном виде, еще драл ее черные кудри, прилизывает жидкие, седые волосы.

– Что поздно пришла? Опять поди ночь с кобелями шлялась? Не нагуляться все, мой-то сын не таким был. Плохо спала. Поясница полночи болела, да нога вот, что пониже косточки. Дуй к фелшарице, пусть даст другую мазь, эта не подсобила, за что вам только деньги такие платят, да мухой, не трепи языком-то по углам.

Пока Настя или Ира со всех ног бежит в медпункт в другом корпусе, старуха ждет и думает:

– Сколько прошло, а их все нету, нарочно так долго, заразы, как пить дать, сговорились, никому верить теперь нельзя, можа и фельшарица что подмешивает, надо собраться в Москву написать, такой разве уход должен быть за мною, за матерью героя, да кого верного найти, чтоб помог, ненавидют меня тут, сволочи, а сыну с невесткой все некогда, кому мы теперь нужны, старики.

К моменту прихода фельдшерицы, старуха сидит капризная, злая и все бормочет, уставившись на свои костлявые, перекрученные от тяжелой колхозной работы руки, что кругом одни вредители. Чай сразу становится не сладким, стакан грязным, а халат колючим.

Карманы старухи Гараниной халата, вечно замусоленного, всю дорогу были набиты семечками пополам с шелухой, из-за чего невозможно было найти в них, ни носового платка, такого же грязного, ни обрывков газет, на случай нужды, – вообще ничего. Рыться в своих карманах старуха не дозволяла никому, боясь вредительства, по этой же причине и одежду в стирку сдавала неохотно. Как только ей казалось, что-то пропало из карманов, или же она, как обычно, теряла очки, то поднимала шум.

– Какая pizdorvanka убрала опять мой очки! – орала она на все гулкое пространство санатория и глаза ее и без того сильно увеличенные диоптриями, становились страшно огромными.

– Так они же на вас, Анна Пантелеевна – говорила та девушка, что побойчее. А та, что по тише ничего не говорила, лишь прикрывалась рукой от гулявшей по воздуху старухиной палки.

«А куда деваться, – шептались между собой девушки, мы люди маленькие – и почему-то появлялись слова и интонации, слышанные в родительских разговорах – а то уволят, пойдешь и правда, на ферму коровам хвосты крутить. Вон Иваниху в Лохово бригадир обрюхатил, а толку, что она жалобы писала. Начальство друг друга не обидит».

Впрочем, были и храбрые девушки. Вот Верка-милиционерша. Слышали все не раз, как она говорила, особенно, если старуха ее отдубасит:

– Эх жалко мамка с батькой меня поздно родили, а то бы и я героем стала. А че, не зассала б, я ваще смелая, мне и военрук в школе так говорил, все звал в разведку, кобель старый. Стала бы я героем, мне бы дали орден, мои бы фотки здесь висели, и я б тогда эту бабку…

На самом главном входе в санаторий висела большая фотография с голубем. То есть портреты героя были везде, но такой, с белой птицей в руках, висел только здесь, у парадной лестницы. Засмотрится, бывало, на героя та же Настя, и куда-то, вверх, подальше от деревенской, исхоженный вдоль-поперек улицы, от криков пьяного батьки, от алюминиевых кастрюль хозблока, летит, как эта белая птица, душа.

А тут и старуха стучит своей палкой по лестнице:

– Чяво, дылда, раззявилась, жарь быстро на ферму, молока принеси, да смотри, чтоб кислого не налили, что за народ пошел, то ль дело мы вкалывали, попробовал бы кто так стоять аль опоздать, хоть на минуту, сразу б посадили, вот и порядок был, не то, что щас., мы и пикнуть не смели.