Космонавт из Богемии

…учитывая интимную связь Зденека К. с другим мужчиной, случившуюся перед баром «Клео», становится ясно, что объект не имеет отношений со Зденеком К., не считая дружеских и платонических, а значит, Я.П. может спать спокойно, его не покинули ради другого мужчины, по крайней мере, не ради этого…

…в восемь утра объект отправился в кабинет гинеколога. Агент не сумел проникнуть в здание, чтобы подслушать разговор между объектом и врачом, но еще один обыск в квартире объекта показал наличие положительного теста на беременность, завернутого в салфетку. Вероятно, это указывает на то, что объект находится на раннем сроке…

…агент отправил образцы мочи на анализ, дабы удостовериться, что моча принадлежит…

На мгновение перед моими глазами все поплыло. Черные буквы на белом фоне посыпались с экрана и усеяли все вокруг. Я наклонился и едва сумел подавить рвотный позыв. Я закашлялся, ощущая на кончике языка вкус прокисшей тортильи. За моей спиной плавал Гануш.

– Это какая-то бессмыслица, – сказал я Ганушу.

– Человеческий детеныш может быть твоим, тощий человек, – предположил он.

– Тогда бы она не ушла.

– Как я выяснил из ваших же источников, человеческие мотивы не всегда линейны.

– Ничего не понимаю, – признался я.

– До облака Чопра еще несколько дней, тощий человек. Со всем остальным можно разобраться позже.

Я ответил на письмо: «Ребенок мой? Можете выслать ее фотографию?»

Ответ пришел почти мгновенно.

«Мы это выясним. Какую фотографию?»

«Покрасивее», – написал я.

Я прижал к экрану средний палец и закрыл браузер. Потом сосчитал оставшиеся на кухне бутылки виски. Всего три.

Будь проклят ЦУП с его правилами. И идиотские навязчивые идеи доктора Куржака, который в каждом видел алкоголика. Бутылок явно было недостаточно, но я все равно решил ни в чем себе не отказывать, вместо того чтобы экономить и растянуть спиртное на весь остаток миссии. А что? Разве не таков современный образ жизни – потребляй, и будь что будет? Цивилизация может рухнуть со дня на день.

Когда я открывал бутылку, за моей спиной возник Гануш.

– Хочешь попробовать? – спросил я.

– А, spiritus frumenti с Земли. Я много читал о его деструктивном воздействии.

– Наверное, ты пропустил главу о его целительных свойствах.

Я протянул ему бутылку. Гануш закрыл глаза.

– Боюсь, я уже принес себя в жертву ради ореховой пасты, тощий человек. У меня нет желания снова нарушать функционирование моего организма.

– Ладно, мне больше достанется, – сказал я и отхлебнул.

– Ты оплакиваешь свою земную любовь, – предположил он.

– Можно тебя кое о чем спросить? Или ты уже знаешь?

– Может, и знаю, но ты спроси. Твоя речь меня успокаивает.

– Когда я засек тебя у себя в каюте. Ты искал коробку.

– Да. Прах твоего предка.

– Но почему?

Гануш выплыл из кухни, и я последовал за ним в Гостиную. Там он постучал по экрану компьютера, и тот включился.

– Открой иллюминатор, – попросил Гануш.

Я нажал на кнопку, чтобы поднять щиток иллюминатора. И перед нами открылась Вселенная.

– Мне интересны людские потери, – сказал Гануш. – В определенном смысле эта тема очень близка моему народу.

– В каком именно смысле?

Гануш повернулся ко мне, и его глаза впервые смотрели в разных направлениях. Левая половина глаз – прямо на меня, а правая рассеянно уставилась в космос.

– Я обманывал тебя, тощий человек, но больше не хочу. Мне не нравятся психологические ощущения, связанные с подобным обманом. Я не принесу новости с Земли своим Старейшинам. Ничего не выйдет.

Гануш осел на пол. Он смотрел в иллюминатор с такой тоской, напоминая меня в те недели, когда я искал родителей, как будто его взгляд может проникнуть сквозь время и пространство и за границы мира смертных. Это был взгляд, полный страха перед неизвестностью, взгляд, который мог понять и разделить любой разумный вид.

– Я путешествовал по многим галактикам, – сказал он. – Летал с метеоритным дождем и придавал формы туманностям. Я проникал в черные дыры и ощущал, как мое физическое тело распадается под пение моего народа, а потом снова появляется в том же мире, но в другом измерении. Я проверял контуры Вселенной и был свидетелем ее расширения, я видел, как нечто превращается в ничто. Я парил в темной материи. Но ни во время путешествий, ни в коллективной памяти моего народа я не видел такого странного феномена, как ваша Земля. Ваше человечество. Нет, тощий человек, наш народ ничего о вас не знает. Меня сюда не посылали. Мы считали себя единственными разумными существами во Вселенной, для которых в ней нет секретов, но она сохранила вас в тайне. Как бы сказал человек, я столкнулся с тобой по чистой случайности. Я прилетел сюда не по заданию.

Я хлебнул виски. Даже в нулевой гравитации напиток по-прежнему обжигал нутро и наполнял его ватой, а кровеносные сосуды расширялись в блаженстве.

– Продолжай, – сказал я.

– Естественно, любопытство побудило меня немедленно исследовать человечество. Я прожил на вашей орбите около десяти земных лет. Навестил нескольких астронавтов, но все трое либо не обратили на меня внимания, либо молились. Признаюсь, этот бессмысленный шепот вызывает у меня отвращение. Я довольствовался ролью молчаливого наблюдателя, пока не узнал о комете Чопра, как вы ее называете.

Я пристегнулся к креслу в Гостиной, чтобы было легче пить. Мои икры затекли. Гануш впервые по-настоящему рассказывал о себе. Я посчитал это достойным поводом, чтобы выпить всю бутылку. Как же еще отметить такое достижение?

– Видишь ли, эта комета прилетела из моей системы. Раньше я не был уверен, но теперь точно знаю. В каком-то смысле пыль Чопры связывает всех нас, связывает с Началом. Я должен увидеть Чопру, тощий человек. Должен увидеть, пока не начались определенные события. До того как за мной придут.

– Кто? Скажи мне, прошу тебя.

– Придут горомпеды. Больше я ничего не могу сказать. Пока не могу.

Панель пискнула. Пришло очередное письмо из министерства внутренних дел, на этот раз с приложенной фотографией. Я выронил бутылку, и она отлетела, а содержимое разлилось по Гостиной, выплеснувшись на аппаратуру, иллюминатор и брюхо Гануша.

Я открыл письмо.

…за внушительное вознаграждение доктор согласился поделиться конфиденциальной информацией о пациентке. Он подтвердил, что положительный результат теста был ложным, объект не беременна и не была беременна с тех пор, как посещает доктора…

…также сообщается, что это был случай так называемой мнимой беременности, когда организм объекта реагирует в соответствии с сигналами мозга, который уверен в зачатии…

Ну конечно. Чудеса – это глупости, всего лишь механизмы психологической адаптации. Несмотря на боль в желудке, я обрадовался. В мое отсутствие Ленка не столкнется с очередными осложнениями. Я и так заставил ее поволноваться, хорошо, что к списку ее проблем не добавится растущее человеческое существо в животе.

Но все же я надеялся. Надеялся, что именно это стало причиной ее ухода, ей просто нужно было поразмыслить над положительным результатом теста, прежде чем сказать мне, что я буду отцом. Это меня приободряло.

Мне хотелось вылететь наружу и оторвать солнечные батареи вместе с панелями, выкинуть из двери контейнер с водой – источник кислорода для моего существования. Я бы выключил все огни и все звуки, закрылся от мира и остался в темноте.

Думай.

Я изучил фотографию Ленки, снятой в профиль, она готовилась ко сну в незнакомой спальне. На Ленке было черное кружевное белье, она слегка отвернулась от камеры. Сквозь занавески пробивались последние солнечные лучи, высвечивая ее скулы и смягчая тени в изгибах фигуры. У меня пересохли губы. Я должен был негодовать, злиться на самого себя за то, что допустил такое вторжение в ее жизнь, какой-то правительственный шпик глазел на нее через окно и фотографировал, чтобы обуздать мои страхи. Но меня переполняла радость при взгляде на ее образ. Я вспомнил, каково это, когда черные кружева царапают щеку, какие они на вкус, когда я в нетерпении срывал их зубами.

«Почему она ушла?» – спрашивал я у фотографии. Куда ты ушла, почему меня покинула? Нет, погоди, это же я тебя покинул. Я умолял фотографию не отпускать меня. Но я не получил ответа от пикселей, составляющих искусственное тело моей любимой.

Сожжение ведьм

Последний день апреля – Ведьмин день, и дедушка с бабушкой впервые решают не ходить на праздник, опасаясь враждебности соседей. Это мой любимый праздник, я умоляю на все лады, обещаю быть осторожным, и в конце концов они соглашаются меня отпустить. На футбольном поле возвышается большая груда дров, а сверху ведьма, сделанная в виде пугала – длинные, связанные друг с другом жерди, на них армейский китель, юбка учительницы и плащ. К руке без пальцев ржавой проволокой примотана метла. Лицо сделано из плюшевой подушки с двумя угольками вместо глаз и красным перцем вместо носа, а на кончике носа бородавка из кроличьего помета. Нарисованный рот приоткрыт в кривой ухмылке, вместо отсутствующих зубов темные пятна. Мы с Боудой покупаем по сосиске и садимся на скамейку, замышляя, как бы раздобыть пива. Я предлагаю девушке за прилавком двадцать крон сверху и клянусь, что сохраню все в тайне, и она наливает в черный стаканчик «Старопрамен».

Как только я возвращаюсь к скамейке, разжигают костер, и ведьма корчится, слои одежды отваливаются, пока не обнажается нагота манекена. Перец лопается, и сок шипит в пламени, а ведьмины глаза раскаляются докрасна и светятся, как у демона, пока голова в конце концов не падает, и вся деревня разражается радостными криками. Ребята постарше прыгают через костер, а женщины бросают в огонь старые метлы и загадывают желания на многие годы вперед.

Мои руки и ноги онемели, в животе плещется пиво. Я бросаю пустой стаканчик в огонь, за ним следуют и другие, и вскоре пламя поглощает бутылки, недоеденные сосиски, бандану, бумажные тарелки, сдутый футбольный мяч и все остальные подношения, которые мы могли найти, чтобы задобрить удачу. Никто не смотрит на меня, в этот момент никто, похоже, не имеет ничего против меня, мы все в цепях традиций, рабы ритуала. Я хлопаю Боуду по спине и ковыляю по полю к лесу, где расстегиваю штаны и избавляюсь от пива, которое яростно плещет наружу.

За моей спиной раздается эхо ломаемых веток.

Я не осознаю, кто это, пока Младек не толкает меня лицом в дерево, нос с хрустом ломается. Я падаю на живот и поворачиваю голову к Младеку. Его голова впереди выбрита, а сзади на шею падают спутанные кудри. Рядом с ним парень из Праги в футболке «Найк» и растянутых джинсах, волосы густо намазаны гелем. Младек держит в дрожащей руке догорающую палку. Его брови сомкнуты в нервной гримасе, которая должна изображать угрозу.

– Ты такой же, как твой папаша? – спрашивает он.

– Способен драться только с теми, кто связан, – говорит парень из Праги.

Я изучаю кровь на моей руке, рубашке и на мху подо мной. Кровь все капает и капает. Младек расплывается перед моими глазами, все расплывается. Я гадаю, откуда берется вся эта кровь, как она наполняет меня энергией и ждет малейшего повода, чтобы пролиться. Парень из Праги не дает мне подняться, а я брыкаюсь и царапаюсь. Его пальцы давят мне на затылок, колено упирается между ягодиц. Младек закатывает мою правую штанину и делает глубокий вдох.

Поначалу огонь на икре кажется холодным, но через секунду-другую боль охватывает все тело, я чую запах собственной горящей плоти, мышцы как будто плавятся и смешиваются с землей. Перед глазами мелькают красные пятна. Парень из Праги отпускает меня, но я не могу пошевелиться. Челюсть вывихнута, и я не уверен, смогу ли произнести хоть звук. Парень из Праги убегает, и Младек роняет шипящую палку рядом с моим лицом. Он не хуже меня понимает, что именно свело нас вместе в этот момент, а значит, нам нечего сказать друг другу. Разинув рот, он таращится на мою ногу.

– Ох, до чего ж здоровенный… Слишком здоровенный…

И он тоже убегает, оставляя меня в одиночестве.

Только чирикающие надо мной птицы знают, сколько времени прошло, прежде чем я снова могу пошевелить руками. Я вонзаю ногти в землю и мох и ползу вперед, пока наконец не начинаю отталкиваться и левой ногой, но все думаю, что с правой – она горит? Отвалилась? Я не осмеливаюсь посмотреть на нее, чтобы узнать правду. Я выползаю из леса обратно на футбольное поле, и вечерняя роса на аккуратно постриженной траве смачивает мои губы. Наконец я снова чувствую правую ногу, и от облегчения меня прошибает холодный пот, но тут-то начинается настоящая боль, обугленные нервы больше не притупляет шоковая анестезия.

Ведьма закопана где-то под горой головешек, а участники праздника теперь напиваются и орут. Я доползаю до самого костра, и только тогда все оборачиваются в мою сторону, бегут ко мне единой волной. При виде моей ноги пани Власкова падает в обморок. Мужчины тянут ко мне руки и поднимают в воздух, кладя на свои широкие плечи. Я закрываю глаза и считаю секунды. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас меня нес отец, как бы мне хотелось, чтобы он мог извиниться на всех языках мира.

Через две недели я ковыляю к почтовому ящику и нахожу там письмо от правительства. Пока я отлеживался дома, как велел врач и настояла бабушка, эти маленькие походы за почтой скрашивали мои дни. В конверте стандартного размера лежит сложенная втрое бумага с печатью размером с мой кулак. Закончив читать, дедушка ворчит за столом, а потом смотрит на меня, лежащего на диване. Я закрываю глаза и глубоко дышу, притворяясь спящим. Нога болит и зудит под повязкой, и когда я ее чешу, на пальцах остаются желтые следы антисептика и сукровицы. Я дышу ртом, чтобы не чувствовать запаха лекарств и гноя.

Дедушка встает и подходит к буфету. Вытаскивает серую пластмассовую коробку и ставит ее на стол в гостиной, постоянно косясь на меня. Вынимает из коробки кремневый пистолет, склянку с порохом и мешочек со свинцовыми пулями, соскребает пятнышки ржавчины ногтем и дует в ствол. Потом засовывает пистолет за ремень и закрывает сверху фланелевой рубашкой, а боеприпасы сует в нагрудный карман. Шима изучает его, наклонив голову. Дедушка хватает свою трость и идет по главной дороге к дачным домикам у озера. Стоит ему скрыться из вида, я встаю, слегка похлопываю по ране, чтобы не так сильно зудела, и беру свою трость, которую дедушка вырезал для меня, когда мне было шесть. Бабушка покупает в городе книги и вернется еще не скоро, никто не помешает мне встать с дивана. Когда я выхожу из дома, Шима тихо подвывает. Он никогда не любил оставаться в одиночестве.

Большинство жителей Стршеды утверждают, что дачные домики не относятся к деревне, ведь их владельцы не имеют ничего общего с деревенскими. Дома стоят далеко друг от друга, каждый в окружении пышных деревьев, кустов и огорода. Сейчас их, наверное, не меньше двадцати, все новые семьи приезжают, чтобы насладиться выходными на природе, девочки-подростки загорают у надувных бассейнов, мальчики-подростки сбивают палками яблоки и рыбачат на озере, отцы семейств жарят шашлыки, широко расставив ноги, а матери пьют вино и читают на террасах. Деревенские ребята говорили, что дом Человека-Башмака стоит далеко от остальных, на краю леса, и никто не видит, как он приезжает и уезжает – он вдруг просто появляется, а на следующий день окна закрыты ставнями, тяжелая дубовая дверь на замке. Он не делает в деревне покупок, не ходит в пивную и не прогуливается по главной улице.

Наконец, я догоняю дедушку. Он входит в калитку и топчет переросшую траву на лужайке в палисаднике. Над домом нависает большая вишня, ягоды еще не созрели, но поклеваны птицами и оттягивают ветки. По сравнению с соседними, домик сам по себе скромный – маленький, с крышей из оцинковки, без спутниковой тарелки, террасы, гаража или бассейна – популярных излишеств пражских дачников. Судя по выцветшей краске на дереве и покосившейся каминной трубе, домик стоит здесь уже давно, возможно, десятилетия, но я никогда не видел его во время вылазок на разведку в те времена, когда некоторые из деревенских ребят еще меня терпели. Дом появился передо мной так же внезапно, как Человек-Башмак со своим рюкзаком, словно часть нашей жизни, всегда присутствовавшая, но до сих пор скрытая.

Перед калиткой я останавливаюсь. Возможно, лучше было бы позволить дедушке сделать то, что он задумал. Что такого было в письме, почему он сунул за пояс пистолет? Но если он убьет человека, мы потеряем дедушку. Останемся только мы с бабушкой и Шимой, слишком маленькая семья, ни на что не годящаяся. Нам нужен дедушка. Мне нужны приступы его ночного кашля, чтобы заснуть, нужен мускусный запах его рубашек, чтобы чувствовать себя дома.

Я вхожу в дом, и боль в икре стреляет до колена, а кончики пальцев дрожат. Когда я вхожу, дверь скрипит. Внутри дом так же печален и пуст, как и снаружи – пластмассовый стол в гостиной с пустой бутылкой на нем, печка, потрепанный ковер и кресло слева от меня, на котором сидит дедушка с пистолетом на коленях. Напротив него на уродливом оранжевом диване растянулся Человек-Башмак, накрывшись одеялом. У его ног лежит черная немецкая овчарка, голова на лапах, но уши настороже. Комната такая маленькая, что если я сделаю два шага, то наткнусь на них.

– Якуб, иди домой, – говорит дедушка. – Два раза повторять не буду.

– Нет, – отвечаю я.

– Я так понимаю, стучаться в вашей семье не принято? – говорит Человек-Башмак, вытягивая правую руку.

Он выглядит расслабленным и довольным, словно только что проснулся после дневного сна.

– Хотя бы сейчас сделай, как тебе говорят, иди домой, – настаивает дедушка.

Я подхожу к другому креслу и сажусь рядом с дедушкой. Слышно, как он скрежещет вставными челюстями. Собака внимательно за мной наблюдает.

– Если ты хочешь, чтобы я пошел домой, придется тебе туда меня отволочь, – говорю я.

– А мне он нравится, – вставляет Человек-Башмак.

– А ты закрой рот, – рявкает дедушка.

– Ну конечно, я уже не могу говорить в собственном доме. Да какая разница, что здесь пацан? Вы же пришли поговорить, а не стрелять, несмотря на этот спектакль. А кроме того, почему бы парню не узнать, какая кровь течет в его жилах? Не ограждайте его от неизбежного будущего.

– Я прострелю тебе колено, – шипит дедушка.

– А мой пес вырвет вам глотку.

Я чувствую, что дышу слишком громко, и пытаюсь успокоиться. Но чем сильнее пытаюсь, тем больше устают легкие, и наконец я уже сгибаюсь пополам, тяжело дыша. Дедушка кладет руку мне на спину.

– Можно перенести это на другой раз, – говорит Человек-Башмак. – Или поговорить спокойно, без угроз.

Дедушка вытаскивает из кармана скомканное письмо.

– А собака бросится на меня, если я передам тебе это?

– Я знаю, что в нем.

– В нем говорится, что в семьдесят шестом партия конфисковала у тебя дом и передала его нашей семье в качестве перераспределения собственности среди партийных работников.

– Да.

Похоже, Человек-Башмак не очень-то этому рад, он не улыбается и не злорадствует. Его взгляд остается серьезным и равнодушным, как барометр, предвещающий надвигающийся шторм, который может разрушить город или просто уйдет в океан.

– Этот дом построил мой прадед на свое жалованье на фабрике, еще до индустриальной революции, – говорит дедушка. – Все это – ложь с печатью бюрократов.

Он теребит пальцем рукоятку пистолета. Я никогда раньше не видел такого нервного тика, это дедушке несвойственно. Он вытирает потные ладони о рубашку.

– А разве это не приводит нас прямо в корень нашей загвоздки, пан Прохазка? Все это неважно. Не имеет значения, что ваш прадед голыми руками выкопал яму под фундамент и что его лоб опаляло солнце, когда он покрывал крышу. В документе, который вы держите в руках, утверждается, что дом украли у меня и отдали вам в награду за работу вашего сына. Так заявило государство. У вас две недели, чтобы убраться и отдать собственность законному владельцу.

Дедушка достает из переднего кармана пачку сигарет. Когда он прикуривает, Человек-Башмак тянется к стоящему перед ним термосу и наливает молока в высокий стакан.

– Можете здесь курить, – говорит Человек-Башмак. – Никаких проблем. Молока не хотите? Якуб? Еще теплое, только что из вымени.

Впервые за две недели я не чувствую боли в ране. Вообще ничего не чувствую, не считая трудностей с дыханием. Как нам удается так легко дышать и днем, и ночью? Пять коротких вдохов, один долгий. Три долгих, десяток коротких. Я считаю, постукивая пальцем по колену, и пытаюсь войти в ритм с дедушкиными пальцами, сосредоточив все мысленные усилия на том, чтобы вдыхать и выдыхать, раз-два, раз-два, но я больше не контролирую собственные легкие.

– Не разговаривай с ним, – шепчет дедушка сквозь стиснутые зубы, и я точно не знаю, к кому он обращается – ко мне или к Человеку-Башмаку.

Дедушка встает и делает шаг вперед, а Человек-Башмак удерживает рычащую собаку за загривок.

– Я годами представлял себе этот момент, – говорит Человек-Башмак. – Поначалу, конечно, когда отсиживал четырехлетний срок в тюрьме как политзаключенный. Кормили там пересоленной кашей и тушенкой по воскресеньям, с черствым черным хлебом и водой с хлоркой. Мой сосед по камере дрочил, глядя на меня, пока я спал. Говорил, что в темноте мой подбородок напоминает ему жену. Он был художником, нарисовал Брежневу половые органы вместо бровей. Тогда-то я и решил, что однажды найду вашего сына. Партия выгнала моих родителей из квартиры, в которой они прожили почти всю жизнь, и запихнула их в тесную однокомнатную квартирку, как и других родственников политических заключенных. Когда обнаружились наши венгерские корни, родителей даже чуть не посадили на поезд в Будапешт. Забрали почти всю мебель, снизили пенсию. Я даже обрадовался, что у меня не было детей – только представьте, как бы партия поступила с ними. Или с моей женой. Мою жизнь забрали у меня с помощью электрического тока и подписи на обвинительном заключении, пан Прохазка. Моих родных третировали, чтобы ваши могли процветать. А теперь у меня есть влиятельные друзья. Я на стороне победителей.

Пока я пытаюсь дышать, от натуги у меня пересыхает в горле. Я мечтаю выпить молока, но не могу принять его. Ни за что на свете. Дедушка закуривает вторую сигарету, а Человек-Башмак допивает молоко. Меня восхищает, как он переносит лактозу.

– Ты натравил тех пацанов на Якуба, – говорит дедушка. – Это так ты сводишь счеты? Калеча детей?

– Я не ребенок, – вставляю я.

– Я глубоко сожалею о случившемся с Якубом, – говорит Человек-Башмак. – Я никогда не стремился прибегать к насилию для достижения целей и уж точно никого не подбивал к действию против мальчика. Как я слышал, виновных задержали и наказали?

– Задержали и отпустили, – фыркает дедушка. – Слово Якуба против их слова, так мне сказали. Якобы он мог просто споткнуться и упасть на горящую палку. Интересно, как это тракторист, отец Младека, мог позволить себе модного пражского адвоката.

– Так ведь другой мальчик был из Праги, верно? Послушайте, пан Прохазка, я плохо спал. Не хочу, чтобы вы думали, будто я легкомысленно все это воспринимаю – вам угрожает само мое пребывание здесь. Я плохо сплю из-за того, что страстно желаю понять, что мне от вас нужно. Какую компенсацию вы можете предложить. И после нападения на Якуба я наконец понял. Вы верите в судьбу? Лично я – нет. Но иногда мое образование, прочитанные книги и энтропия – все перечеркивается натиском совпадений. Ваше наказание станет и вашим спасением. Изгнание. Вы продадите часть мебели, переедете подальше отсюда, туда, где вас никто не знает, и Якуб вырастет без груза вины за достижения вашего сына. Никто больше его не обидит, он не станет жертвой чьего-то гнева, который причинит ему боль. Сейчас это самый лучший вариант. Да и единственный для вас.

Я гадаю, укусит ли меня собака, если я попытаюсь ее погладить. Как ее зовут? Дедушка молча курит третью сигарету, а потом топчет пустую пачку ногой. И кладет палец на спусковой крючок.

Полыхающий в моей груди гнев направлен не на Человека-Башмака, а на отца. Это он должен здесь сидеть, курить одну за другой и терять родной дом. Мне хочется извиниться перед незнакомцем. И ударить его. Умолять, чтобы не отбирал у дедушки дом, в котором тот прожил всю жизнь, борясь с летними набегами мышей с помощью кошек и яда, набивая трещины в стенах цементом, чтобы туда не попал лед и не разорвал их. Сколько свиней залили кровью землю во дворе, сколько цветов расцвело и увяло в саду за это время?

– Это приемлемая компенсация, – говорит Человек-Башмак. – Я хочу получить дом. Хочу, чтобы вы уехали. Я не могу поквитаться с вашим сыном, но кое-что получу. Отдайте мне дом по-хорошему. Примите поражение с достоинством.

Дедушка взвешивает в руке пистолет. Собака поднимает голову и смотрит на хозяина. Я замечаю, что в комнате нет часов – нет тиканья, полная тишина.