Венец из змеевника

– Не должна ты водить нас этим путём, – тихо прошептал он, вдруг совсем по-другому, словно высказал признание.

– Не могу иначе, – ответила я, – старый долг сильней страха.

Тотчас же издалека раздался едва уловимый шелест – как если бы кто-то пробирался сквозь ветки, осторожно, играючи. Князь встал рядом, его рука – чуть ощутимое, цепкое касание моих пальцев.

– Что это?

– Это не зверь и не птица, – шепчу я. – Это то, что не забывает должников.

Труженики леса, души забытых, что остались без ритуала, проходят здесь по ночам, разыскивая своё имя, свои кости, свой след, чтобы вновь стать целым. Я вспомнила последний рассказ матери о том, что нельзя смотреть в глаза тем, кто бродит под серой луной. Я долго стояла, не смея взглянуть на князя. Его дыхание стало совсем тихим. Густой ночной лес обнял нас, и мир сузился до этого тёмного пятна у костра, где человеческие слова казались детской выдумкой.

В ту ночь я впервые ощутила: границы между страхом и долгом не существуют. Мы оба, князь и ведьма, стали одинаково беззащитны перед древней тьмой, что давно выбрала для нас не игру, а жертву.

* * *

На утро следы исчезли, как ветреная посевная пыльца. Лишь кости оставались – старожилы мёртвого леса. Никто не говорил лишнего; только князь, перед самой дорогой, вдруг прошептал мне:

– Ты найдёшь то, что ищешь, ведьма. Но не всё в этом лесу любит, чтобы за ним следили.

Я кивнула, поняв слишком многое. Моя судьба уводила меня в Чернолесье к неведомому – как старый ключик подходит к потайной двери, а ты не знаешь, что за ней: свет или конец всему.

* * *

День втягивался в лес неохотно, лучи вылизывали поляну разными отрывочными пятнами: здесь все решал полумрак и мох. За ночь деревья стали казаться ещё выше и ближе; тонкие корни выползали из земли, словно щупальца древнего сна, готовые ухватить за лодыжки. Каждый шаг отзывался в глубине души: здесь нельзя повышать голоса, здесь всякая мысль оборачивается пророчеством для самого себя.

Казалось – повсюду прячутся холодные взгляды; кто-то невидимый обходит лагерь по кругу, шепчет, смеётся тоненько вместе с ветром. Староста старался бросать на меня взгляды из-под лба, а стражи сосали леденцы страха; их руки остро пахли потом и нетронутой, липкой сталью мечей. Я, привычная к одиночеству, впервые искала поддержки хоть в чём-то живом – и, не найдя ничего, кроме себя, молчала.

Шли дальше, глуше и крепче становился лес. Ночь нависала над нами, даже когда стоял полдень – странная, заблудившаяся ночь, завернутая в еловую шаль. На поваленном дубе я увидела вырезанный знак – развёрнутая ладонь и в ней костяная змейка, крохотная, выгрызенная ножом. Это был знак из старых преданий «пути возвращения». Он означал: тот, кто сюда зашел, уже не сам себе хозяин, и если выберется – не узнает дороги домой.

– Это кто сделал? – спросил князь с деланным интересом. Его пальцы задержались на моём запястье – точно хотел убедиться в моей земной оболочке, в живой крови под кожей.

Я ответила шёпотом:

– Старики ставили – чтобы духи сбивались с тропы. Но сейчас никто не рисует такие знаки. Кто-то спешил… или боялся.

– Ты боишься? – спросил князь внезапно мягко.

– Я знаю цену лесу.

Он медленно улыбнулся, и эта улыбка была похожа на ожог – чуть заметная, изменившая всё внутри меня.

* * *

У ручья нашли новое: раздавленный оберег, мятая детская игрушка из соломы. Она была разодрана на две части – в одной крупинка проса, в другой высохший, черный коготь.

Я положила руки на землю, пересчитала все страшные приметы. Каждая вела к одному: кто-то открыл границу, пустил хворь, разорил лесную тишину. Маленькая девочка и её брат – их имена звучали у меня в голове. Кажется, я услышала шёпот: то ли ручей, то ли то самое, что не любит свидетелей.

Лес будто читал мои мысли. Из зарослей вдруг послышался леденящий стук – кто-то, неверно ступая, двинулся прочь от тропы, и на миг мне показалось: это сами дети идут на зов, тяжело улыбаются пустыми глазами, тянут руки сквозь стены вековых стволов.

В моей душе боролись ужас и знание. Предчувствие затаилось во мне навечно – словно я сама была частью угасшей ветви рода, проклятой, оставленной для страшного обряда.

Князь остановился рядом – как скала или ровная могильная плита. Его голос звучал почти по-отечески:

– Василиса, ты чувствуешь что-то?

– Здесь уже нельзя говорить по-старому, – ответила я. – Надо лишь слушать лес. Он скажет.

И действительно: вдруг стало ясно – тишина леса неестественна, она тяжела и окрашена глухой злобой. Собаки в деревне, я знала, воют так лишь перед смертью хозяина. И мне почудилось: где-то впереди не то плачь, не то скрежет зубов маленьких.

Мы шагнули дальше. Всё изменялось, как в дурном сне: стены из веток, трава черная, дикая туча мошкары, мутная зыбь над болотом. Я перестала различать голоса спутников, только стук сердца и чьи-то чужие слова – полные боли, детские, давно умершие, но всё же живые.

* * *

Поздний вечер, на исходе, когда мы, измученные, разбили второй ночной стан. Я заметила, как князь стал другим: он больше не насмешничал, глаза его погасли, на губах – усталость и, быть может, сочувствие. Я впервые увидела, что величие держится на резьбе боли.

Он присел рядом, поближе; улыбка ускользнула, как тень, и вновь вернулось то двойственное отношение – то ли презрение, то ли интерес, смешанный с тоской.

– Видишь ли, ведьма… – начал он, недоговаривая. – Если мне суждено здесь сгинуть, хочу знать: ты не отпустишь меня на смерть, не сказав всей правды?

Я молчала долго. Тогда он внезапно дотронулся до моих волос, нерешительно, как младенец к огню:

– Почему твоя мать избрала тебя?

Внутри меня поднялась волна – горькая, как болотная вода. Я сглотнула:

– Она не избирала… Долг наследуется, даже если ты его не примешь. Лес сам знает, кому что вручить. Я лишь дом его для чужих долгов.

– Боюсь, ты хранишь куда больше, чем сама понимаешь, – тихо сказал он.

И вдруг здешняя тьма накрыла нас настоящим зовом: тяжёлый ветер пронёсся над лагерьем, огонь погасл, к костру подползла невидимая тень – узкая, как страх, длинная, как ночь. Я почувствовала – кто-то пришёл, совсем близко, и дышит нам в затылок.

Стараясь не выдать дрожи, я поставила у костра оберег – корень с узлом и немного мёда. Шёпотом призвала мать и тех, кто до неё был – пусть сторожат на границе сна. Но за границей огня уже двигалось что-то другое – без слов, без дыхания, только с тяжёлым желанием приблизиться.

Я увидела, как князь смотрит на меня – глаза тёмные, холодные, но в их глубинах жмётся одиночество, почти похожее на моё.

– Если мы не выберемся завтра, ведьма… – начал он, – что дальше?

– Лес забирает то, чему пришло время уйти, – выдохнула я.

Всю ночь я слушала: в треске сучьев, в шорохе травы, в затаённом плаче, которого не должно быть, – жил старый лесной страх. Но на этот раз он не сводил с ума, а обвивал сердце предчувствием: впереди ждёт больше, чем просто пропавшие дети. Лес распахивает пасть, и долг каждого назван – быть или жертвой, или знаком в цепи проклятия.