Космонавт из Богемии

Когда мы пришли в Польшу, долговязый поляк предложил оплатить мне билет на поезд, если я составлю ему компанию до Кракова. Он рассказывал о своей матери – его встретят домашней копченой свининой и картофелем с чесноком. В свою очередь, он подарит ей неожиданный и запоздалый подарок ко дню рождения, на который накопил со своей зарплаты, – новый матрас и сертификат на еженедельный массаж ее больной спины. Он сказал, что всегда хотел это сделать – заработать достаточно денег, чтобы облегчить жизнь матери.

Когда он спросил о моей семье, я предложил сыграть разок в карты. Он понял.

Той же ночью в Кракове я автостопом сел в машину к человеку с побитым оспой лицом. От него несло табаком и сырными палочками, но он был знаком с философией и даже писал стихи.

– Дорога, она вдохновляет, – говорил он. – В жизни надо попутешествовать, надо ехать как можно дальше и отбросить все, чему тебя когда-то учили. Ты согласен? – И он заходился в тех же приступах кашля курильщика, что и мой дед.

– Ну а если все, что ты любишь, находится рядом с тобой? – спросил я.

– Тогда надо искать для любви что-то новое. Человеку для счастья нужно быть кочевником.

– Значит, ты не любил, – возразил я. – Если то, что любишь, от тебя ускользает, ты в конце концов окажешься в лабиринте без выхода.

Через шесть часов мы прибыли в Прагу. Тот водитель не сказал мне прощальных слов, но одарил опьянением. Я напился его «Старопрамена». Взошло солнце. Я три раза опрокинул бутылку, выплеснул остатки на землю. За мертвых.

Я вошел в телефонную будку, отыскал Петра в телефонной книге, прикованной цепочкой к разбитому телефону. Петр жил в Зличине, вот и все, что я о нем знал. К счастью, он оказался единственным Петром Коукалом в городе. Я пошел пешком.

Дверь его небольшого, но красивого домика открыла высокая брюнетка с украинским акцентом и тоннелями в ушах. Сообщила, что муж, конечно же, в пивной. Значит, Петр все-таки женат. Я улыбнулся – разрешилась одна из его загадок. И он все же понял, что значит для меня Ленка.

Я застал его за игрой в марьяж в кругу стариканов, среди кучи кружек, карт и пустых рюмок. Борода у Петра отросла и стала похожа на ржавую проволочную щетку. Он сделал еще несколько татуировок, а на майке у подмышки зияла дыра.

Он увидел меня, бросил карты, наклонил голову набок. Я считал секунды, и примерно на двенадцатой он указал на меня и спросил товарищей по игре:

– Вон тот тип. Он реально здесь?

Все взглянули на меня, потом на Петра. Он потушил сигарету, встал и пошатнулся. Люди кинулись его поддержать, он отмахнулся. Они что-то говорили, просили продолжить игру, но Петр их больше не видел. Осторожно обнял меня за плечи, словно опасался, что его руки пройдут сквозь меня.

– Этот, что ли, парень? – спросил беззубый и толкнул меня локтем.

Он оценивающе оглядел меня, словно сам сомневался. Смахнул пивную пену с усов.

И наконец произнес:

– Ага. Он точно здесь, клянусь.

Не Пенелопа

Истории, которую я рассказал Петру, хватило на четыре кружки пива.

– Знаешь, как это бывает, когда за секунду до пробуждения тебе кажется, что ты где-то в другом месте? – спросил он. – В своей старой детской или в палатке. И ты озираешься, не понимая, кто ты, какую жизнь живешь?

– Очень поэтично для инженера.

– Якуб. Это твой голос.

– Ты узнал меня. Похоже, только ты, и больше никто. Я сам себя не узнаю.

– Я видел тебя повсюду. Ты не можешь здесь находиться. У меня, наверное, галлюцинации. Или я сплю. Но это приятно. Приятно быть снова с тобой.

Я не стал упоминать Гануша, столкновение с ядром, приземление и путь домой. Я рассказал, что вышел в космос, чтобы умереть с честью на передовой, и команда русских космонавтов-фантомов спасла меня от удушья. Он почувствовал, что я кое-что упускаю, но понял, что не имеет права спрашивать. Когда мы заявились к нему домой, его жена уже ушла на работу. Петр рассказал, что быстро уволился и сейчас записывает альбом со своей хеви-метал-группой, а живет на выходное пособие от Чешского космического агентства и зарплату жены. В ванной я побрил шею и подстриг бороду, стараясь не задевать место, где раньше был гнилой зуб. Вернувшись в гостиную и не видя больше причин откладывать, я спросил про Ленку.

– Еще пива? – сказал Петр.

– Нет, спасибо. Так где она сейчас?

Петр сел, вытащил из-под диванной подушки косяк и раскурил его от свечи.

– Не уверен, что ты готов.

Я вышиб марихуану из его рук.

– Что это, на хрен, значит?

– Ты должен кое-что услышать. А до тех пор не спрашивай про Ленку.

Я кивнул, и Петр ушел. Косяк прожигал дыру в ковре. Я подумал, не позволить ли ему разгореться в полноценный пожар, но все же потушил подошвой ботинка.

Петр вернулся с серебристой флешкой и стопкой разрозненных листов в руках и протянул их мне.

– Послушай это, потом прочитай рукопись. Я нашел их, когда забирал вещи из офиса. Куржак проводил сеансы с Ленкой. Ей требовалось с кем-то говорить, но так, чтобы ты не знал. Может, здесь есть то, что тебе нужно.

Я взял флешку двумя пальцами. Легкая, слишком легкая для своего содержимого. Страницы рукописи, скорее всего, были черновиком биографии Якуба Прохазки авторства доктора Куржака. Так, значит, он получит свою минуту славы, как собирался. Петр пригласил меня в кабинет, где рядом с гитарой и пианино лежал ноутбук.

– А ты слушал? – спросил я.

– Да. Не смог удержаться. Прости. Можешь не торопиться.

Четыре часа аудиофайлов. Я слушал их в наушниках, а Петр принес воды и миску лапши рамен. Он потрогал меня за плечо, будто я мог в любой момент исчезнуть, постоял в дверях. Я слышал, как он бренчит на акустической гитаре в соседней комнате. Снаружи садилось солнце.

Через четыре часа я вынул флешку, пошел в ванную и умылся, провел пальцами по жестким завиткам бороды, почувствовав сухую кожу под ней. Глазницы казались пустыми, будто глаза хотели спрятаться внутри черепа. Губы цвета постного масла растрескались. Я слишком близко подошел к смерти, чтобы когда-нибудь снова выглядеть молодым. Но в выступающих скулах, создающих новые для меня очертания, что-то было. Что-то такое было в их цвете, в здоровом оттенке загара, оставшегося на память от солнечного ожога после выхода в открытый космос, он оттенял бледность моей кожи. Какую бы форму я ни принял, я смогу ее со временем полюбить. Я бросил флешку в унитаз и смыл.

– Мне так жаль, – сказал Петр. – Я заслуживаю наказания, мы тебя подвели, мы провалили миссию, но я все равно должен попросить, чтобы ты не рассказывал прессе всего.

– Петр, ты что, не понимаешь? Мне все равно. Я просто хочу вернуть свою прежнюю жизнь.

Выдержка из беседы с пациенткой Ленкой П., первая сессия

Куржак: Эти проблемы начались после запуска миссии? Или вы чувствовали это презрение до отлета Якуба?

Ленка П.: Я старалась об этом не думать. Его все время тошнило, понимаете? Я видела, как он счастлив и как перепуган. Видела, как отчаянно он хочет оставить часть себя со мной. Не было места для моего презрения. Но когда он улетел… люди становятся абстракциями. А то, что тебя тяготит, – ясным. Поэтому люди так боятся расставаний, я думаю. Правда начинает тихонько просачиваться, а правда в том, что я уже давно была несчастна. Из-за его ожиданий от нашей семьи, из-за вины, которую он повсюду таскает за собой, из-за того, что его жизнь всегда важнее моей. Мои проблемы, мои слабости всегда оставались где-то на заднем плане. Проект нашего брака был преимущественно посвящен Якубу. Но я отвлеклась.

Куржак: Расскажите подробнее.

Ленка П.: А разве ваши вопросы не должны меня направлять как-то получше?

Куржак: Наш сеанс вас раздражает?

Ленка П.: Меня раздражают мои чувства. И мне претит, что я согласилась на эти встречи. Он сочтет их предательством.

Куржак: Его контракт запрещает вам обоим получать психологическую помощь на стороне. Он поймет, что у вас не было выбора.

Ленка П.: Можно кое-что вам рассказать? Может, вы со своим аналитическим умом что-то в этом поймете. У нас с Якубом было убежище. Маленький чердак в доме, где я жила в детстве. И сейчас он выглядит иначе, чем в последний раз, когда мы были там с Якубом. Это была старая, пыльная помойка с мышами, понимаете? Наша помойка, покрытая фальшивыми звездами и упаковками от презервативов. А сейчас жильцы вешают там белье. Стены выкрашены в мятно-зеленый, установлено пластиковое окно. Я пробралась в наш угол сквозь мокрые полотенца и простыни, чтобы посмотреть, осталось ли хоть что-нибудь, что я могла бы забрать и хранить, и увидела их.

Первая девушка, в кепке, шортах и леопардовой рубашке, держала фотоаппарат «Полароид». Сто лет их не видела. В нескольких шагах от нее к стене спиной прижималась другая девушка, абсолютно голая. У их ног валялись сотни, а может, и тысячи фотографий обнаженной девушки в разных позах. У меня возникло множество вопросов, но я их не задала.

Я сразу поняла, что девушки – любовницы, и это их договор. У них было убежище, собственное тайное место, где они предавались своим ритуалам. Скажите, вы ведь тоже узнаете эти договоры, как только увидите? Мужчина наливает жене больше вина, чем себе. Договор. Любовники смотрят по пятницам кино голыми, с контейнерами китайской еды на коленях, соус капает им на лобковые волосы, они остужают друг друга бутылками пива. Ритуал, договор. Мы с Якубом часто говорили об этих договорах и о том, как важно их соблюдать.

Куржак: Вы чувствуете, что контракт был нарушен.

Ленка П.: Только минут через десять после ухода я поняла, что обнаженная девушка – это Петра, девочка, с которой я играла на чердаке в детстве. И она, видимо, даже меня не узнала, но все же заставила понять. Наш с Якубом договор гласил, что мы должны рыскать по свету вместе, исследовать его, делать его лучше или разрушать, жить молодыми, сколько сможем. А потом он улетел, и теперь каждую минуту я жду телефонного звонка с сообщением, что его больше нет.

Даже если он вернется, что это будет за человек? То, что он увидит там, одиночество, тошнота… Якуб выбрал навеки стать кем-то другим, понимаете? Это его право, но не сулит ничего хорошего договору. Он улетел от меня, но иногда… иногда мне кажется, что я тоже в космосе и уплываю в другом направлении. И нет ни единого шанса, что когда-нибудь мы снова столкнемся, если только Вселенная – это не петля. И поэтому я просыпаюсь, стоя у кровати с беспомощно висящими по бокам руками, доктор Куржак. Будто какой-то печальный лунатик.

Куржак: А что сказал бы про ваш договор Якуб?

Ленка П.: Не думаю, что Якуб хоть что-то подозревает. Он считает, что вернется домой к той же самой Ленке, старой доброй Ленке, и будет тем же Якубом, и мы продолжим с того момента, где расстались, будто эти восемь месяцев были не такими уж длинными. Но дело не во времени, а в расстоянии, в вероятности провала, опасности, которой он себя подвергает. Я не Пенелопа. Я не хочу ждать возвращения героя. Не хочу быть женщиной из эпоса, красиво стоять на берегу и искать на горизонте его корабль. Может, то, что я говорю, ужасно. Но как же моя жизнь, мои надежды? Они не могут быть связаны только с Якубом. Просто не могут.

Куржак: Я не считаю вас эгоистичной.

Ленка П.: Я это ценю.

Куржак: Вы считаете Якуба идеалистом?

Ленка П.: Господи боже, что за вопрос. Он летит на ракете в никуда. Как еще назвать такого человека?

[конец]

В тот вечер, прослушавЛенкины излияния доктору Куржаку, я решил, что должен остаться мертвым, должен держаться подальше от теплых объятий воздвигшего мне памятники народа, в которых меня, несомненно, и задушат с воплями о чуде. Для страны я умер. У них нет права просить меня о воскресении. Я обсуждал это с Петром, пока незаметно не отключился. Наутро я проснулся с подушкой под головой, Петр и Линда, его жена, стояли надо мной с кружками кофе и готовым планом в руках. Очевидно, Линда уже знала, кто у них в гостях, и план родился в результате их совместной бессонной ночи.

Петр настаивал, что мое тело измучено нулевой гравитацией и нуждается в лечении. Он упомянул раздутую щеку, результат грубого удаления зуба, мой заложенный нос и легкую хромоту. Он сказал, что космическая остеопения унесла около двенадцати процентов моей костной массы и без соответствующей терапии меня до конца жизни будет изводить жуткая боль в коленях. Боли в животе, газы, раздувшиеся от гингивита десны. Я живо представил, как эти истощенные кости тащат на себе килограммы органов, мышц, кожи, будто перегруженный мул, взбирающийся на гору.

И они меня убедили. Я проведу три недели в Карловых Варах, знаменитом богемском курорте, буду погружаться в горячие источники и пить минеральную воду, поднимать штангу, чтобы вернуть прочность костей, носить позаимствованную у Петра серую пижаму с истончившейся за долгие годы резинкой. Также я отдамся на милость инструментов дантиста, который избавит меня от инфекции, и разрешу Петру заезжать каждую неделю и организовывать медицинский осмотр. Петр заверил, что никто меня не узнает. Он сказал, что люди не думают о покойниках как о физических телах, скорее, для них это просто почитаемый мысленный образ. Кроме того, никто, ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, не свяжут мои изменившиеся скулы и ввалившиеся глаза с румяным героем с плакатов и телеэкранов. И через три недели Петр пообещал лично отвезти меня к Ленке, если я этого захочу.

Высаживая меня из машины, Петр протянул сумку с восьмьюдесятью тысячами крон – часть его выходного пособия из Чешского космического агентства. Я и не подумал отказываться. Мне причиталось.

Во времена своего правления в четырнадцатом веке император Священной Римской империи Карл IV выпускал пар после трудов праведных, охотясь верхом в Рудных горах. Однажды его спутники обнаружили бьющий из-под земли горячий источник, чудо Господне, посланное исцелить раненую ногу императора. Опустив царственную конечность в источник, Карл IV испытал немедленное облегчение и провозгласил, что вода обладает божественными целебными свойствами. Он даровал городские привилегии поселениям вокруг источников, и новый город был наречен Карловыми Варами в честь горячо любимого основателя.

Город рос, прославленные лекари со всего мира писали о действии источников, и к девятнадцатому веку Карловы Вары принимали у себя людей подобных Моцарту, Гоголю и Фрейду. Дабы соответствовать запросам знаменитостей, посреди лесов и источников Карловых Вар возвели архитектурные левиафаны в стиле ар-нуво, превратив город в рукотворный Эдем, если он вообще когда-либо существовал. Колоннады, купальни, парки имени правителей и композиторов, здания с такими изящными линиями, будто их вырезал сам дьявол. И тишина. Тишина безмятежности, тишина человеческих существ, слишком удовлетворенных, чтобы говорить.

Моя комната в Карловых Варах была ненамного больше Гостиной на «Яне Гусе 1». Вполне достаточно для покойника по любым стандартам. Грубый серый ковер щекотал ступни, кресло пахло хлоркой, стол постоянно скрипел без видимых причин. Кровать была великолепна, так же как свежая еда и праздно шатающиеся люди – само их существование казалось моему изголодавшемуся разуму чудом.

Я ел исключительно в этой кровати и вытряхивал крошки с простыни в окно, прежде чем закурить сигарету. Да, с тех пор как рябой водитель угостил меня сигаретой с ментолом, я начал курить. Мне претил запах сигарет и вкус, и даже дым я считал эстетически переоцененным, но все равно смолил одну за другой, пытаясь приобрести привычку, как-то упорядочить одинокие дни. Я просыпался ровно в девять, испытывая утреннюю никотиновую тягу, и выкуривал последнюю около полуночи, сразу после приема снотворного. Табак стал хронометристом, настройщиком моих биологических часов. Другом.

В десять у меня были ежедневные сеансы физиотерапии. Женщина с добрыми глазами по имени Валерия помогала погрузиться в синюю ванну с горячей минеральной водой. Во время первого сеанса она спросила, откуда я, есть ли у меня жена. Я сказал, что из Праги, а второй вопрос оставил без ответа.

Она поняла скрытый смысл моих коротких ответов и начала говорить о себе. Ее отец работал на заводе, производившем оружие для нацистов. Ближе к концу войны он с другими рабочими решился на саботаж – они портили подающие пружины обоймы или клали в патроны слишком много пороха, чтобы они взрывались в руках, отрывая пальцы. Отвлечь инспектора, вечно пьяного немца, было несложно, и испорченное оружие проходило незамеченным. К тому времени как оно поступило в обращение, немцы уже отступали, и отец Валерии так и не узнал, принес ли его бунт хоть какой-то результат. Но всю оставшуюся жизнь он разгуливал по городу, выпятив грудь, получая за историю о великом саботаже бесплатное пиво – как он обкусывал эти подающие пружины плоскогубцами, раня пальцы и гордо истекая кровью над фашистскими орудиями убийства.

– Отец больше никогда ничем не занимался, – сказала Валерия. – Он стал пьяницей. Но человеку достаточно единственного предмета для гордости, который будет поддерживать его до конца жизни.

Однажды она провела рукой по шраму от ожога на моей лодыжке и спросила, откуда он.

– Отец виноват, – ответил я.

– Хм, – только и произнесла она.

На второй неделе житья в Карловых Варах Петр отвел меня к стоматологу. Женщина в белой маске накрыла мне рот трубкой. Газ был плотным и сладким, как попкорн жарким летом на Вацлавской площади. Я не почувствовал, как инструменты выскребают гниль. Проснувшись, я ожидал боли, но нашел лишь дырку на месте еще одной недостающей части тела.

– Все готово, – заверила меня женщина. Я проглотил пилюлю размером с саранчу.

В номере я проснулся от странного шуршания в вентиляции. Оно началось неуверенно, существо изучало новую обстановку. Через несколько минут шуршание приобрело ритм – шкр-шкр-шкршкр-шкр-шкршкр, – ритм, означавший, что какой-то маленький грызун понял, как выбраться на свободу. Настойчивость. Работа без перерыва, работа с воодушевлением. Безусловно, так существо сможет достичь своей цели.

Я не стал лишать своего компаньона чувства собственного достоинства, открыв вентиляцию, и просто слушал его возню. Через двадцать минут ритм достиг своего пика – шкршкршкршкршкршкршкршркшкршкр, – грызун уже с настоящим отчаянием колотился об мир, доказывая свою для него значимость, это была не мольба, а требование: «Услышьте меня! Выпустите меня! Я здесь!» Я решил, что пришло время спасти нас обоих, и, поднявшись, увидел между прутьев решетки маленький коричневый нос и два неотрывно следящих за мной глаза. Я открутил крепления крышки с помощью монеты. Когда я снял решетку, из дальнего угла вентиляционной шахты торчал тощий хвост. Он прятался от меня. Он не желал спасаться. Я попытался достать до хвоста, но безуспешно. Больше часа я просидел на кровати, не закрывая вентиляцию, ожидая, когда выйдет мой новый друг. Он не вышел. Я примостил решетку обратно, и когда закручивал последнее крепление, нос показался снова, а за ним последовало трудолюбивое шуршание. Меня спасет труд. Прилежный, терпеливый, бесконечный. Обязательно спасет.

Я надел пальто и вышел на улицу.

Желтый свет из отельных окон, выходящих на парк Сметаны, размазывался по последним высохшим, заиндевевшим дубовым листьям на дорожке. Фонтан впереди светился красным, от чего статуя женщины, льющей из вазы воду, казалась злорадствующей, сговорившейся с дьяволом. Я снял ботинки и шагнул на траву, затем прислонился к фонтану и потер правое колено, разглядывая темное небо. Надвигающаяся буря будто вымазала его смолой, скрыв даже эффект Чопры. Я был благодарен темноте. Звезды теперь казались иными – больше не будили воображение, не манили к свершениям, не вызывали любопытства. Просто мертвые образы бесполезных для меня вещей.

В фонтане плескалось нечто черное и гладкое. Слишком крупное для змеи или кошки. Красные огни потускнели. Я присмотрелся, потянулся к пловцу, и он вдруг поднялся на восьми бамбуковых ногах и приник человеческими губами к вазе голой женщины, жадно глотая струящуюся воду, не удостаивая меня взглядом множества своих глаз.

– Гануш, – сказал я.

Он не ответил. Он пил, кашлял, плевал, снова пил с жадностью младенца. Я шагнул в фонтан, холодная вода намочила джинсы. Я потянулся к Ганушу, но прежде чем смог дотронуться до него, статуя ожила. Над нами стояла Ленка, ее крепкие икры соединялись с фонтаном. Волосы заплетены в толстые косы. Моя Ленка выглядела как богемская королева. Я тронул мягкую кожу ее голени, забыв о Гануше, и острая боль пронзила колени и отбросила меня назад. Я тонул и секунду не мог понять, где верх, где низ, где свет, а где темнота и глубина. Вода обжигала нос и глаза, и наконец я сориентировался и встал. Я был в фонтане один, только я и статуя. Поток воды из вазы падал мне на грудь, и я наклонился попить. Вкус отдавал медью или, может быть, цинком. Чем-то неживым. Я так хотел ее.

Когда я вернулся, мышь сидела на моей кровати. Решетка вентиляции была невредима. Зверушка изучающе разглядывала меня, готовая к бегству. Я пошел к мини-бару, достать вафлю «Колоннада», но когда вернулся, мышки уже не было. Она хотела поблагодарить меня за помощь или подчеркнуть, что она не требовалась. «Видишь? Я могу сама позаботиться о себе». У мышки все это время был запасной выход. Вентиляция – всего лишь еще одно препятствие, чтобы преодолевать ради преодоления. Я съел вафлю, ореховый вкус таял на языке. Мы умеем делать великолепные вещи. Приятные спиртные напитки, тающие на языке вафли, почти живые статуи.

При мысли о Ленкиных икрах, о ее коже моя рука скользнула ниже пояса. Тело не откликалось. Я ласкал, массировал, но ощущения были механические, лишенные удовольствия. Раньше желания приходили так легко.

Не сумев достичь пика, я забросил попытки. В ухе свербило, будто что-то ползало по барабанной перепонке. Я сунул туда указательный палец и выудил этот раздражающий комочек пыли. С пальца на пол спрыгнуло крошечное черное существо. Это была не пыль. Я подскочил, перевернув телевизор, но горомпед ускользнул от меня, тогда я схватил ковер и замахал им в воздухе, не сводя глаз с прыгающей на полу черной точки. Я поймал его, когда он набросился на мою щеку, и зажал большим и средним пальцами.

Первым желанием было надавить, размазать гадину и вымыть руки с мылом, но его панцирь был жестким и гладким, как камень. Горомпед вгрызался в кожу ладони крошечными зубками и дрыгал ногами, пытаясь освободиться. Я схватил пустую банку, бросил в нее горомпеда и закрыл крышкой, и он с бешеной скоростью заметался внутри, едва не опрокидывая банку. Я положил сверху тяжелую книгу. Теперь изнутри доносилось только постукивание.

– Я тебя поймал, зловредный говнюк. Поймал.

Я начал собирать куски старого телевизора. Горомпед в банке вертелся как вертолетный пропеллер, испуская тихий свист, напоминающий ветер в проулке.

– Умно. Но теория импульса не поможет. Ты мой.

Горомпед продолжал неустанно крутиться в темноте и холоде комнаты.

Выдержка из беседы с пациенткой Ленкой П., четвертая сессия

Куржак: По телефону вы показались мне очень взволнованной. Хотите рассказать об инциденте?

Ленка П.: Да какой там инцидент. Так, просто взбесили меня. Это произошло, когда явились те люди из журнала «Стиль жизни». Они фотографировали, как я сижу одна на диване. Спрашивали, как я справляюсь с ожиданием. Сплю ли я до сих пор на одной стороне кровати. Что-то в их вопросах намекало, будто я – не целая, словно они берут интервью у человека, у которого отняли половину тела. Они хотели разнюхать мои ритуалы одиночества и выставить их на всеобщее обозрение. А я просто больше не хочу этого делать. Я хочу… это ужасно, но я хочу отделиться – от миссии, от славы Якуба. Хочу жить по-своему. И не хочу развлекать своей печалью весь мир.

Куржак: Вы вините в этом нежелательном внимании Якуба?

Ленка П.: Думаю, да. Друзья, семья – все спрашивают меня о нем, относятся ко мне так, будто я на время овдовела. Будто он был моим миром и мой мир вдруг решил отчалить. И знаете, в этом есть доля истины. Я – жена космонавта. Я могу печь блины по утрам, ходить на работу, возвращаться домой, ходить в спортзал, пробегать свои пять километров и делать приседания, но перед сном, в кровати, я – половина брака, разделенного миссией в никуда.

Я скучаю по его прикосновениям – понимаете, мне не нужны мужчины, у меня их и не было, но я хочу Якуба, потому что люблю Якуба, люблю его и решила разделить с ним свою земную жизнь. Я скучаю по его мирному сну, по тому, как он будил меня, если я слишком сильно ворочалась, и приносил стакан ананасового сока, и это меня почему-то успокаивало. Скучаю по нашему великолепному сексу и по тем дням, когда я не ждала звонка с сообщением о его смерти, когда его жизнь была очевидна и непрерывна. Но я не знаю, сможет ли когда-нибудь снова существовать этот Якуб. Тот, что существует сейчас, – это Якуб, который меня покинул.