Как это было

Те занятия, которые проводила с нами Аида, сначала всем понравились: раскрашивали картинки, рисовали, она читала нам книги. Потом учились петь хором, получалось не очень хорошо, тогда Аида стала петь одна, очень увлеклась этим, пела она здорово, мы сидели, разинув рты, и дружно хлопали. Наши занятия стали напоминать небольшой концерт с одним солистом.

Потом она вспомнила, что обещала обучить нас читать и писать. Писать никому не понравилось – у всех получались каракули и всем это обучение быстро надоело. Тогда стали обучаться чтению, но дальше «ма-ма мы-ла ра-му» дело не пошло. После всех этих бесплотных попыток наши занятия выглядели так: сначала Аида пела нам «Катюшу», «22 июня», «Во поле береза стояла», и тут мы все хором подхватывали «Люли, люли стояла!» – это у нас получалось хорошо. После пения Аида нам читала рассказы, а мы рассматривали иллюстрации, которые были в книге.

По этим картинкам у нас возникало много сомнений – вот одно из них: на одной странице была изображена группа военных с повязками на рукавах.

Я спросил у Аиды: «Кто это такие». Она ответила «генералы», а другой мальчик сказал «патрули», мы знали, что по улицам ходили такие люди с повязками, и все их называли патрулями. Завязался небольшой спор, но наша вожатая быстро его прекратила, сказав, что со старшими и учителями не спорят, а она уже свыклась с ролью педагога, но у меня после этого спора зародились какие-то сомнения в ее трактовке.

К тому же генералов мы никогда не видели и даже не знали, кто это такие.

Но раз это говорит Аида – такая умная, красивая, почти учительница, что же – все может быть. Еще в книге Б. Житкова была такая картинка: большой самолет с двойными крыльями, пропеллером, колесами, совсем как настоящий и на нем сидит верхом то ли летчик, то ли мальчик – не поймешь. Он в меховых унтах, большом шлеме с круглыми очками, в рукавицах и держится за руль, который выступает из самолета перед ним.

Мы обсуждали этот рисунок так: почему он в меховых унтах? Ответ: наверху холодно; почему в очках? Чтобы встречный ветер глаза не резал.

Рисунок этот мне хорошо запомнился. До этого я самолетов не видел, но как-то над нами пролетел такой же двукрылый самолет, довольно низко, но никакого летчика верхом на нем я не увидел.

Дождавшись Аиду из школы, я сказал ей, что я видел самолет, но летчика на нем не было. Сомнения мои такие: «Где же летчик?» Аида мне ответила так: «Его не видно потому, что самолет далеко и летчик издали маленький – его не видно, к тому же там могли быть облака, дым от самолета».

Я взял книгу, нашел рисунок самолета с летчиком верхом, сопоставил пропорции самолета с фигурой мальчика и понял, что он должен быть виден.

Когда в зрелом возрасте, как бы со стороны, я вспоминал этот эпизод, все выглядело довольно смешно, а тогда в 5 лет полная неразбериха в голове – может, действительно летчик не виден из-за дыма, как бы растворился в облаках.

Ответы на эти свои сомнения: про генералов и где же летчик, я получил только год спустя, и тогда же мне стало ясно, что я просто неправильно формулировал свои вопросы и поэтому получал на них невнятные ответы.

А тем временем наша учительница, впустую провозившись с нами над обучением грамоте, отложив в сторону арифметику и чистописание, к превеликому удовлетворению нашей дворовой аудитории, изменила программу обучения. Сейчас мы будем больше заниматься физкультурой (бег, прятки, лапта, метание мяча в цель), Аида продолжит нас радовать своим пением и иногда читать вслух книги, которые она принесет из школьной библиотеки. Много лет спустя, вспоминая эту нашу игру в школу или в тимуровцев, я понял, что никаких открытий, понимания разных жизненных явлений, мне это «обучение» не давало, но было интересное общение со сверстниками, где меня больше интересовали некие зримые проявления, например, как человек держится, как он разговаривает и как при этом проявляется его суть, его характер.

Будучи в старших классах, я забыл многие события своего горьковского детства, но отчетливо помнил своеобразные интонации в голосе Володи, некоторые запомнившееся жесты или характерный поворот чьей-то головы, очень странную манеру ходьбы Димы.

Наверное, если бы я работал в разведке, такая особенность моей памяти мне бы пригодилась. В то время, о котором я пишу, все мальчишки хотели быть разведчиками, летчиками, моряками.

Интересная все-таки штука – жизнь: я иногда думаю, как бы сложилась моя судьба, если, уезжая из Баку в 1963 году, выбрал бы для жизни Днепропетровск, а не Горький, если бы пошел работать в разведку, куда меня приглашали после армии, если бы сел не в тот трамвай, где встретил свою любовь и счастье.

Если, если, если, столько путей, столько дорог; сколько разных жизней ожидает человека, в зависимости от того, какую дорогу он выберет. Где та путеводная звезда, которая светит ему, и кто ведет его по этому пути?

А пока моя звезда, вернее, звезды светили мне над Горьким, изредка проносясь по небу во время воздушных налетов, немного разгоняя кромешную тьму, в которую был укутан ночной город. Мы продолжали собирать осколки, заниматься с Аидой, совершать походы за хлебом, за водой.

Наш двор, где проходили наши встречи-занятия, был для нас таким маленьким оазисом, с его садиком, закоулками за домом, как бы отгороженным от окружающего большого мира.

А вокруг, как нам казалось, была большая страна – от площади Свободы наверху до самой Ковалихи, где среди зеленых деревьев виднелись красные, серые, бурые крыши домов, уходящие куда-то вдаль, и где-то там, вероятно, находилась граница этой страны.

Города я совсем не знал, нигде не был дальше этого маленького мира, бывшего тогда таким огромным для меня.

Аида с нашей командой совершали походы в Кремль, на откос, на Почайну, но меня с собой не брали, хотя я каждый раз просился с ними. И вот, когда мне было около 6-ти лет, меня решили взять с собой в Кремль.

Тетушка разрешила это при условии, что Аида будет держать меня за руку и следить, чтобы я не потерялся. И вот наша компания в сборе.

Жалко, тогда не было ни у кого фотоаппаратов; сегодня было бы интересно взглянуть на эту команду в разношерстной потрепанной одежде военного времени (у кого подошвы подвязаны веревкой, тот в засаленном пиджаке с чужого плеча, этот в бабушкиной заштопанной кофте с разноцветными заплатами).

Что поделаешь – была война, все на оборону и народ донашивал ту одежду, которую имел до войны. И во главе этой сборной наша вожатая и любимица Аида с маленьким красным флажком, которая смотрелась как представитель какого-то другого далекого мира.

Надо сказать, что наша вожатая всегда выглядела безупречно. Красный пионерский галстук на белой рубашке, два громадных белых банта в золотистых волосах, на груди какой-то красивый значок со звездочкой. Импульсивная, уверенная – настоящий вожак и авторитет.

Немудрено, что мы слепо верили каждому ее слово, уважали и любили ее. Нам казалось, что она знает все на свете – это был наш арбитр и верховный судья. Можно было спросить ее, о чем угодно, и она всегда четко и уверенно объясняла суть проблемы.

Вот и сейчас, Аида вручила мне красный флажок и сказала: «Пойдешь замыкающим, флажок держи кверху», сама с другим флажком стала впереди, и мы тронулись. Я спросил у Аиды: «Зачем нам флажки?» она ответила «Машины останавливать».

Я шел и думал: «Зачем нам останавливать машины и как это делается?», но спросить об этом стеснялся, ребята с девчонками шли не первый раз – они все знают, а если я буду приставать со своими вопросами – вдруг не возьмут меня с собой.

Дошли мы быстро, машин мы много не видели, проехали одна или две, но они не остановились, как мы им только не махали флажками. В каком месте Кремля мы оказались – я не помню. Видел много разрытой земли, разрушенные башни, крепостные стены, впечатление какого-то запустения и разрухи.

Вдали виднелась Волга, с большой высоты она выглядела очень красиво, день был ясный и до самого горизонта простилались серебристо-зеленые луга, золотистые поля и небесно-голубые озера.

Мы стояли на краю и любовались открывшейся нам красотой.

«Сегодня у нас будет стипль-чез (бег с препятствиями) на время, лучшие 5 человек пойдут со мной на днях в школу, где вы посмотрите, как старшие школьники изучают военное дело, вам покажут винтовки и другое оружие», – сказала Аида.

Надо было бежать по кромке горы, где шла дорожка, но на дорожку нельзя было ступать, т.е. бежать надо по наклонной плоскости вдоль дорожки, добежать до дерева, схватившись за ствол, обернуться вокруг него и прибежать назад. Наша вожатая отметила линию старта, достала секундомер, блокнот и состязания начались.

Аида ставила участника на линию, говорила: «Приготовиться», потом, как бы слегка подталкивала его и запускала секундомер. Дошла очередь и до меня. Хотя я был самый младший в команде, бегал я хорошо, да и по деревьям лазил не хуже других.

Я стоял на старте, ожидая своей очереди, и думал, как я добегу до дерева, схвачусь за него левой рукой, правой ногой резко заторможу, и круто развернувшись вокруг дерева, побегу назад. Сложность заключалась в том, что гора, на которой мы соревновались, была высокая и крутая, а бежать надо как можно выше, ближе к дорожке.

И была еще неприятность, состоявшая в том, что ребята, бежавшие до меня, порядочно помяли и разрыхлили землю, по которой предстояло бежать.

Команда, легкий толчок и когда я оттолкнулся ногой, она у меня куда-то провалилась и за что-то зацепилась, я же ласточкой полетел вперед и вниз, приземлился на другую ногу – она подогнулась, и я кубарем, как мячик покатился вниз с этого откоса.

Катился я долго, остановил меня то ли куст, то ли ровная площадка где-то внизу. Кое-как поднявшись, я посмотрел наверх и ужаснулся: какое расстояние я прокатился, тело все болело, руки и ноги дрожали, я не мог стоять на ногах.

Наверху, вдалеке, Аида махала руками и что-то кричала. Несколько старших ребят спускались ко мне. Они меня потрясли, похлопали – колени, спина и локти были в ссадинах, крови большой не было, только на правую ногу ступать было больно, вероятно я ее подвернул.

Ребята взяли меня под руки, и мы заковыляли наверх. Асфальтовых дорожек тогда не было, откос пересекался широкими грунтовыми дорожками и тропинками в разных направлениях; и так, зигзагами, меняя направление, мы добрались до нашей группы.

Аида меня осмотрела, ощупала, громко объявила: «Занятия окончены! До свадьбы заживет!» Она была очень раздражена, такой я ее никогда раньше не видел: «Ты сорвал нам все мероприятие, я не хотела тебя брать, да пожалела тебя, теперь приходится возвращаться. Правильно говорила тетя Лида, что ты еще мал».

Я с трудом шел, превозмогая боль, проклиная свое невезение; я знал, что я бегаю быстрее всех девчонок, кроме одной, да и двух мальчишек тоже иногда обгонял. В пути нога как-то разработалась, идти стало немного полегче, а ближе к дому я уже ковылял сам, без всякой поддержки.

Семь лет спустя, проездом в деревню, я погостил в Горьком около недели. Я встречался с друзьями, и мы были на откосе, на месте моего падения. Дима напомнил мне место, где я упал, и с восторгом рассказывал, что я катился как круглый мячик. К этому времени у меня за спиной уже был какой-то опыт школьной физкультуры, спорта, и я еще хорошо помнил этот случай. Я объяснил, что я просто сгруппировался, прижал колени и голову к груди, обнял их руками, но тогда все это произошло неосознанно, на грани какого-то кошачьего инстинкта; вероятно, тело, приученное к падениям во время наших игр, так среагировало само. Вывод: я свалился не в результате чьего-то умысла. А просто мне не повезло.

Я рассказал об этом ребятам и получил такой ответ: «Ну вот, а мы-то думали, что она тебя толкнула нарочно, чтобы отвязаться от тебя и не нянчиться с тобой; к тому же, ты все время отставал и задавал много вопросов, которые ей просто надоели».

Если честно, то у меня и самого до этой беседы с друзьями, где-то в глубине души таились сомнения по поводу объяснений Аиды: мне тоже казалось, что многие ее ответы на наши вопросы звучали так, как будто она просто хотела отделаться от них, и они не разъясняли непонятное, но еще больше запутывали.

Вот и тогда, возвращаясь раненным из этого неудачного похода, многое мне показалось странным: когда мы пришли домой, Аида поручила девочкам очистить меня от грязи, песка, вымыть обувь, – словом, привести в порядок. Нас она оставила заниматься этим возле бочки с водой. А сама побежала к тете Лиде, которая в этот день была дома. Когда я, приведенный в порядок, стал подыматься наверх по лестнице, я встретился с Аидой, которая выходила из нашей комнаты.

Пока Лида с оханьем, причитаниями обрабатывала мои царапины, ранки, мы ни о происшествии, ни о том, как это случилось, не разговаривали. Только в конце процедуры тетушка сказала: «Виталик, почему ты такой непослушный? Если бы ты держался за Аидину руку, ты бы не свалился с горы; а сейчас на тебе живого места нет, вся одежда твоя – хоть выбрасывай».

Я пытался Лиде объяснить, что там надо было бегать, но на мои доводы был один ответ: «Я просила Аиду держать тебя за руку, и ты не должен был вырываться и убегать; ты наказан, стой в углу и думай».

Долго я в углу не простоял, Лида выпустила меня на свободу, стала хлопотать и причитать над больной ногой, потом заплакала: «Бедный ребенок! Болтаешься здесь без отца, без матери, один, некому за тобой приглядеть, позаниматься». До моего отъезда в Баку оставались считанные недели.

Меня покормили, уложили в постель, велели лежать спокойно. Я очень устал после этого похода. Но какое-то возбуждение не давало мне уснуть. Я лежал и думал: «Почему Лида сказала о том, что я вырывал руку и куда-то убегал, с чего она это взяла – ведь у нас были соревнования; может, Аида не сказала ей об этом, потому, что иначе меня бы не отпустили!» Передо мной сквозь сладкую дрему как-то лениво проходили все неожиданные события этого дня.

И вдруг пронзительная мысль молнией промелькнула в моей голове: о том, что я вырвал руку, могла сказать только Аида, которая заходила к Лиде раньше меня! Но это неправда!!! Мы все свято верили нашей Аиде, и вдруг такое открытие: Аида соврала!? Но зачем она это сделала? А как же, взрослые никогда не врут? Трудно было поверить в то, что она обманула Лиду; где-то теплилась надежда, что это не так, наверное, это сказала другая девочка, а я все выдумываю. Но тут же вспомнились другие невыясненные сомнения в общении с Аидой.

Это и с летчиком, и с «генералами-патрулями», и с Египтом, который Аида выдала мне за Баку. Я в каком-то журнале нашел картинку с верблюдами, уходящими за горизонт, на фоне громадных треугольников. Аида мне сказала, что это Баку, а угольники – это дома, в которых живут люди. Я как-то показал Лиде эту картинку, Лида сказала, что это Египет. А Египет – это страна где-то на Юге. Но поскольку такие понятия, как «страна» и «Юг» я совершенно не воспринимал, то остался со своими сомнениями ко всему, что находится вокруг меня. Наверное, я чувствовал, что в Аидиных объяснениях что-то не так: чем больше я спрашивал ее, тем сильнее мое сознание погружалось в какую-то смуту. Вот так, размышляя и вспоминая прошедший день, я уснул.

Разбудила меня громкая трель колокольчика, Лида уже ушла, бабушка возилась на кухне, я – за хозяина. Тело все болело от макушки до самых пяток, снова разболелась нога и правый локоть; вспоминаю вчерашний день и свое неудачное падение, но самое неприятное- мое открытие, что Аида наврала тетушке. Вероятно, на меня давила такая сильная вера в то, что Аида – наша вожатая, всеобщая любимица, не может обманывать. И поэтому я даже себе отказывался признаться в своем открытии. Колокольчик трезвонил, бабушка его не слышит – она глухая; надо идти открывать.

Пришли две девочки, зовут меня играть с медвежонком. Они были вчера с нами на Откосе. Попробую с их помощью разобраться в своих переживаниях. Мы обсудили с ними вчерашний день, наш поход и соревнования; я поинтересовался у них: «Не убегал ли я от Аиды, не вырывал ли руку?» На что они мне ответили: «Она тебя за руку даже не держала».

Вот так просто, моя любовь и уважение к Аиде дали трещину. Я изо всех сил убеждал себя, что этого не может быть, мне так не хотелось верить в произошедшее, я не мог избавиться от убеждения в Аидиной непогрешимости и честности, к которым она призывала нас.

В своей последующей жизни, в общении с детьми я часто наблюдал, что дети очень тонко чувствуют фальшь в разговоре с собеседником, а нежелание ответить, или явный уход от затронутой темы воспринимаются ими как страшная обида.

А тогда, разобравшись с этим неприятным инцидентом, я вдруг почувствовал потерю единственной духовной опоры, которую я ощущал во время наших занятий; а некоторые сомнения, которые смущали меня в общении с Аидой, разрешились через несколько месяцев поле моего отъезда из Горького.

Следующую главу моей повести я посвящу дорожным впечатлениям и той жизни, которую я видел снаружи своего вагона. То, что я видел, разъяснило мне не только проблему летчика верхом на самолете, но и произвело некий переворот в моем детском сознании.

А сейчас про патрули. Приехав в Баку, мы с моей сопровождающей вышли на привокзальную площадь. Первое, что я увидел – это несколько групп вооруженных военных с красными повязками. Я спросил у Валентины Григорьевны: «Это генералы?» Моя сопровождающая засмеялась и сказала: «Это патрули, они следят за порядком, чтобы не было воровства и всяких других нарушений». За время моей двухмесячной поездки, общения с разными людьми, я уже знал гораздо больше, чем живя в Горьком, и многие легковесные Аидины ответы на нашу любознательность казались несмешными шутками. А может, так оно и было.

Но жизнь продолжалась, раны и царапины мои потихоньку заживали, приближался срок моего отъезда в Баку. Готовясь к расставанию со всеми, я вдруг остро ощутил, как дорожу тем ребячьим сообществом, которое окружало меня все эти годы.

И, посещая в Баку детский садик и начальные классы, у меня не было такого интересного дружеского общения, какое было здесь, в Горьком. Новые друзья появились только после 5-го, 6-го класса, когда общие помыслы и любопытство к жизни стали объединять нас.

И в более старшем возрасте я часто вспоминал моих детских друзей, посещая Горький, старался увидеться с ними, узнать, как складывается жизнь тех, с кем не удалось встретиться. Многих из них судьба раскидала по всей большой стране. Но это тема другого рассказа.

А я об этой нашей детской дружбе размышлял так: большинство этих мальчиков и девочек были старше меня на год, два, а кто и больше; и в наших играх во дворе, на улице я постоянно чувствовал какую-то поддержку, помощь, даже можно сказать, заботу; не было никаких проявлений агрессии ни ко мне, ни друг к другу.

Может быть, это тяжелое военное время объединяло людей, и мы тоже как-то чувствовали, что в опасности все должны держаться вместе, а может, просто еще были сильны вековые христианские традиции нашего народа.

Моя война

Прежде чем я начну свой рассказ о том, что я увидел во время своего путешествия, я отвлекусь на некоторые воспоминания.

Моя мама с военных лет и до начала 60-х годов руководила планово-экономическим отделом СМУ № Х треста № 16. Эта контора подчинялась непосредственно Москве. Что они строили, я естественно не знал, да и не интересовался, знаю только, что мама часто ездила в командировки в Москву, Красноводск, Астрахань, часто звучало название «Небит-даг».

И вот некая знакомая с горьковского завода должна была отправиться в командировку в Астрахань, а потом и в Баку. С ней списались, договорились, что она возьмет меня с собой, и начались те хлопоты со сбором документов, о которых я уже рассказывал.

Но этим планам, увы, не довелось сбыться. Проехал я со своей провожатой меньше недели, потом ей нашли какую-то оказию, и она покинула наш медленный поезд; на меня эта оказия, естественно, не распространялась, и я продолжил свое путешествие некой эстафетой, где меня передавали с рук на руки.

Об этом мне потом рассказывала мама, она рассчитывала встретить меня в Астрахани и вместе со мной отправиться уже в Баку. Поэтому, когда мама узнала, что моя первая провожатая покинула меня, для нее началось очень тяжелое время, заполненное волнениями и ожиданием сообщений по телеграфу о моем передвижении. Во время этой моей поездки наш эшелон дважды бомбили, и когда долго не было сообщений о нашем поезде, мама не находила себе места, и она пыталась, используя всякие связи, правдами и неправдами, дозвониться до какого-то железнодорожного начальства и выяснить судьбу нашего поезда. Но это сложно было сделать; все сведения о движении поездов были засекречены, и узнать самим по телефону было просто невозможно.

Наконец, дозвонившись до какого-то железнодорожного начальства, ей сообщили, что эшелон, в котором я находился, № такой-то Бис, разбомбили, и с ним нет связи, для нее это был крах: потерять мужа в 1942 году, а единственный сынок где-то затерялся под бомбежками, она винила себя, зачем решилась на такую сложную схему моего перемещения домой; все получается не так, как было задумано вначале.

С огромным трудом, с помощью своего начальства, ей удалось выйти на руководство НКВД на железнодорожном транспорте, где ей разрешили позвонить по нужному номеру из какого-то высокого кабинета. Выяснилось, что наш эшелон изменил свой номер, и при бомбежке среди пострадавших мальчик Виталик не числится. А телеграммы от моих сопровождающих не поступали, потому что поезд ехал по той ж/д ветке, где связь была нарушена.

Все эти сведения я узнал по приезде в Баку.

Теперь возвращаюсь к своему рассказу о том, что я видел в пути. Надо сказать, что, дожив почти до 6-ти лет, я не знал, что такое поезд, да и трамвай видел как-то раз издали, а уж ездить на них не приходилось; кстати, на нашей улице и автомобили были редкостью. И вдруг сейчас я поеду на поезде по железной дороге, а до поезда еще надо проехать на трамвае, да еще поеду один, с какой-то чужой теткой. Было от чего загрустить и придти в отчаяние.

И вот настал этот страшный день моего отъезда. Меня пришли провожать много ребят и девочек (откуда они узнали, когда я уезжаю?). Они меня пытались как-то ободрить, говорили, что вот люди идут на войну, на фронт и то не боятся, а ты боишься в какой-то Баку ехать, где тебя ждет мама и много других родственников.

Мне принесли много подарков и вещей, нужных в дороге: там были лепешки, испеченные Володиной бабушкой, сушеные ягоды, красивая фарфоровая кружка, цветные карандаши, маленький блокнот и перламутровый перочинный ножик, Димин подарок.

Я простился с друзьями, ставшими такими близкими для меня за эти годы, и мы отправились на вокзал. На Ромадановском вокзале нас ждал небольшой поезд с несколькими вагонами. Мы с моей сопровождающей тетей Ниной и другими пассажирами разместились в вагоне. Лида со слезами перекрестила нас и уехала.

Стояли мы долго. Я с интересом разглядывал здание вокзала, вагон, железные рельсы, колеса, большую мельницу рядом с вокзалом.

И хотя впечатлений было много, чувство подавленности не покидало меня: из такого привычного, устоявшегося моего существования, вдруг совершенно другой мир, кругом чужие люди, такие разные, старики с бородами, женщины с детьми, с какими-то бутылочками, коробочками, их которых что-что едят, пьют; мешки, стоящие в проходах и на сидениях, немного военных без погон, с костылями, с перевязанными головами, руками.

Народу немного, но стоит такой шум, галдеж, что никто друг друга не слышит. Тетя Нина устроила меня на краешке скамейки, сама ушла куда-то, сказав, что скоро вернется. Напротив меня сидел старый человек с бородой, он доставал руками из баночки какое-то месиво, отправлял его в рот и, громко чавкая беззубым ртом, монотонно жевал его.

Я сидел и долго смотрел на него, потом спросил: «Дедушка, ты тоже в Баку едешь?» Он продолжал свое занятие, уставившись куда-то мимо меня. Чей-то голос рядом произнес: «Он не слышит тебя. Глухой». Я сидел, глядя на какие-то мешки, сложенные в углу, и думал: «Зачем меня сюда поместили? Что будет дальше со мной?» С этими мыслями я уснул. Проснулся я от какого-то толчка: вагон, дергаясь, скрипя и постукивая колесами на стыках рельсов, куда-то едет. Напротив, у окна, сидит тетя Нина, она дремлет, голова покачивается в такт движению, дед, сидящий напротив меня, куда-то переместился. С этого момента я потерял счет времени: утро, день, ночь – все перепуталось.

Я вспоминал свою прежнюю жизнь: друзей, Лиду, самовар, как он весело урчал, Володю, как мы видели с ним летящие звезды на небе, как ребята тащили меня наверх, когда я упал с откоса, наши занятия с Аидой – и все эти воспоминания куда-то медленно уплывали, как бы растворяясь в назойливом, сердитом стуке колес поезда.

Я вдруг отчетливо понял, что никого из них не увижу никогда, мне не у кого будет попросить помощи, что-то узнать; те люди, которые окружали меня сейчас, были такие чужие, каждый занят своей заботой, и тоска, нахлынувшая на меня, поднималась куда-то к горлу, грозилась выплеснуться ревом: «Не надо ничего! Хочу домой, и ничего другого мне не надо!»