Легенды Октады

– Ты хочешь пустить меня по миру?! Знаешь ли ты во сколько обойдется мне эта неустойка, если караван вернется?!

– Знаю, – твердо ответил ему начальник охраны: – Это цена вашей собственной жизни.

  Караван баши сразу же сник, он в вопросах безопасности всецело полагался на опытного начальника охраны, который интуитивно чувствовал возможную опасность и не раз выручал караваны от неминуемой гибели и разграбления. Я открыл глаза и увидел их – двух людей, стоящих друг напротив друга. Караван баши с досады махнул рукой и велел позвать к себе десятников. Недолго посовещавшись, они разбрелись уже к своим подчиненным. Слух о возвращении каравана распространился очень быстро. Все пассажиры очень расстроились, только толстяк Касим никак не прореагировал на полученное известие, он тупо посмотрел на караван баши и продолжил прерванную трапезу.

– Мы уходим назад – где-то – через час, – сообщил Мутрак: – По возвращению, я верну все ваши деньги.

  Он развёл руки в сторону и хлопнул себя по бокам, выражая свое сожаление. Я поднялся с места и шагнул к нему.

– Многоуважаемый, Мутрак-баши! Не могли бы Вы, естественно за приличные деньги, продать мне одного из ваших лучших коней – я указал на гнедого жеребца пощипывающего траву у берега реки. Он остановился и с любопытством посмотрел на меня.

– Я не могу возвращаться, мне нужно ехать срочно.

– Вам так не терпится лишиться своей драгоценной головы?! Разбойники никого не щадят – вы об этом знаете?

  Я улыбнулся ему в ответ и кивнул несколько раз, после чего достал из своего кошелька двадцать золотых и вручил их караван баши. Он с минуту колебался, но тяжесть монет и их количество убедили его и он, подозвав слуг, распорядился насчет жеребца. Потом прикинул деньги на вес в руке и сам, вытащив из тюка кривой клинок в ножнах, вручил его мне. Неожиданно ехать со мной вызвались военные письмоносцы, вручившие караван баши султанскую тамгу, обязывающую всех поданных султаната оказывать её владельцам всяческое содействие – доставка срочных писем не требовала отлагательств. Караван баши поморщился, но коней им выделил тоже, правда, похуже. Другой неожиданностью, для меня лично, было решение отправиться в смертельно опасное путешествие и лекаря – молчаливого толстяка Касима, он приобрел себе верблюда. Перед тем, как отправиться в дальнейший путь к нам подошел начальник охраны Асраил. Он молча поклонился нам, приложив руку к сердцу и ко лбу – он преклонялся перед нашей отвагой и решительность, а заодно и прощался, не веря в благоприятный исход нашего предприятия.

  Мы в абсолютном молчании въехали в неширокое ущелье между поросших разнотравьем холмов. Исхоженная многочисленными караванами тропа уходила дальше, и делая резкий изгиб, скрывалась за одним из холмов. Терпкий и немного сладковатый цветочный запах витал в воздухе, жужжание пчёл над разнообразными соцветиями вызывало приятные воспоминания далекого детства. И тут мне показалось, что к нему примешивается посторонний оттенок – запах конского пота и тревоги; он исходил оттуда – из-за поворота. Я поднял руку, призывая остановиться своих спутников. Мы прислушивались – было тихо. И тут где-то невдалеке фыркнула лошадь. Мы спешились и, стали по косо подниматься на холму, огибая его сбоку. Только Касим остался внизу, не желая расставаться со своим дромадером. Мои спутники обнажили сабли и, тяжело дыша, последовали за мной. Пройдя холм, мы легли и осторожно подползли к его краю, раздвигали перед собой густую траву. Там внизу, на широком дне ущелья и продолжении тропы находилось не менее пятидесяти всадников, они держали наперевес короткие пики, их кони в нетерпении переминались с ноги на ногу. "Это первая ударная группа," – понял я: " Где же остальные?" Остальные рассредоточились по склонам холмов с двух сторон, они прятались в густой траве, держа наготове свои луки. Сливающаяся с окружающим их зеленым ландшафтом одежда и вымазанные грязью лица делали их практически незаметными, если бы ни некоторые движения, которые они совершали, разглядеть их искусную маскировку было бы просто невозможно. Мы, молча, отползли назад и немного отдышались.

– Что будем делать, господа? – обратился я к своим спутникам: – Здесь нам не прорваться. Асраил был прав – они ждут караван.

  Стараясь вызвать как можно меньше шума, мы спустились вниз к своим лошадям и Касиму.

– Нужно идти в обход, – предложил я: – И постараться при этом не сбиться с дороги. И наш маленький отряд, миновал опасное место, стал выбирать поворот, где смогли бы пройти наши животные. Вскоре нам удалось найти место, где мы свернули на козью тропу. Она сильно петляла по холмам, уходя то вверх, то вниз и каравану здесь было бы делать нечего, но для нескольких всадников она была вполне сносна. Через некоторое время, кони вынесли нас на узкую ленточку горной тропы, проходящей по краю громадной гранитной горы. Внизу зияла бездна, на дне которой узкой полоской бежала желтоватая Голда. Склон был вертикально отвесным и совершенно гладким. Даже Касим присвистнул, оценив возможную опасность перехода. Чтобы не сорваться в пропасть и помочь нашим лошадкам и дромадеру, мы спешились. Животных взяли под уздцы и, успокаивая их ласковыми словами, двинулись на приступ гранитной горы. Ширина тропы в отдельных местах не превышала метра. Лошади храпели от страха и косили своими большими глазами в пропасть, но подбадриваемые нами все-таки продвигались вперед. Дромадер попался под стать Касиму, он жевал свою вечную жвачку и не выражал никаких чувств, при этом вел себя настолько уверенно на узкой тропе, что вызывал закономерную зависть и уважение. Письмоносцы вслух молили всевышнего ниспослать им удачу, а я радовался тому, что ветер дует нам не в спину и не на встречу, а прижимает к скале, как бы страхуя. Так продолжалось несколько часов пока мы не миновали гранитное препятствие и вновь не вышли на спасительные холмы. Мои спутники попросили меня остановиться, они достали из седельных сумок небольшие молитвенные коврики, расстелили их на траве и совершили очередную молитву во спасение наших душ. По мере нашего дальнейшего продвижения на холмах стали появляться сначала отдельные деревья, потом их скопления и наконец, мы очутились в настоящем лесу. Мы взяли чуть влево и вскоре оказались на караванной тропе. Увидев прибитый указатель на столбе с известным мне готическим шрифтом, я понял, что мы въезжаем в королевство Густава. Сердце забилось в груди от волнения и предчувствия увидеть до боли знакомые места.

– Я думаю – нам надо передохнуть, – предложил я. Мои спутники, негласно признав во мне лидера, повиновались. Коней стреножили и отпустили попастись на сочных травах. Дромадер никуда не пошёл, он подогнул под себя ноги и улегся неподалеку, продолжая монотонно жевать. И тут, прямо из зарослей папоротника в человеческий рост, на сером длинноухом ослике к нам выехал монах в коричневой рясе. Он имел толстенький выпирающий живот и чисто выбритую лысую голову с кудрявой бородой. Его карие глаза радостно блеснули, собрав морщинки по их углам, а курносый нос задрался кверху.

– День добрый, странники! – поприветствовал он нас и широко улыбнулся.

– Здравствуйте, святой отец, – за всех поприветствовал его я. Он перекинул ногу через седло и очутился на земле. Мы пригласили его к трапезе.

– Пожалуй, не откажусь, – охотно согласился он и принялся за еду. Поверх его рясы на суровой нитке болтался жетон ордена ангеритских монахов. За едой мы обменялись обычными в таких случаях расспросами и ответами. Почувствовав его безобидность, мои спутники окончательно успокоились. До Гутавграда нам осталось три или четыре часа езды. Воздав хвалу господу за хлеб наш насущный, монах поднялся и движением головы отозвал меня в сторону. Мы подошли к ослику, который был очень ухожен и, в настоящее время пощипывал вкусный клевер, росший вокруг деревьев, с аппетитом пережевывая малиновые цветы.

– Честно говоря, я ехал здесь, не ожидая тебя увидеть живым, – признался он: – Гибель корабля со всеми людьми, находящимися на борту, повергла Учителя в большую печаль. Но искорки надежды не угасли в его душе. Теперь о главном, сын мой. Части жезла хранятся в двух государствах: Донетрийской империи и королевстве Густава. Ты не должен обижаться на Учителя, что он сразу не поведал тебе от этом, ибо истина познается не сразу, а познанная сразу может принести только вред и грех. Ты правильно выбрал путь и остался в живых, а это говорит о том, что ты – избранник божий и орден возлагает на тебя надежды. Сейчас надо поддержать в моральном аспекте короля Густава – это важно для дела нашего общего. Я надеюсь – ты понимаешь меня? – быстро почти скороговоркой, проговорил он.

   В душе я был, конечно, уязвлен. Меня отправили на смертельно опасное дело, досконально не посвятив во все, но разумом я понимал, что так рисковать Учитель не мог, потому что черные силы так же должны рыть носом землю в поисках частей жезла.

   Монах понял мои сомнения и, похлопав меня по плечу, добавил:

   -Основные события впереди. Ты должен быть предельно внимательным. Темные силы будут использовать все малейшие шансы и слабости человеческие, чтобы воспрепятствовать тебе в этом благородном деле. Это все, что я хотел тебе сказать.

   Я помог монаху взгромоздиться на своего ослика. Он громко пожелал удачи и благополучия моим спутникам и, пришпорив серого трудоголика, скрылся за поворотом. Все это видел большой черный ворон, скрывающийся в темноте густых еловых лап, он прижался к стволу и практически не двигался, а когда монах уехал вообще закрыл глаза.

   С очередного холма мы увидели на равнине, раскинувший свои крепостные и давно не нужные стены город. За время его основания городские кварталы разрослись и перескочили за отжившие своё век кирпичные изгороди, некогда служившие надежной защитой. Остроконечные крыши из красной черепицы придавали ему характерный облик. Густые и ухоженные скверы и парки сидели на его теле прекрасным украшением. Королевского замка из-за них не было видно. От этой картины, представшей моему взору, защемило сердце. Несколько мощенных серым булыжником дорог тянулись к его центру, по ним передвигались точки – кареты и повозки, ехали всадники поодиночке и небольшими группами.

– Красиво, – констатировал один их письмоносцев.

– Это моя Родина! – с восхищением произнес я: – Только я давно здесь не был, очень давно. Мы пришпорили своих коней и ускорили их бег. В голове проносились воспоминания юности, они всегда запоминаются лучше. Я очень хорошо помнил лица своих родителей и сестры, которая всегда считала своим долгом меня поучать на правах старшей. Широкие и просторные городские улицы, удивительно красиво сделанные крыши, королевский дворец и сказочный парк, где мы пропадали целыми днями, прячась в лабиринтах дикой виноградной лозы непроизвольно всплывали в памяти.

   Сильный удар в грудь прервал все мои воспоминания. Кувырком назад я вылетел из седла и приземлился на ноги, но не устоял и свалился навзничь. Голова сильно кружилась, но я приподнялся на локтях. Один их письмоносцев лежал недалеко от меня, широко в стороны разбросав руки и, немигающим взглядом, уставившись в небо. Весь его камзол был залит кровью, его конь даже не успевший понять отчего упал его хозяин, наклонился над ним, шевеля от недоумения ушами. Второй офицер-письмоносец рубился верхом с двумя всадниками, появившимися буквально ниоткуда. Их лица до самых глаз были закрыты импровизированными масками, но это не мешало им наносить хлесткие удары. Только теперь я услышал лязг сабель. Дромадер Касима стоял неподвижно, как вкопанный, а его хозяин размахивал вокруг себя длинным хлыстом со свинцовым набалдашником, не подпуская к себе еще двоих всадников с обнаженными саблями. Их лошади, отведав болезненные удары, не решались подставиться снова. Я разглядел переломанную на две части пику, которой, метнув, меня вышибли из седла. Ее острие угодило мне точно в серебряный нагрудный медальон и, согнув его, отскочило в сторону. "Храни меня Господи! Значит еще не судьба," – понял я и вскочил на ноги, обнажая подаренный клинок дабу-дейской сабли. Один из всадников, напавших на Касима, увидел меня и развернул коня. "Такое наглое нападение среди бела дня вблизи Густавграда – невероятно," – подумал я и приготовился, расставив ноги пошире: "С коня он может меня распластать пополам". Всадник, набрав скорость начал приближаться, засверкало лезвие его сабли. Чудом, избежав удара сверху, отклонившись резко в сторону и вниз, я рубанул летящего на меня скакуна по ногам и тот, запнувшись, перелетел через голову и рухнул на спину, подмяв под себя всей массой своего седока. Краем глаза я увидел как второй султанский письмоносец, сделав выпад из седла, срубил точным ударом голову одному из нападавших, но при этом подставился сам, оставив незащищенной грудь. В нее и ткнул своим оружием оставшийся разбойник. Взлетев на своего жеребца, я ожег его ударом сабли плашмя. Конь, рассвирепев от боли, мигом оказался рядом с напавшим на Касима. Тот даже не успел ко мне развернуться. Лезвие сабли мгновенно располосовало его одежду на спине и он, выронив саблю, упал на холку своей лошади. Последний из всадников сначала хотел добить раненного письмоносца, но почувствовал основного соперника во мне, поскакал на встречу, подбадривая себя гиканьем и вращая свою саблю, как игрушку, в правой руке. На полном ходу, я отсек ему кисть и та, все еще сжимая саблю, упала в траву. Он взвыл от боли. А я, пролетев мимо него, резко откинул саблю назад, уже зная, что попаду ему в голову. Все было конечно. Касим уже возился с раненым посланником султана, второму помочь мы не могли – он был убит сразу хорошо поставленным сабельным ударом.

   "Рана не опасная," – услышал я Касима мысленно: "Почему ты не говоришь?" Касим удивленно посмотрел на меня: "Я не могу говорить – у меня нет языка." "Как это случилось?" – снова мысленно спросил я лекаря. "Младшая жена султана сломала себе ногу и меня вызвали лечить ее – я вправил перелом и укрепил на ноге опоры из дерева. До тех пор пока она поправлялась я был в дворце, но когда она поправилась, султан вызвал меня и сказал: "Никто из смертных не может даже коснуться моей собственности безнаказанно, но ты вылечил мою любимую Фазель и я благодарен тебе, но чтобы никто не знал, что ты касался своими ничтожными руками ее плоти – я лишу тебя возможности об этом говорить. " Бедный Касим", – пожалел я молчаливого лекаря. "Тогда я решил, что больше ни за что не останусь в такой стране, где за добро платят злом, что было дальше – вы знаете".

   Касим дал выпить раненому какого-то снадобья и тот через несколько минут встал на ноги и, даже, уселся верхом. Через давящую повязку на его груди проступило алое пятно крови. Его убитого товарища мы уложили поперек седла. Касим деловито собрал оружие убитых, свел в одну упряжку доставшихся нам коней и привязал их к седлу дромадера. Мы тронулись уже более медленно – я опасался за раненого, потому что убитому мы помочь не могли. И тут Касим взмахнул руками, отгоняя от себя крупного черного ворона, который слетев, с ветки на бреющем полете хотел клюнуть его в лицо. Птица резко взмыла вертикально вверх и исчезла за верхушками деревьев, оглашая лес сварливым карканьем. Я открыл саквояж, незаметно вытащил толстую колбу с красноватой жидкостью, вытащил зубами пробку и смочил содержимым свой белоснежно чистый носовой платок. Убрав колбу назад в саквояж, протянул смоченный платок письмоносцу и попросил приложить его к ране поверх повязки.

– Матушкин бальзам, – соврал я. – Облегчает боль.

  Касим повернулся, но возражать не стал, веря только в свои лекарственные снадобья. Письмоносец с благодарностью принял платок и приложил к ране.

– Действительно лучше – удивился он через пару минут.

– Ну, вот и хорошо, – согласился я. Через час мы уже были на окраине Густавграда. Сторожевой пост у въезда, на пересекающую весь город мощеную дорогу был представлен четырьмя рослыми королевскими гвардейцами. Они были при полном вооружении, а командовал ими рослый светловолосый сержант. Он остановил нас, увидел убитого и, мне пришлось подробно ему обо всем рассказать, мои слова с готовностью подтверждал султанский гонец, вытащив тамгу и предъявив письма в королевскую канцелярию. Здесь же нам пришлось расстаться – письмоносца в сопровождении одного из гвардейцев повезли в канцелярию, по месту назначения, он крепко пожал мне руку, а затем, как и когда-то Асраил – начальник охраны каравана, приложил ее ко лбу и сердцу в знак искренней благодарности. Касиму же предложили проследовать в гостиный двор, где он должен был прожить несколько дней и доказать свое лекарское искусство, чтобы получить право на врачевание и проживание в городе как иностранец. Во мне же, не смотря на мой красноватый загар, сразу же признали подданного королевства и лишь попросили уплатить подорожные. Я не питал особо теплых чувств к толстяку Касиму, но когда слезы ручьем потекли из его глаз, я невольно подумал о том, сколько же пережил этот добродушный и неуклюжий с виду человек, нашедший свое призвание в служении людям. Ведь он прошел серьезный этап испытаний на человеческую прочность вместе со мной, теплая волна переживаний охватила меня и, растрогавшись, я обнял его за шею. "Светлого неба тебе и человеческого счастья!" – произнес я мысленно. Касим услышал мои слова и вновь с удивлением посмотрел на меня. Но вовлекать дальше его в свои дела я не имел права.

  Я направил своего жеребца к центру города, где были сконцентрированы трактиры и более или менее приличные гостиницы. Миновав улицу Святого Августина, я въехал на центральную площадь, две трети которой были превращены в настоящий базар и увидел подходящий трактир. "Золотая туфелька," – прочел я строго оформленное название. Трактир возвышался над остальными домами своими тремя этажами. Здание было не старым, максимум двух-трех лет давности. Обожженный кирпич не успел еще впитать в себя городскую пыль. Просторные и широкие окна сразу же привлекли мое внимание. "Подойдет," – прикинул я в уме, и, развернувшись, поехал в каретные мастерские. Когда я остановился у ворот, тут же ко мне выскочил мальчишка-подмастерье, перехвативший моего жеребца под уздцы.

  -Мэтр Бонаму на месте? – спросил я, называя известного владельца, славившегося своим ремеслом и являвшегося поставщиком ко двору его величества в прошлые годы. Мальчишка обрадовано закивал головой. Я спешился, оставив своего жеребца на его попечение и, толкнув резную дверь, оказался в широком и просторном дворе, где кипела работа. Несколько мастеров собирали очередной заказ – просторную четырехколесную облегченную карету, уже перетянутую изнутри драпировкой небесно-голубого цвета. Я остановился, с интересом наблюдая за их мастерством и сноровкой – ни одного ненужного движения.

– Что вам будет угодно, сударь? – спросил меня кто-то сзади. Я обернулся и увидел перед собой рослого, но уже ссутулившегося и побелевшего от седины Жан Пьера Бонаму – владельца каретных мастерских. Его серые и пронзительные глаза разглядывали меня с любопытством, видимо мое лицо показалось ему знакомым. Я хорошо помнил, что он обладал феноменальной памятью, так как это было необходимо для его работа – ни одна из сделанных им карет не повторяла другую, даже самые элементарные детали изготовлялись по – своему. Его взгляд немного задержался на моем лице, но прошло уже десять лет.

– Я хочу заказать карету в стиле "санто", – назвал я свой старый семейный стиль.

– Ого! – удивился мэтр: – Вы знаете такие тонкости, сударь. И к какому бы сроку вы хотели бы ее получить?

– Она необходима мне через четыре дня, кроме этого ее должен украшать вот этот герб, – и я протянул мэтру носовой платок со своим родовым знаком. Увидев знакомый геральдический вымпел, у мэтра затряслись руки, с губ готовы были сорваться слова, но я опередил его, зная, что на мэтра Бонаму можно положиться:

– Инкогнито!

  Мэтр улыбнулся уголками рта и, смахнув слезинки с глаз, крепко пожал мою руку, при этом нарочито громко сказал:

  -Ваш срочный заказ будет выполнен точно в срок, карета будет запряжена четверкой лучших коней и доставлена кучером в любое указанное вам место!

  Я отстегнул от пояса увесистый кошелек и протянул его мэтру. Бонаму свел сердито брови.

– Берите, так надо. Через четыре дня, в одиннадцать у трактира "Золотая туфелька".

  Я покинул двор-мастерскую, где под навесом стояли в большом количестве изготовленные части изящных карет и колеса и очутился на улице. Мальчишка-подмастерье, подобострастно глядя на меня, подвел жеребца. Я сунул ему несколько мелких монет.

– Что интересного в городе?

– А что вас интересует, сударь? Например, сегодня из Золотой Порты привезли удивительную собаку – я в жизни подобных не видывал. Вот такой огромный… "Так, пес уже здесь, – подумал я: – Пора позаботиться и о себе".

  "Используя сочетание настоя мандрагоры, нуметрического олеандра и дорийской алмазной пыли можно, сохранив основные параметры своей души и не изменив ауры, отделить ее часть, используя преломления в астрале и одушевить любое животное, наделив его человеческим разумом, для того чтобы погибнув – восстать Фениксом," – вспомнил я слова Учителя. "Мне это совсем даже не повредит, потому как, во второй раз, меня убьют гораздо достоверней. Значит, пора встретиться с собакой. На все – про все у меня есть четыре дня. За это время надо присмотреться ко всему, посетить несколько салонов, узнать новости, словом появиться в своей роли. Решено!"

  ###

  Медведь прожил в лесу уже сорок лет. Для звериного летосчисления он был уже стариком, но смерть не приходила к нему ни в боях с соплеменниками за ареал обитания и за самок, ни в диких и кровавых охотах императора, когда истреблялось все ползающее и летающее, попавшее за флажки загонщиков. Этот огромный зверь, большую часть времени проводивший в глубоких пещерах каменной скалы в самой глубине чащи, спал целыми днями. Только в темноте он выходил только для того, чтобы добыть себе пропитание. Глаза, привыкшие к абсолютному мраку пещер, прекрасно видели в темноте. Поначалу, он, как и большинство медведей, был всеядным. Его рацион составляли ягоды, в обилии произрастающие в лесу, грибы, сладкие толстые коренья ревеня, мед, которым он лакомился, разоряя дикие постройки лесных пчел. Медведь с удовольствием рыбачил на мелководье, выхватывая пружинистые тела пятнистого лосося; не брезговал мелкими зверюшками, которые попадались ему на пути и, даже охотился на грациозных оленей, чье мясо, пропитанное свежей кровью, он особенно ценил. Но время и годы брали свое. Ему было не угнаться за быстроногими оленями и становилось очень трудно подкараулить мелкого зверька. Из-за того, что сильно ослабло зрение, ни один лосось не подставлял свою темную толстую вкусную спинку под его когти. А употребление в пищу ягод и ревеня только чуть-чуть удовлетворяли его потребности и то, на очень короткое время. Потом снова хотелось есть. И вот, в один из пасмурных вечеров он наткнулся на людей. Это были две девушки из ближайшей деревни, которые собирали недалеко от его логова папоротник, при помощи которого можно было лечить некоторые недуги. Местные знахарки делали из него горький отвар или продавали на базаре, как полуфабрикат для изысканной кухни богачей. Одним словом, внезапно напав на них, он впервые отведал человечины. И в этот момент все восприятие окружающего мира для него изменилось. Возможно, та легкость, с которой он добыл себе пропитание на несколько дней, может быть специфический вкус, принесли ему дикое удовлетворение и он изменился, превратившись в оборотня, в лесной ужас, уже специально выслеживающего и охотящегося только на людей, не знающего пощады чудовище – медведя-людоеда. Напуганные появлением пожирателя людей, крестьяне из окрестных сел стали бояться приближаться к лесу даже близко. Тогда медведь стал устраивать вылазки и совершать нападения на хутора и окраины селений. Дважды старосты собирали и устраивали на него облавы, но умудренный жизненным опытом и предчувствием серьезной опасности, он отсиживался в самой глубокой пещере, куда люди просто не решались войти. Но затем он еще с большей ярость и наглостью, мстя за причиненный страх, стал свирепствовать в округе, терроризируя все ее население. Слухи о медведе-людоеде дошли до самого императора, и он распорядился отрядить для его поимки или уничтожения отряд стрелков-арбалетчиков. Прибывшие в провинцию солдаты не восприняли всерьез информацию о коварстве пещерного обитателя и в один из вечеров, изрядно захмелев, были растерзаны хищником в своих шатрах, не успев даже выстрелить в него хотя бы один раз. А губернатор, дабы тревожащая информация не распространилась по всей империи и не вызвала ненужных пересуд, объявил все вымыслом людей с больным воображением, но, на всякий случай, оцепил провинцию, усиленными постами, не выпуская за ее пределы ни одного человека, рассуждая, что все само собой разрешиться через некоторое время.

  Зверь жадно пил воду из застоявшейся лужи. Он уже три дня "шастал" в поисках еды, но напрасно. Один раз удалось напасть на след крупного сурка, но тот молниеносно забился в свою глубокую нору. Медведь долго раскапывал его убежище, предвкушая сытный завтрак, но извитый ход сурчиной норы ушел под камни, сдвинуть которые он не мог из-за их значительных размеров. Тогда в бессильной злобе он стал крушить подземные препятствия. Но камни не поддавались, и медведь сломал себе коготь на правой передней лапе, и, заревев от боли и обиды, ушел к лесной дороге, томимый чувством голода и жажды. Внезапно его нос уловил запах человеческой одежды, именно одежды, не самого человека. Если бы он не был так голоден, он бы сначала все проверил, но сейчас ассоциации и предчувствия легкой наживы заставили его действовать менее осмотрительно. Он вылетел из-за поворота всей своей огромной массой и увидел человека, который, не торопясь, шел по дороге ему навстречу. Медведь заревел, распахнув свою розовую пасть, унизанную огромными желтоватыми клыками, и ринулся к добыче. Человек, как ни странно, не испугался, он остановился, поджидая своего убийцу. Медведь помнил, что иногда люди, увидев его, впадают в оцепенение, вместо того чтобы кричать и спасаться бегством. Уже подлетая к человеку, он почувствовал какой-то подвох, но было уже поздно. Человек скинул с головы капюшон своего плотного суконного коричневого плаща и медведь, налетев на невидимое препятствие, отлетел в сторону, перекувырнувшись через голову. Он попытался быстро встать на свои еще крепкие лохматые лапы, но неизвестная сила придавила его, крепко вжав в землю, и он не смог даже пошевелиться. Человек подошел к самой его морде и наклонился над ним. Медведь втянул носом воздух и совершенно очевидно, понял, что перед ним не человек.