Клювы

Встав на цыпочки, она прижалась губами к его пересохшим губам. То не был французский поцелуй, но не был и поцелуй сестринский. Что-то среднее; так целуются накануне краха эпохи.

Она взяла его за руку, и они вместе выкрикивали имена, которые больше не имели для Филипа никакого значения.

Ее звали Яна, она переводила на чешский поэзию сюрреалистов. Позже, познакомившись с будущей невесткой, отец скажет, что она «девка», проститутка, а Филип даст отцу пощечину и на десятилетие оборвет связь с ним.

Яна была старше Филипа на пять лет.

Читала наизусть странные стихи Бретона и Десноса. Они пили вино из горла и занимались сексом во дворе-колодце заколоченного дома. Там громоздилась какая-то рухлядь, кушетки, кресла. От холода соски крошечных Яниных грудок превращались в камушки, в окаменевшие виноградины. Веснушчатые предплечья пахли парным молоком, а лоно – дымом и океаном. Он припадал к огненным зарослям, чтобы языком собрать смолянистый нектар.

И, разумеется, он рисовал ее – одетую и нагую, сидящую на пианино с широко раздвинутыми ногами. Идущую по парку, танцующую, молодую, стареющую.

Политика ушла из сросшихся жизней и не возвращалась впредь. Им было чем себя увлечь, помимо Дубчека и Гавела, помимо телевизора и выборов.

Они поженились в девяностом. Абсолютную идиллию нарушало отсутствие детей. Под рыжими прядями маскировался шнурок шрама. В двадцать Яне удалили из мозга опухоль. Она заново научилась говорить, писать, читать. При операции был затронут мозжечок – врачи предостерегали, что роды могут вызвать рецидив, хотя в случае с кесаревым сечением опасность снижалась.

Филип запретил жене рисковать.

Девяностые они провели в путешествиях: Испания, Франция, Алжир. Его картины выставлялись в галереях, она переводила для больших издательств.

Порой ночью Филип пробуждался от неизбывного страха, что Яна – лишь счастливый сон, что она ускользнула от него, утонула в толпе демонстрантов. Но Яна посапывала рядом, он обнимал ее и утыкался носом в волосы (поседевшие местами).

Он растолстел и облысел.

– Мальчик… – говорила она ему ласково.

Двадцать лет.

А в две тысячи девятом, за год до фарфоровой свадьбы, Яна тайно сняла номер в роскошной гостинице, выпила бокал совиньона, набрала ванну, включила The Animals и вспорола бритвой вены от запястья до локтя.

Ряженый в костюме смерти промаршировал по мосту.

Чертовы недели пришли не сразу – но, придя единожды, сказали, что станут регулярными гостями вдовца.

Карандаш чиркнул по бумаге и сломался, оставив жирную точку. Филип вздрогнул, выронил лист; рисунок спланировал на брусчатку. Улыбка кореянки стремительно завяла. Девушка взвилась, защебетала возмущенно. Заахали ее подружки.

В голову влез дурацкий образ: он, Филип, – апостол Иуда Фаддей, его окружают и вот-вот забьют дубинами язычники. Памятник мученику нравился Филипу больше других скульптур на Карловом мосту. Иуда покровительствовал безнадежным делам, и его часто путали с тезкой-предателем Искариотом.

Филип поднял руки в примирительном жесте: не нужно платить, простите!

Коллега Гинек, бросив пейзажи, семенил на подмогу:

– Девочки, не шумите! Творец всегда прав…

Гинек запнулся, глянув на оброненный листок.

То, что задумывалось как шарж, реализовалось в виде ужасной скалящейся морды, и будь Филип проклят, если он помнил, как рисовал щучьи зубы в кривой щели рта.

2.2

Скорая помощь пронеслась, вереща, по направлению к Нусельскому мосту, известному также как мост Самоубийц. Более двух сотен человек прыгнули с его перил в сорокаметровую бездну, став кляксой на асфальте или потеком на камнях мелкой речушки.

Когда Корней впервые путешествовал по стране, его поезд совершил экстренную остановку – какая-то женщина сиганула под колеса. Он удивлялся: почему люди кончают с собой в благополучной Чехии?

Пожив здесь, он частично избавился от наивно-восторженных шор (как и всякое государство, это имело и недостатки, и уродливые стороны), но не перестал любить Прагу любовью пылкого мальчишки. Он и родился двадцать восьмого сентября – в День чешской государственности. Такое вот пророческое совпадение.

Маринка предпочитала морской отдых: валяться на пляжах, а не карабкаться по холмам с навьюченными рюкзаками. Она ныла, натерев мозоль, а Корней злился. Уже тогда холодок пробежал между ними; он заглядывал в глаза Маринки, прикрытые солнцезащитными очками, только для того, чтобы увидеть свое отражение в стеклах.

Поездка должна была укрепить разболтавшиеся отношения. Они продержались еще год, готовились к свадьбе, ругались, мирились. Разбрелись, как пресловутые корабли. Маринка вышла замуж за коллегу. Корней эмигрировал, реализовал мечту.

Жизнь продолжалась.

В офисе пахло свежим кофе.

Коля Соловьев поедал картошку-фри.

– Здоровый завтрак, шеф?

Соловьев заурчал, похлопал себя по выпирающему животу.

Они познакомились в Днепре пару лет назад. Колина жена Алиса обучала Корнея азам чешского языка. Милая интеллигентная семья, поклонники джаза и классической литературы. Очаровательная дочурка-дошкольница. Соловьевы вскоре переехали за границу, на историческую родину Алисы, но поддерживали с Корнеем связь по вайберу. Пройдя через все круги бюрократической волокиты, Коля открыл в Праге издательство. И сразу предложил Корнею вакансию. А тот сразу согласился.

И как теперь не верить в судьбу?

Соловьев смахнул крошки с бороды, которую отрастил, войдя в возраст Христа.

– Угощайся.

– Спасибо.

Корней выудил из коробки картофельную соломку.

Офис купался в солнечных лучах. Молодое издательство состояло из двух работников. Соловьева и Туранцева.

Бóльшую часть комнаты занимал полупромышленный принтер, способный печатать что угодно, от наклеек и визиток до книг. В его тени расположились ламинатор, переплетчик, скобосшиватель. И смахивающий на футуристическую гильотину польский резак. Корней (его профессия официально называлась grafik) в совершенстве владел программами вроде Corel Draw и Adobe Photoshop, но пользоваться типографической техникой учился с нуля.

– Ну и ночка у меня сегодня была, – сказал Соловьев. – Малая кричала во сне, перепугала нас. Потом кошмары до утра мучили. Ты снился, кстати.

– О, это действительно кошмар.

– Кошмар – что я тебя убил во сне.

– Убил? Как? За что?

– За что – неведомо. А «как» – самое интересное. Я твою голову засунул под это лезвие.

– Мило. – Корней взглянул на резак, чей нож без труда кромсал пятьсот листов ксероксной бумаги за раз. – Знаешь, – сказал он, – некоторые племена Амазонки ставят знак равенства между сном и бодрствованием. Если им приснилось, например, что сосед украл у них свинью, они могут потребовать возместить ущерб в реальности.

– Существуй мы по таким правилам, мои сны привели бы нас с Алисой к разводу.

Корней улыбнулся, усаживаясь за компьютер.

– Тебе правда-правда не снятся сны? – спросил Соловьев.

– Крест даю.

С отрочества Корней думал, каково это – видеть в своей голове картинки. Летать, как птаха, разговаривать с мертвыми, даже трахаться. Он представлял, что, заснув, люди попадают в кинотеатр и следят за разворачивающимся на экранах фильмом. Конечно, он иногда завидовал человечеству, награжденному ночными грезами. Его сон был семичасовым беспамятством. Зато он был уверен, что не встретит субъектов из прошлого и во сне.

– Может, ты просто забываешь? – предположил Соловьев. – Сны снятся всем, включая слепых от рождения. Они снятся мышам и голубям!

– Рад за вас. Но мои ночи чисты от непрошеных образов. Я хочу отдыхать, а не галлюцинировать. Вчера на Надражи Вршовице какой-то наркоман терся лицом об асфальт. Само собой, он бы приснился мне, – Корней щелкнул пальцами, – не будь мой мозг защищен от мусора.

– Терся об асфальт?.. – заморгал Соловьев.

– Да, – помрачнел Корней, – разодрал себе губы в мясо. Я вызвал скорую.

– Полнолуние.

– Оно самое.

Соловьев погрузился в раздумья и через минуту сказал:

– Зря ты так. Про сны. Менделеев придумал во сне периодическую таблицу.

– Адвокат Морфея! – хмыкнул Корней.

– Да-да. Нильс Бор – модель атома, Роберт Луис Стивенсон – сюжет «Странной истории доктора Джекила». Кекум увидел структурную формулу бензола, а Бетховен с Вагнером сочиняли мелодии. Я про все это читал. Но я не Менделеев и не Вагнер. Моя задача… Кстати, какая у меня задача?

– Флаеры для клуба.

– Обожаю флаеры!

Корней запустил программу и занялся разработкой макета.

2.3

Парикмахерская находилась в полуподвальном помещении, и сквозь открытые двери девушки обозревали только ноги марширующих по тротуару прохожих.

Вентилятор загребал лопастями воздух. Радио транслировало хиты из постсоветских девяностых.

Желающих постричься в это солнечное августовское утро было мало. А срок оплаты аренды неумолимо приближался.

«Будем бомжевать… – вздохнула Оксана. – Просить милостыню на Вацлавской площади».

Василиса оседлала стол, чиркала наманикюренным ногтем по экрану смартфона. Улыбалась загадочно.

«Мне бы твою беззаботность!» – позавидовала Оксана.

– Ксю, – окликнула Василиса, – а твой Прохор один живет?

– Не Прохор, а Корней, – поправила Оксана, – и с какой стати он мой?

– Ксю… – Василиса накрутила локон на пальчик, – а давай ты сегодня у него переночуешь?

– Что? – Оксана уставилась на подругу. – Ты сдурела?

– А что такого? – Василиса невинно захлопала ресницами. – Это нужно мне, это нужно ему, и, главное, это нужно тебе! Ты же ржавеешь без нормального мужчины!

«Что ты знаешь о нормальных мужчинах?!» – мысленно вспыхнула Оксана, но одернула себя. Сама-то «нормальных» встречала разве что в мелодрамах.

– Даже не начинай.

– Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– Не выдумывай! Я видела его три раза в жизни!

– Целых три раза! – Василиса театрально завалилась на столешницу. – Боже, да вам пора съезжаться.

Но Оксане было не до шуток.

– Ты не можешь выгонять меня из дому.

– Я и не выгоняю. Я прошу. Одна-единственная ночь.

Василиса крутила роман с женатым чехом, бизнесменом. Они занимались сексом в его джипе на парковке. Чех вызывал у Оксаны омерзение.

– Забудь! – отрезала Оксана, сердито перебирая спиральки бигуди. – Я буду спать в своей постели. Снимите гостиничный номер. У твоего Петра достаточно денег.

– Да хрен там… – фыркнула Василиса обреченно. – Жена его поприжала. Контролирует расходы.

– Ничем не могу помочь. У меня тоже есть принципы.

– Ну курочка моя… – Василиса – кошка с огромными просящими глазками – спрыгнула на пол, направилась к Оксане. – Ты обиделась, что ли?

Оксана резко повернулась и прыснула в подругу струей воды из распылителя.

– Ах ты! – Василиса схватила длинную кисть для окрашивания волос и, орудуя ею как шпагой, перешла в наступление. Оксана, смеясь, загородилась головой манекена.

– Мир? – спросила промокшая Василиса через минуту.

– Мир, – согласилась Оксана. Она не умела долго сердиться.

– Но тебе действительно нужен мужчина, – заявила Василиса.

– Ты опять?!

– Честно-честно. Ты разговариваешь во сне.

– Разговариваю?

– Стонешь. Ох, ох, о, я… – Василиса изобразила неприличный жест.

Оксана зарделась. Может, подруга права? Может, ей пора завести отношения и Корней – подходящий кандидат? Высокий, симпатичный, с густой каштановой шевелюрой, как ей нравится.

Они познакомились недавно. Довольно комично: Оксана, только-только переехавшая в Прагу, решила покрасоваться, напялила высокие каблуки. Выяснилось, что передвигаться по брусчатке на шпильках – то еще удовольствие. Вот эту раскоряченную цаплю-Оксану и приметил прохожий шатен.

– Вам помочь?

Оксана попыталась возмутиться, отшить парня, но каблук угодил в ямку между чертовых булыжников, и она, пошатнувшись, чудом удержала равновесие. Хвала небесам, она не отошла далеко от дома.

– Ладно, – сдалась Оксана и взяла шатена под локоть. – Вон тот подъезд.

– Живете здесь?

– Вам-то что?

– Простите… – Парень замолчал.

«Ну что я за хамка!» – устыдилась Оксана.

– Это вы простите. Да, снимаю квартиру с подругой.

– Хороший район. Я живу у вокзала, в пятнадцати минутах ходьбы.

– Как вы узнали, что я говорю по-русски?

– Пражанки предпочитают плоскую подошву. Каблуки, вы уж извините, выдают соотечественниц.

– Господи, как мне стыдно…

– Что вы. Ерунда.

Он транспортировал ее к подъезду.

– Откуда вы? – спросила Оксана.

– Днепропетровск. А вы?

– Харьков.

Он поднял руку ладонью к Оксане, и она дала ему «пять».

– Ще не вмэрла. Я – Корней.

Необычное имя было к лицу шатену. Оксану очаровала его приветливая улыбка.

– Оксана.

Она нащупала в сумочке визитку, вручила Корнею.

– Понадобится стрижка – я работаю в парикмахерской на соседней улице.

– Понадобится, – сказал Корней.

– Тогда пока.

Он заглянул через неделю. Доверил ее ножницам шелковистые и мягкие волосы. Он работал в издательстве, отлично владел чешским. А Оксана, как ни штудировала книги, знала язык на уровне профессиональных терминов и диалогов с кассиром.

Корней был старше на три года – двадцать семь. Весы, идеальная пара для Стрельца.

Предложение «куда-нибудь сходить» Оксана приняла с радостью.

Но ночевать у мужчины на первом свидании?

– Ты посмотри, – Василиса подсунула смартфон. – Наша общага.

На видео было снято общежитие колледжа. Картинка дрожала – оператор прятался за углом. По полутемному этажу носился взад-вперед студент в плавках. Он бросался на двери – из комнат звучал надрывный хохот, голоса подначивали полуголого студента бушевать сильнее. Самые смелые выглядывали в коридор – буян тут же кидался в их сторону, но двери захлопывались у его лица.

Давясь от смеха, оператор прошептал за кадром:

– Прикиньте, он спит!

Ролик назывался «Лунатик Стас наводит порядки».

– Датировано сегодняшним числом, – сказала Василиса, – думаешь, он реально во сне? Он там попробует укусить коменданта за колено.

– Бедняга! – пожалела Оксана. Стаса, а не коменданта.

Ее бывший парень был лунатиком. Она узнала об этом, когда они съехались.

Ваня вставал с кровати ночью и ковылял в ванную. Сидел, забившись под раковину, обхватив покалеченную стопу руками. Баюкал собственную ступню, как ребенка. Затравленный, заблудившийся.

Оксана увещевала:

– Пойдем спать.

– Отбой, – скрежетал он сквозь стиснутые зубы, – вольно, отбой.

Она понимала, что он не навредит ей (спящий – не навредит, насчет прочего у нее появлялись сомнения). Но человек в ванной пугал Оксану. Его бессмысленный взгляд. Ногти, скребущие обрубок стопы.

Взор Оксаны остановился на мойке в углу парикмахерской. Она словно опасалась обнаружить Ваню, скорчившегося под раковиной. Лунатик, преодолевший две границы, две тысячи километров, чтобы найти ее и…

«Наказать», – грохнула по нервам мысль.

– Работаем! – засуетилась Василиса.

Утренний клиент спускался по ступенькам в парикмахерскую.

2.4

Район Богнице на севере Праги имеет немало достопримечательностей. Исторические барочные постройки (дом священника, приют матери и ребенка), костел двенадцатого столетия, самое длинное в Европе жилое здание, природный заповедник. Панельный конгломерат из типовых новостроек соседствует с городищем дославянской эпохи. Но главные достопримечательности района носят трагический оттенок – это хоспис Штрасбурк и Богницкая психиатрическая больница.

Лечебница была открыта в начале прошлого века и функционирует до сих пор, обслуживая почти полторы тысячи пациентов.

…Филип подозревал, что закончит здесь свои дни.

Когда бессонница, подобно разгневанной птице, выклюет разум.

Он миновал больничный забор, свернул на уютную, застроенную старинными двухэтажными домами улочку. Солнце клонилось к высоким речным берегам. Паутинка, предвестник осени, серебрилась в листве.

По этой дороге в нулевом году они шли с Яной. Грустный поход: под мышкой Филип держал ящик из-под апельсинов, а в ящике спал вечным сном их любимец Тото. Пес породы джек-рассел-терьер служил им верой и правдой десять лет (или они служили псу). Филип боролся со слезами, щиплющими глаза.

Сегодня он шел один.

После запруженного центра Богнице казалась вымершей. Облака плыли над краснокрышей фермой, над полями и коттеджным кооперативом. Редко-редко попадались хлопочущие дачники во дворах.

Вот и цель поездки – кирпичная ограда, ворота с крестом. Справа – кладбище домашних животных. На могилах – награды и истрепанные игрушки. Резиновые уточки и мячи сохранили отпечатки зубов тех, кто отжил свой кошачий-собачий век. Пустая клетка покачивается на ветру, цокая об ольху.

Numánek 1988–2002

Irmicka 1992–2004

Arny 1993–2003

И Тото закопан там. Под миниатюрным надгробием – фотография, изгрызенная кроссовка, плюшевый Винни Пух.

Но сегодня Филипа интересовал не покойный пес, а ворота впереди.

Он отворил калитку и очутился на территории больничного кладбища.

Земля, ограда, деревья – все поросло ползущим кустарником с мелкими треугольными листочками. Тропу покрывал толстый слой бурой листвы, словно пятипалые ладошки, спрессованные вечным увяданием, словно размокшие от слез письма с печальными новостями. Наверное, они копились не один год, образовывая ковровую дорожку, выстланную для самого невеселого приема.

Здесь давно не хоронили; могилы едва угадывались под зеленью. Просто кочки, легкие волны между кленами. Лишь горстку могил до сих пор венчали надгробия. Ливни соскоблили с плит имена и даты. Разгладили камень.

Больничное кладбище служило местом упокоения самоубийцам и сумасшедшим. И детям сумасшедших, родившимся в психбольнице. После войны сюда свозили и трупы казненных полицаев – чтобы коллаборационисты не лежали рядом со своими жертвами на обычных погостах.

Пражане, доведенные до отчаяния и выбравшие смерть. Петлю, бритву, пистолет или холодные воды. Тысячи разных судеб с похожим финалом.

Филип частенько приходил сюда в последнее время. Гулял у надгробий, придумывая биографии местным жителям. Этот наложил на себя руки под гнетом долгов. Тот предпочел пулю, защищая поруганную честь. А еле заметная кочка у ворот – несчастная любовь.

Тело Яны, согласно завещанию, сожгли в крематории. Адский огонь слизал лицо. Шипел жир, прогорали кости.

Пепел развеяли над Влтавой безоблачным утром.

Яна. Яна. Яна.

Двадцать пятого августа две тысячи девятого Яна предложила устроить пикник. Покормить лебедей, как раньше.

Они много лет не бывали на Стрелецком острове – город изменился, наводнился гостями, пражане фыркали от одного упоминания о туристических зонах. Еще в начале нулевых ситуация была иной – бывшие страны Варшавского блока ассоциировались у западных европейцев с замшелым социализмом. Настоящие толпы наводнили Чехию позже, оттеснив коренных жителей к окраинам. Ленивые жопы построили лифт, чтобы съезжать на остров прямо с моста Легии.

– Ты уверена? – спросил Филип. – Тебя же мутило вчера.

– Это из-за судака, – ответила Яна, – теперь я чувствую себя отлично.

Бледность ее щек говорила об обратном, но он сдался. Он всегда ретировался под напором невинной улыбки Яны.

Чайки парили над рекой. Утки дрались за хлебные крошки. Лебеди ныряли, выставляя на обозрение толстые зады. Один пернатый нахал укусил Филипа за голень.

Они ели сыр и пили моравское вино. Он давал ей губами упругие виноградины. Яна пахла июлем, будто впитала в себя за лето солнечные лучи, зарядилась, будто батарейка, и заряжала его.

– Помнишь день, когда нам было хорошо?

Семейная шутка, означающая «каждый день из прожитых».

– Что-то припоминаю.

У обочины тропки чернела прямоугольная дыра – вероятно, раскупоренный склеп. Листва вокруг покрылась каплями влаги и белесой плесенью. В скважине только мусор. Сучья, бутылки из-под «Браника». Кладбище по понятным причинам манило сатанистов. Как-то Филип обнаружил тут огарки черных свечей и долго стирал с безвестного надгробия намалеванную пентаграмму.

Мертвая опаль чмокала под ногами, подошвы выдавливали серую водицу. Но по бокам от колеи зеленели поляны, устланные стеблями. Плющ цеплялся придаточными корнями за стволы, облачал деревья в коконы. Каждая ольха, каждый клен оделись в плющевое рубище. То, что издалека казалось гнездами в кронах, было болезнью, ведьмиными метлами, образованием бесплодных побегов, проклюнувшихся из спящих почек.

Тропинка текла к руинам часовни.

Днем Филипу почти удалось заснуть. В приятной дреме он пробыл двадцать минут. Птица-бессонница вцепилась когтями и выволокла обратно. Больше он не смыкал глаз.

Собственная бодрость тревожила.

Часовня торчала треугольным фронтоном в сереющее небо. Рыжий кирпич отторгнул штукатурку. Крыша исчезла, часовня подставила дождям разграбленное нутро. Внутри на замшелом алтаре стояли современные пластиковые лампадки. И что-то новенькое – фотоаппарат на треноге.

Филип поискал в запаутиненных окнах фотографа. Кто же так бросает дорогую технику?

На кладбище властвовала тишина; ни щебетания птиц, ни жужжания насекомых. Лишь шуршали ветви и шевелились растительные скальпы надгробий.

Бросив на штатив недоуменный взгляд, Филип начал обходить часовню.

…После пикника они занимались любовью. Они прожили вместе больше семи тысяч дней и в первые годы супружества упивались сексом по три раза за ночь. Но и после сорока пыл не угас.

Яна скользила влажными ягодицами по его бедрам, внимательно смотрела в его глаза, будто запоминала.

– Что такое? – спросил он, убирая рыжую прядь с ее лица.

– Ничего. – Она опустила веки и задвигалась быстрее.

Ее фигура была превосходной. Маленькие груди, не знавшие молока, впалый живот, октябрьское пламя волос на лобке. Разве что кожа истончилась, да еще руки выдавали возраст.

По пути к ванной она застыла. Голая желанная сорокашестилетняя женщина.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– А я – люблю тебя.

– Я очень тебя люблю, – улыбнулась она с грустью и благодарностью.

Он уснул крепким здоровым сном удовлетворенного мужчины.

В следующий раз он увидел ее в морге, лежащую на металлическом столе.

«Мой мальчик, – обращалась Яна к нему в предсмертной записке. – Ты поймешь меня, ты меня всегда понимал».

В горле запершило.

Справедливо ли это – отнять у него самое ценное? Землю топтало столько недостойных жизни тупиц, преступников, негодяев. Восьмидесятилетний отец Филипа выкуривал по пачке «Спарты» в день, поносил евреев и голосовал за «Социальную справедливость»[1].

Яна утекла багровым в горячую пенную воду. Стала прахом и полетела над мысом Замке.

Никто не прижмется к нему, не прошепчет на ухо: «Мой мальчик…»

За часовней погост заканчивался. Поскрипывало над приямком ржавое колесико. Некогда на нем крепилась лебедка, приспособленная, чтобы доставать из подвала тяжести. Нынче подвал часовни был забит трухлявыми досками.

Кладбищенские сумерки сгущались. Тени плыли по руинам: силуэты деревьев, человека, опять деревьев.

Филип оглянулся.

Приземистый парень вышел из-за кустов. В лохматых светлых волосах застрял гербарий. Белая куртка изгваздалась в грязи.

Пустые тусклые глаза уставились на Филипа. Зрачки расширены. Лоб в испарине.

– Ох, – сказал Филип, – вы меня…

Блондин перебил его ударом. Осклизлая коряга хлопнула Филипа по плечу, оставила на рукаве мокрый след.

– Ты чего?! – опешил Филип.

Последний раз он дрался на митинге в восемьдесят девятом.

Блондин (лицо вялое и непроницаемое, зрачки отражают вечерний свет) махнул двухметровой дубинкой. Ветка шикнула в воздухе.

– Перестань! – потребовал Филип.

Мысли скакали галопом.

Грабитель? Но это размахивание палкой совсем не походило на ограбление. Сумасшедший? Пациент больницы с обострением? Видимо, так.

– Послушай, парень…

Блондин сделал выпад.

Коряга стукнула по локтю. Сучок впился в кожу, Филип скривился от боли.

– Лепси… – беззлобно проговорил безумец. – Лепсия…

Дубинка рисовала дугу.

Блондин ковылял к Филипу. По его брюкам растекалось темное пятно.

Филип отпрыгнул, едва не сверзился в подвал часовни. Схватился за металлический остов, предназначавшийся для лебедки. Коряга промелькнула у виска.

«Да что с тобой, парень?»

– Я не заразен, – сказал блондин. Сжал палку как копье и прицелился.

Филип оттолкнулся, побежал. Ноги путались в плюще, коренья оплетали ноги. Но останавливаться, драться с больным парнем он не намеревался.

«А что, если псих напал на фотографа и оглушил его?»

Следовало позвонить в полицию, хотя бы вызвать неотложку.