Капля духов в открытую рану

Поначалу, утонув в собственных желаниях, изучая бренды, направления, течения, тематики, Ася участвовала в «распивах» и покупала «отливанты» – маленькие флакончики со спреем (атомайзеры, или в простонародье «фуфырики»), в которые предприимчивые девы перепшикивали или переливали духи из родного флакона, вытягивая жидкость шприцем. Позже она уже сама стала разливать парфюмы по пять или десять миллилитров, пытаясь вернуть часть денег от явно дорогого увлечения. Первое время духи многоярусно ютились на прибитой полке в темном углу коридора. Когда количество флаконов перевалило за тридцать, коллекция начала кормить саму себя: нарядные пузырьки менялись, продавались, покупались и потихоньку прирастали. В голове Аси появилась четкая система «вау-хотелок» и «фу-глупостей». В комнату был куплен шкаф, и вся стеклянная братия, натертая до блеска, расставилась по полкам, как новобранцы под матюги красномордого прапора.

Со временем в тематических группах на просторах соцсетей к Асе пришла слава великого аутентификатора. Она разбиралась в тонкостях шрифта, особенностях внешних и внутренних изгибов флаконов, вогнутостях и выпуклостях табличек, штырьков «под пульвиком» и многой другой ерунде, которую не могли уловить обыватели, но отлично знали опытные парфманьяки. Фейкоторговцы, как тараканы, постепенно привыкающие к отраве, шлифовали свое мастерство подделки и занимали на этом рынке активную и вполне уютную нишу. Год от года их профессионализм рос, и они умело копировали не только флаконы, но и верхние ноты популярных композиций, так что порой догадаться о подделке можно было, только прослушав аромат в раскрытии в течение получаса и более. Ася не попалась на фейк ни разу. У нее была чуйка. Чуйка на оригинал. И не только в духах.

Глава 8

Пиджак в студию

В первые эту чуйку увидела в ней руководитель новостей местной телекомпании «События Н-ска». Анна Федоровна Седякова только перешагнула сорокалетний рубеж и вела ежевечерние новости, когда Ася еще ходила в детский садик. Седякова выглядела вполне свежей, но внутри уже громко тикали часы, делая ее, в принципе неплохую бабу, нервной и стервозной. Как-то, психанув в своем мужском коллективе (который самолично и создала, трепетно отбирая каждую особь), она сказала, что наберет новых корреспондентов с улицы и заткнет всем их поганые рты. И оказалась права. Вместе с тучей людей с улицы пришла окончившая университет и болтавшаяся целое лето без дела Ася. Съездив стажером на несколько съемок, Ася отписала тексты, и, читая их, Седякова поняла, что в лице этой милой ушастенькой девочки на Н-ское телевидение пришла другая эпоха. Асин язык был лаконичным, образным, пульсирующим, как аорта младенца. Анна Федоровна для порядка поправила несколько слов и протянула Асе исписанный лист:

– Молодец!

Ася засияла, не подозревая, что та же Седякова построит несложную интригу и выпрет ее уже через год. Но пока она с головой нырнула в профессию, которая сделала ее крылатой на долгие лета.

Первым потрясением стал собственный голос, записанный в студии. Несмотря на то, что все школьные годы Ася читала патетические стихи в актовом зале на любом празднике, ее голосок в записи с микрофона выглядел прижатым двумя прищепками к бельевым веревкам.

– Надо добавить низов, – сказал старый оператор Иван Петрович, единственный окончивший профильный вуз – ВГИК.

От причастности к людям, стоявшим на ступеньках ВГИКа, внутренний Асин гордячок распухал и хорохорился.

Вторым прорывом в осознании себя оказался новенький пейджер, выданный всем корреспондентам новостей для быстрого реагирования. Пейджером не обладал еще никто из Асиных друзей и знакомых, поэтому она специально заправляла майку в штаны, чтобы на поясе виднелся этот вибрирующий и мигающий экранчик. Абонент 5502. Это было равносильно агенту 007 местного разлива. Когда на праздновании очередного дня рождения Ася танцевала медляк с корреспондентом Сеней Лисовским, в области ниже пупка она ощутила настойчивое движение.

– Это не я. – Скромный Лисовский забегал глазами. – Точнее, я бы тоже не против, но это он, подлец. – На его животе бестактно вибрировала черная коробочка.

Как-то летом Седякова допустила роковую ошибку, уйдя в двухмесячный отпуск. Программу вели парни, но, когда на море уехал последний из них, в эфир посадили Асю. Она была уже заметным корреспондентом, бойким и неугомонным, в голосе присутствовали нужные низы, а потому инъекция эфира казалась оправданной. Много лет спустя, разглядывая VHS-ные записи [12] себя самой на Н-ском телеканале, Ася давилась со смеху. На экране сидела очаровательная кукла, у которой двигался только рот. Все остальные части лица застыли в бесконечном ужасе, руки неестественно лежали на столе параллельно друг другу, ладонями в одну сторону, пиджак жил своей жизнью, совершенно отдельно от тела.

– Пиджачок нужно сменить, – посмотрев первые эфиры, сказала Алина Ланина, рекламный продюсер телекомпании.

Алина представляла собой даму божественной ухоженности с безупречным строгим каре и безупречно сидящими брючными костюмами. О том, что это заслуга дизайнеров Сен-Лорана, Ася тогда даже не догадывалась. Алина пригласила Асю в свою машину, и водитель отвез их в небольшой частный магазинчик, хозяйка которого расплачивалась с телекомпаний бартером – шмотками за рекламу. Поскольку в брендовых вещах в студии никто замечен не был, а реклама крутилась в самый прайм-тайм, все искоса поглядывали на Ланину, совершенствующую свой имидж день ото дня.

– Подбери что-нибудь девочке, – сказала Алина хозяйке и села в массивное кожаное кресло, закуривая.

Спустя два часа Ася, как в зарубежных фильмах о золушках, вышла с кучей вещей, среди которых к эфиру были пригодны лишь один пиджак и пара шелковых блузок без рукавов.

– Мне все это нужно куда-то сдать? – робко спросила Ася.

– Оставь себе, оденься по-человечески, – покровительственно ответила Алина.

На следующий день они поехали к личному косметологу Ланиной, которая пыточно выщипала Асины брови в струнку и наложила макияж из палетки с невероятным количеством оттенков. Палетка повергла Асю в шок. Ничего богаче двухцветных теней «Елена» в Асиной тряпочной косметичке не было.

В следующий эфир Ася села преображенной. В ней появилась какая-то богемность московских телеведущих, что сразу отметил замгубернатора Н-ской области Сергей Жуков. После заседания экономического комитета, на который Ася приехала как корреспондент (после двух-трех сюжетов в день, сделанных для новостей, садиться в эфир ведущей было устоявшейся региональной практикой), он прижал к груди ее руку и шепнул: «Мое сердце бьется чаще из-за тебя».

Седякова осознала, что поступила опрометчиво, в первое же рабочее утро после отпуска. Она отсмотрела несколько Асиных эфиров и пригорюнилась. Чьих это рук дело, Анна Федоровна поняла сразу: с Алиной Ланиной у них были крайне натянутые отношения. И выбить себе эфирный пиджак за счет рекламного бартера Седякова не могла уже больше года. Ася оказалась лишь пешкой, Анна Федоровна не хотела ее терять, но от соперницы пришлось избавляться.

– Что за убожество! – прокомментировал эфирную картинку ее любовник, главный режиссер Юрий Палыч. На общей летучке раз в неделю он делал разбор полетов. – Я спрашиваю, что за убожество! Кому пришло в голову посадить этого совершенно не киногеничного человека в студию? Что за пиджак, позвольте спросить! Главный оператор, вы совсем ослепли, что у вас в кадре?

Народ сидел погасший, но никто не сказал ни слова. Процедура травли была частой и отработанной.

– Держись. – После летучки к ничего не понимающей Асе подходили друзья-коллеги и прощались, как перед расстрелом.

– Ты понимаешь, что ты – ничтожество, ты выгорела, исписалась. – Главреж Юрий Палыч прижал ее в углу коридора и обдал запахом пота, парами алкоголя и богардовского One man show [13].

Ася не понимала. Ей казалось, что она только занесла ногу перед прыжком, что у нее хватит сил свернуть горы.

– Вы меня еще увидите. – Она сжалась, пытаясь остановить слезы.

– Где? – глумясь, засмеялся главреж, сверкая круглыми очками.

– На первой кнопке, – брякнула Ася, даже не подозревая, насколько провидческой окажется эта фраза.

Глава 9

Кармина Бурана

Главный редактор конкурирующей телекомпании Артур Арганов беззастенчиво рассматривал Асю сверху вниз и обратно:

– Знаешь, мне кажется, тебе нужно вести что-то очень женское, – произнес он со сладостью в голосе.

– Почему вы так решили?

– По форме твоего бедра. Я видел, как ты играла в бильярд.

Общегородские тусовки журналистов всех трех телекомпаний Н-ска были популярны, и Ася их часто посещала. По бартеру телевизионщиков принимали боулинг-центры и бильярдные залы. Ася вспомнила, как готовилась к той вечеринке. Самыми дорогими в ее наряде были колготки – она купила их у какого-то барыги за четверть зарплаты. Черная сетка с крупными цветами по бокам. На вещевом рынке было подобрано лаконичное черное А-образное платье выше колена и найден синтетический розовый шарф, небрежно намотанный на шею. Туфли Ася взяла у мамы – румынские, черные с металлическими ромбами и застежкой на лодыжке а-ля Валентино. Она играла в бильярд, как водится, сразу нашлись учителя мужского пола, которые, стоя сзади, руководили каждым движением. Арганов курил в толпе поодаль, и, закончив игру, Ася встретилась с его хищным взглядом.

От женской программы она отказалась. Предложила свой документальный проект по экономике и промышленности, дышащей на ладан. Два года моталась по городам и селам губернии, буровым и заводам, получила «Тэфи-регион» [14] и загрустила. Небо Н-ска уже давило ей на макушку, и Ася решила махнуть в Москву. Арганов, к удивлению, отпустил ее с миром, подарил гигантский букет бордовых бархатных роз, чмокнул в нос и сказал: «Почему-то я за тебя не волнуюсь».

Билет на поезд в один конец, датированный 26 мая 2000 года, Ася сохранила на всю жизнь. Поселилась сначала у знакомых, заняв одну комнатку из трех, спустя время сняла квартирку рядом с Яузой в Медведково. Дорога до телецентра на трамвае занимала около сорока минут. Конечная – у Останкинского пруда, дальше пять минут идти пешком. Еще в Н-ске Ася отправила свои резюме на несколько федеральных каналов, договорилась о встречах и теперь ехала на первую из них. Выйдя из трамвая, мучаясь от боли в животе (привычной при волнении), она вдруг уперлась в огромную афишу на круглой железной тумбе: «Ярослав Кречет и Московский симфонический оркестр. Карл Орф. Кармина Бурана». Асе показалось, что она проглотила шерстяной носок. Горло стало сухим и колючим. На столбе красовался Славочка, пафосный, возмужавший, с каштановыми волосами до плеч, во фраке и бабочке. На заднем плане металось пламя, как когда-то на постере полуголого Жигунова.

– Кречет? – почти крикнула она. – Какого хрена!

Славочка просто взял ее фамилию «Кречетова» и отбросил все лишнее. Ася почувствовала, что ее цинично изнасиловали, оставив при этом под подушкой две тыщи на такси.

– Ну ты, Клюев, даешь, мамочкин сыночка, ты даешь… – Она споткнулась и упала, разодрав на коленке черные колготки. Славочка непостижимым образом продолжал вплетаться в ее судьбу, наполняя солоновато-сладостной слюной самое чувственное место под языком. Липкая кровь запеклась на капроне. Она села на бордюр, прикрывая рану сумкой, и по-детски разрыдалась.

Глава 10

Москва

Славочка выходил с однокурсниками из дверей Гнесинки поздним вечером. На перекрестке Поварской и Малого Ржевского переулка наткнулся на Филизуга, давно замерзшего в ожидании. Воротник серого короткого пальто был поднят, малиновые уши просвечивались насквозь чугунным фонарем у подъезда дома Шуваловой. Он сильно сдал, поседел, похудел, ручейки морщин на лице превратились в реки. Москва его, потомственного москвича, как-то совсем растворила. Богемность и выпуклость, которой так восхищался Славочка в Н-ске, сошла на нет, он стал жалок и даже убог.

– Фил, ну я же просил, не надо ждать меня здесь.

– Славик, я совсем без сил, я ложусь в больницу. – Филизуг дрожал от холода.

– Боже, а как я устал от этих манипуляций. Хорошо, ложись, только позвони мне и сообщи, где ты.

Со временем Клюев начал замечать, что стесняется Филизуга. Славочку ждали друзья, которых он неимоверными усилиями завоевывал почти два года. Ему было стыдно перед самим собой, ведь это Филизуг через свои прежние связи договорился о прослушивании в Гнесинке, Филизуг привез их с мамой в Москву, разместил в маленькой коммунальной комнатушке Староконюшенного переулка, оставшейся от дележа с женой. Эту коммуналку собирались вот-вот расселить, дав жильцам по двухкомнатной квартире где-то в Крылатском, но процесс затягивался. Первые полгода они жили странной семьей, спали на диване вдвоем с мамой, а Филизуг ютился на раскладушке. Вечерами репетировали, пока редкие оставшиеся соседи не стучали кулаками в стену. Дарья Сергеевна в это время готовила на общей кухне ужин из продуктов, которые добывала неимоверными усилиями. Денег ни у кого не было. Нервы звенели струной «ми» второй октавы, и каждый играл на ней свою партию.

Первое время Славочка страдал от нечеловеческой нагрузки – его взяли сразу на второй год обучения, но программа была очень сложной. Курс, на который он попал, невзлюбил провинциального гения. И прежде всего из-за Филизуга. О нем в училище ходили гадкие слухи. И разносил их не кто иной, как Аделина Нимская – выдающаяся скрипачка и тоже преподаватель Гнесинки. Она сделала все, чтобы помешать бывшему мужу восстановиться педагогом, и Филизуг вынужденно пристроил Славочку в ученики к своему другу – музыканту средней руки Анатолию Василевскому. А во внеурочное время занимался с Н-ским дарованием сам. Но о том, что Славочка – протеже Изугова, говорили даже в туалетах. Пробираясь между кабинками, Клюев нередко слышал противненькую, задевающую за живое фразу: «Филь-кин маль-чик-с-паль-чик!»

Дарья Сергеевна уехала из Н-ска не сразу – примерно через месяц после того, как Филизуг увез Славочку в Москву. Жизнь ее стала пустой, к тому же сын схватил ангину и загибался с гастритом от столовской еды. Дарья Сергеевна устроила семейный совет, который сводился к тому, что матери нужно быть с сыном. Младшая дочь, пьющий муж и болонка, по ее мнению, вполне могли существовать самостоятельно. Благо в соседнем доме жила ее старшая бездетная сестра, которая вызвалась помочь. Было решено: Катюша переедет жить к тете и окончит старшую школу под ее надзором, муж закодируется и бросит пить, а Дарья Сергеевна рванет к Славочке. Вскоре на Казанском вокзале в 5:38 утра ее с двумя чемоданами встречал Филипп Андреевич – Славочка лежал с температурой.

– Зачем вам два чемодана, мама? – спросил сонный Филизуг.

– Кастрюли, крупа, мед, варенье. – Она смотрела Филу между глаз, будто вбивала в его переносицу длинные гвозди.

– Крупа-а-а, – простонал Филизуг и прогнулся под тяжестью неподъемной ноши. – Носи-и-ильщик!

– Какой носильщик, деньги на ветер пускать. – Дарья Сергеевна вырвала один чемодан из его рук и энергично пошла по перрону. Филипп Андреевич торопливо семенил сзади.

Они зажили втроем в одной комнате, вместе ужинали, занимали очередь в туалет сразу на троих. Беспощадно ругались с алкашами-соседями, защищая друг друга, и безжалостно же друг друга уничтожали, когда соседям было не до них.

– Мама, зачем вы опять положили в суп эту крупу, в ней же мухи! – Филизуг и рад был бы поесть в столовой или кафе, но Дарья Сергеевна заведовала деньгами, отбирая стипендию у сына и зарплату у Филиппа Андреевича (тот устроился ночным сторожем – не мог заснуть на своей раскладушке под храп Дарьи Сергеевны).

– Не мухи, а жучки. Попался один – велика драма! Жри и не высовывайся.

– Что значит – «жри»? – заводился Филизуг. – Я не животное. Это моя квартира, мама, и вас сюда никто не звал!

– Ты – не животное? А кто ты?

– Я – музыкант!

– Был бы ты музыкантом, Филипп, был бы верным мужем, тебя бы не выгнали из Гнесинки, и в этом гадюшнике ты бы не жил!

– Мама, прекрати! – У Славочки на нервной почве задергался глаз, и он, пытаясь прижать его рукой, выронил ложку и опрокинул на колени суп. – Хватит!

– Вы видите, до чего довели сына? – орал Филизуг, пока Славочка, воя, бежал в туалет застирывать брюки.

– Я его довела? – Дарья Сергеевна уже бежала вслед за Славочкой. – До чего ты бы его довел, если б я не приехала!

– Да заткнитесь уже все! – Дорогу Дарье Сергеевне преградил низенький, сложенный будто бы поперек, Игоряня. Он круглые сутки работал на стройке и пытался отоспаться в единственный выходной. – Ща нос сломаю уродам.

Игоряня занес огромный кулак над Дарьей Сергеевной, Филизуг подскочил на помощь, удар пришелся ему по плечу.

– Не трогай музыканта! – визжала Дарья Сергеевна, вцепившись в майку Игоряни.

Славочка тихо плакал, сидя на унитазе. Ему никогда так не хотелось совершить самоубийство, как в этот момент.

Однажды Филизуг пришел поздно вечером, Дарья Сергеевна со Славочкой уже поужинали. Скрипач держал букет роз и яркий пакет в руке.

– Ишь ты, пижон! – прошипела Дарья Сергеевна. – Все остыло уже на столе, сам разогревать будешь!

– Ты чё, Фил, с банкета? – спросил Славочка.

– Уважаемая Дарья Сергеевна! Дорогая наша мама! – пафосно произнес Филизуг.

Все застыли, ожидая подвоха.

– Поздравляю вас с днем рождения! Будьте счастливы!

Славочка онемел. У Дарьи Сергеевны навернулись слезы. Она бросилась к Филизугу в неловкие объятия, исколовшись острыми шипами.

– Зачем же денег столько угрохал на цветы-то! – только и смогла произнести Дарья Сергеевна. – Можно ж было мяса купить…

– Не волнуйтесь, я их украл. И это тоже вам. – Филизуг достал из пакета бутылку красного и сверток из золотой бумаги, который тут же протянул Дарье Сергеевне.

Она развернула дрожащими руками и вынула темно-зеленое платье из дорогой плотной ткани.

– Да зачем же ты потратился, дурачок, оно ж мне все равно не налезет.

– Налезет, – отрезал Филизуг. – Переоденьтесь, а старое выбросьте, видеть его больше не могу.

За полгода Дарья Сергеевна не сменила ни одного наряда. В двух чемоданах, которые она привезла с собой, из личных вещей были только трое трусов, лифчик и толстая вязаная кофта темно-бордового цвета. Она зашла за занавеску, долго возилась, а потом крикнула:

– Сыночка, помоги застегнуть!

Славочка подошел, долго пыхтел.

– Я ж говорила, что мало.

Филизуг не выдержал, отодвинул ученика и сам аккуратно застегнул «молнию» на вспотевшей спине Дарьи Сергеевны. Мужчины отошли. Дарья Сергеевна неуверенно выглянула из-за занавески. Платье было ей впору, подчеркивало и высокую грудь, и тонкую талию, и крутые бедра. Тапочки она сняла, осталась босиком, стыдливо улыбалась, одергивая юбку.

– Неплохо, – оценил Филизуг.

– Ты такая красивая, – смущенно сказал Славочка, упрекая себя, что не вспомнил о дне рождения матери.

– Я еще бусы надену.

– Ни в коем случае, только платок, дорогой шейный платок. Подарю на Новый год. – Филизуг посмотрел на Славочку, и они кинулись целовать обмякшую Дарью Сергеевну.

Сели за стол на общей кухне, Фил принес из комнаты чешские фужеры – подарок поклонниц, разлил вино.

– Зачем же ты такое дорогое купил, сказал бы мне, я б свое… э-э-э… спиртное принесла. – Дарья Сергеевна, обычно властная, заискивающе суетилась.

– Ну уж нет, ваше пойло пусть лакают алкаши. – Филизуг был явным хозяином положения. К нему вернулись прежние стать, лоск, элегантность. Славочка опять смотрел на учителя с восхищением, они дерзко переглянулись, будто выступали дуэтом перед ревущей публикой.

Дарья Сергеевна не обиделась, только заметила:

– Ну так дай бог им здоровья, моим алкашам, на их деньги и живем!

Оба засмеялись. Славочка был в недоумении, но тоже захихикал, поддержав неожиданно теплую компанию.

Дарья Сергеевна умудрилась без прописки устроиться в продуктовый магазин продавщицей. Но денег не хватало, и она научилась приторговывать спиртным в розлив. Учителем и сподвижником стал чернявый дворник Шадгиз. В его подсобке на электроплитке работал самогонный аппарат из молочной фляги, трубок, склянок и алюминиевого ведра. В огромных бутылях бурого стекла бродило сусло на слипшихся фруктовых ирисках, которые Дарья Сергеевна приносила из магазина как просроченный товар. Раздутые медицинские перчатки, словно руки утопленников, жутковато приветствовали хозяев, брага слюнявилась пузырями, пришептывала, бубнила и обидчиво вздыхала. Очищенный дистиллят дворник разливал в пустые винные бутылки и вручал Дарье Сергеевне для реализации. Он же и поставил ее «на точку» – в удобное местечко во дворах между Староконюшенным и Калошиным переулками.

– Здесь будешь стоять, никто не тронет, а тронет, меня позовешь, – сказал Шадгиз.

Дарья Сергеевна исполняла эту роль впервые. К подкладке пальто крепко пришила суровыми нитками два внутренних кармана для бутылок. Прорепетировала перед зеркалом выражение лица – независимо-непробиваемое. В первый день никто не подходил, хотя болтающиеся туда-сюда синяки оглядывали ее и шептались. На вторые сутки один из них решился.

– Почем бормотуха?

– Тысяча рублей двести грамм, как батон белого. – Дарья Сергеевна робела.

– Наливай. – Бомж грязными руками с желтыми ногтями вытащил помятую купюру и протянул липкий граненый стакан.

С тех пор тропа к Дарье Сергеевне не зарастала. Она стояла полтора часа вечером после работы и час утром – синяки тянулись опохмелиться.

Правда, Шадгиз обманул: на третий день возле нее возникла пара – мужик в куртке из темной плащовки, от которой пахло краской, и баба с пропитым лицом, но цепкими глазами.

– Кто разрешил, сучка? – Мужик схватил Дарью Сергеевну за лацкан пальто, подтянув к себе.

– Шадгиз, – выдавила она пересохшим горлом.

– Кто-о-о? – Мужик врезал Дарье Сергеевне по лицу, она отшатнулась, но он поймал ее за воротник. Пальто расстегнулось, обнажило бутылку во внутреннем кармане. Мужик выхватил ее и замахнулся снова. Дарья Сергеевна закрыла руками голову.

– Оставь ее, – вступилась баба. – Интеллигентная она, вишь?

– Чтоб тебя здесь не было, шмара. – Мужик засунул бутылку себе за пазуху, и они отправились вниз по улице.

Дарья Сергеевна с горящими щеками кинулась домой. Пожаловалась Шадгизу, он неспешно чинил деревянный забор перед газоном.

– Будешь платить мне больше, придется еще ему отстегивать. Это Андрюха, пасущий на районе, он теперь не отвяжется.

К вечеру у Дарьи Сергеевны от глаза вниз по лицу разлился кроваво-красный синяк. Славочке и Филизугу сказала, что ударилась об угол холодильника в магазине. Но спустя месяц Филипп Андреевич случайно наткнулся на Дарью Сергеевну «за работой». Она ловким движением наливала алкашу первачок, ссыпая горсть мелочи в карман. Филизуг хотел пройти мимо, но решил, что это будет слишком благородно, и подошел вплотную.

– Что же вы, мама, бухлишком торгуете?

– Да ладно, Филипп, а жрешь ты на что? Херувим нашелся. Только Славочке не говори, будь человеком.

Подходя к дому, Филизуг усмехнулся: ишь, мамаша, нигде не пропадет!

Остаток мерло дрожал на дне бутылки, хлипкий стол трясся в такт взрывам смеха. Все трое были возбуждены и благосклонны друг к другу.

– А теперь, друзья мои, приговор, – поднимая последний бокал, серьезно сказал Филизуг. – Я договорился с ректором Гнесинки. Слава переезжает в общежитие на Хорошевке. Дарья Сергеевна едет домой в Н-ск, а я остаюсь один. Потому что в этом сумасшедшем доме я больше жить не могу. Точка.

Дарья Сергеевна опустила фужер, не пригубив.

– То есть как домой? Как это в общежитие? А где он будет есть? Где он будет репетировать?

– Там же, где и все другие студенты, мама. Славочка – большой мальчик. Он справится.

Глубокой ночью Дарья Сергеевна ушла спать, поджав губы. Славочка и Филизуг курили на лестничной площадке.

– Ты взял другого ученика? Ты в кого-то поверил больше, чем в меня? – спросил Славочка.

– Да. – Филизуг помедлил. – Я поверил в себя. Знаешь, за последний год у меня случились бессонница, нервный срыв, тремор, панические атаки, пиелонефрит в стадии обострения. Я в таком бредовом сне, Слава, не жил никогда. Я приютил безвольного сынулю и его тоталитарную мамашку. И я сплю с ними в одной комнате, буквально в одной кровати, ем из одной миски, как солдат на передовой, отдаю честь и получаю, в свою очередь, по морде лопатой.

– Но ведь ты сам привез нас сюда, Фил.

– Я привез сюда тебя одного, Слава, я не знал, что прицепом приедет твоя мать. – Филизуга трясло. – Я привез тебя в надежде, что мы перекантуемся год-другой в этой чертовой коммуналке, а потом будем жить в Крылатском. Будем жить ради МУЗЫКИ и во имя МУЗЫКИ! Я был уже в этой квартире, понимаешь? Там окна на восход, там простор с пятнадцатого этажа до горизонта. Ты думаешь, я не вылечил бы тебя от ангины? Зачем она приехала?