Троцкий: Жизнь революционера

Взросление в утонченной и интеллектуально насыщенной атмосфере Одессы привело Льва к конфликтам с отцом. Приезжая назад в деревню на каникулы, Лев чувствовал отчуждение, как если бы «между мною и тем, с чем было связано мое детство, встало стеной нечто новое». Давид Бронштейн бывал очень жестким. Троцкий рассказывал Максу Истмену, что у соседей он «пользовался уважением, смешанным с изрядной долей страха». Наблюдая за тем, как отец спорит с крестьянами на мельнице о зерне и деньгах, Лев понял, что тот, нисколько не стесняясь, думает только о собственной выгоде.

Временами Лев чувствовал, что происходит какая-то несправедливость, и переживал, что его отец пользуется тяжелым положением тех, кто беднее его. Лев был чуток ко всевозможным мелким обидам: когда отец слишком скупо платил носильщику, который нес их багаж, когда рабочие на хуторе получали причитающиеся им деньги, «но условия договора истолковывались… жестко». Однажды на принадлежавшее отцу пшеничное поле зашла чужая корова. Давид Бронштейн оставил животное у себя и клялся не возвращать его, пока владелец не покроет убытки. Крестьянин протестовал, умолял, сжимая в руке картуз; в его глазах стояли слезы, «он согнулся в поклоне, как старушка, которая молит о милостыне». Лев разрыдался от горя, потрясенный унижением крестьянина и неумолимостью отца. Он успокоился только тогда, когда родители заверили его, что корову вернули, а с владельца не взяли никакого штрафа. Троцкий начал замечать социальную и экономическую напряженность, возникавшую между его состоятельным отцом, с одной стороны, и работниками и крестьянами – с другой, которые зависели от него в добывании средств к существованию. Лев обнаружил, что испытывает к ним сочувствие, и стал ощущать неловкость от образа жизни отца. Ему было важно совсем другое. «Инстинкты приобретательства, мелкобуржуазный жизненный уклад и кругозор – от них я отчалил резким толчком, и отчалил на всю жизнь». То, что Троцкому нравилось вспоминать подобные эпизоды, возможно, говорит больше о его мыслях во взрослом возрасте, чем о детских переживаниях. Как заметил самый известный биограф Троцкого Исаак Дойчер, «многие в детстве сталкивались с подобными и даже еще более страшными сценами, однако, повзрослев, не подались в революционеры»[3].

1 ноября 1894 г., когда Лев учился в шестом классе реального училища, умер царь Александр III. Ученикам, вспоминал Троцкий, «событие казалось громадным, даже невероятным, но далеким, вроде землетрясения в чужой стране». Александр III прожил всего лишь 49 лет, и его сын, Николай II, не был в достаточной мере готов к восшествию на престол. Троцкому было 15, и он находился в сотнях километров от центра российской политической жизни. Он только начинал чувствовать возмущение самодержавным гнетом, но это чувство через несколько лет свяжет его судьбу с судьбой царя, столь внезапно унаследовавшего верховную власть.

К 1895 г. Лев успел отучиться в реальном училище Святого Павла семь лет, включая подготовительный класс перед поступлением. В училище было только шесть классов, поэтому Льву нужно было искать другое учебное заведение, где закончить семилетний курс среднего образования. Чтобы быть поближе к родителям, Лев уехал из Одессы в Николаев – не такой крупный, более провинциальный город, расположенный на берегу Черного моря.

Оглядываясь на годы своей юности, Троцкий утверждал, что покинул Одессу политически несознательным – по его выражению, «настроения мои в школе были смутно оппозиционные, и только». Ему было незнакомо имя Фридриха Энгельса, который умер в 1895 г., и он «вряд ли мог сказать что-либо определенное о Марксе». Все это изменилось в 1896 г., в последнем классе училища, когда Лев начал задаваться вопросом о своем «месте в человеческом обществе». Живя в семье, где все дети были старше него, Лев стал мишенью страстных доводов людей, упорно стремившихся обратить его в свою новую социалистическую веру. Он реагировал на их агитацию «тоном иронического превосходства». Хозяйка, у которой он жил, с благодарностью отмечала его упорство и даже ставила его в пример своим увлеченным детям как образец зрелого мышления.

Но вскоре, совершенно внезапно, как если бы само его прежнее сопротивление в чем-то проистекало из внутренней увлеченности радикальными идеями, Лев объявил о своем обращении в новую веру и с этого момента «забирал влево с такой стремительностью, которая отпугивала кой-кого из моих новых друзей». Его образ жизни коренным образом изменился. Он забросил школьные занятия, стал пропускать уроки и начал собирать коллекцию «нелегальных брошюр». Он «набрасывался на книги» и «стал читать газеты… под политическим углом зрения». Это были первые шаги в его политическом пробуждении.

Кроме того, Лев познакомился с бывшими ссыльными, состоявшими под надзором полиции. Он сблизился с работавшим у его хозяйки садовником, чехом по имени Франц Швиговский, чей интерес к политике превратил его скромную «избушку» в место сбора молодежи и политических активистов. Швиговский первым открыл перед Львом мир серьезной политической литературы, напряженных политических дискуссий и нередко загадочных, но от этого еще более захватывающих споров между сторонниками конкурирующих взглядов из движения народников и недавно возникшей марксистской партии социал-демократов. Член этого кружка Григорий Зив в своих мемуарах, которые являются одним из немногих независимых источников информации о жизни Троцкого в тот период, когда он только выбирал путь революционера, позднее вспоминал, что эти собрания носили «самый невинный характер». Стараниями Швиговского все чувствовали себя у него как дома. В непринужденной, неформальной атмосфере его сада они открыто высказывали свои мысли, уверенные, что полиция ничего не узнает. Поэтому они слетались туда «как мотыльки на огонь». Но среди жителей Николаева сад Швиговского, по словам Зива, пользовался «страшной репутацией; его считали центром всяких ужаснейших политических заговоров». Жандармское управление засылало туда шпионов, но те могли сообщить только то, что Швиговский – гостеприимный хозяин, которому нравится угощать своих гостей яблоками и чаем, вовлекая их в разговоры на всякие причудливые темы.

Лев не смог утаить от родителей эти перемены в своей жизни. Давид Бронштейн иногда приезжал в Николаев по делам. Узнав, что у Льва появились новые друзья и пропал интерес к учебе, он попытался давить силой отцовского авторитета, но безуспешно. Состоялось «несколько бурных объяснений», во время которых Лев защищал свое право на выбор жизненного пути. Он отказался от материальной поддержки отца, не желая принимать деньги в обмен на послушание, покинул квартиру, где жил раньше, и вместе со Швиговским поселился в более просторной избе, куда тот переехал. Лев был одним из шести членов этой «коммуны».

Политическая позиция Льва рывками двигалась от юношеского любопытства к радикальному действию. Вначале он дрейфовал от одной конкурирующей политической теории к другой. Он изучал английских философов, таких как теоретик утилитаризма Джереми Бентам и либерал Джон Стюарт Милль, чьи труды были изъяты из университетских библиотек и курсов. Он читал знаменитую книгу Николая Чернышевского «Что делать?», написанную в 1862 г. в петербургской тюрьме. В истории России Чернышевский был поразительной личностью. Начав как лидер молодых идеалистов-радикалов, он от открытой критики русской культуры перешел к прямой поддержке революции. Царский режим заточил его в тюрьму, а затем отправил на многие годы в ссылку в Сибирь и в города, расположенные далеко от Москвы и Петербурга. Чернышевский умер в 1889 г., всего за несколько лет до того, как у Льва начала развиваться и крепнуть страсть к политике. Вероятно, что Льву, как и многим российским радикалам, Чернышевский казался святым.

Но постепенно Лев начал понимать, что западные мыслители, такие как Милль и Бентам, и даже русские писатели вроде Чернышевского, при всем романтическом ореоле вокруг его имени, все больше теряли свою актуальность в условиях полемики, разразившейся в 1890-е гг., сразу после смерти Александра III и восшествия на престол Николая II. Критика самодержавия становилась в особенности популярной среди студентов университетов. Когда дело дошло до принесения присяги новому царю, большинство студентов в Санкт-Петербурге, Москве и Киеве ответили отказом.

Николай II сталкивался и с более опасными примерами подрывной деятельности. У молодых российских радикалов имелось два соперничающих видения революции. Народники рассматривали крестьянство, которое составляло подавляющее большинство населения империи, как самую благодатную почву для сопротивления. Они усвоили романтический взгляд на крестьян, ставший особенно популярным после того, как в 1861 г. царь Александр II отменил крепостное право. Но крестьянство не поднялось на свержение монархии, как мечтали народники, и в тщетной попытке уничтожить самодержавие те обратились к террористической деятельности.

Мыслители-марксисты, такие как Георгий Плеханов, призывали сторонников революции против царизма перестать надеяться на крестьян, отказаться от актов индивидуального террора и сосредоточиться на организации рабочего движения с требованиями социализма и демократии. Именно после призывов Плеханова Владимир Ульянов – в будущем Ленин – вместе с другими радикальными марксистами создал Союз борьбы за освобождение рабочего класса. Очень скоро, в декабре 1895 г., эта инициатива привела к аресту Ленина.

Все эти события не могли не повлиять на Льва и его друзей, даже несмотря на то что они жили далеко от главных российских городов, где пытались создавать свои организации революционеры вроде Ленина. Большинство членов кружка Швиговского считали себя народниками. Они симпатизировали российским революционерам-романтикам, верившим, что лишь акты насилия в отношении царя и его министров могут сокрушить самодержавие. В 1881 г. им удалось убить Александра II. Шесть лет спустя еще одна группа революционеров, в которую входил и старший брат Ленина Александр Ульянов, планировала покушение на Александра III, но их заговор был раскрыт. Александра Ульянова арестовали, а затем, 8 мая 1887 г., повесили.

Лев стал участником споров у Швиговского в удачное время. Группа была разделена на две неравные части. Почти все ее участники отстаивали позицию народников, и лишь одна молодая женщина, которую звали Александра Соколовская, защищала теории Карла Маркса. Под влиянием секундного порыва Лев объявил себя народником и возглавил нападки на Соколовскую. Зив вспоминал, какое поразительное воздействие Лев производил на окружающих. «Своими выдающимися способностями и талантливостью» Лев уже тогда обращал «на себя внимание всех посещавших Франца». Он был «смелым и решительным спорщиком», получавшим наслаждение от хорошей дискуссии и всегда готовым облить «безжалостным сарказмом» марксистские идеи и любые аргументы, которыми осмеливалась защищаться Соколовская.

Лев не останавливался и перед оскорблениями в ее адрес. По словам Зива, на вечеринку по случаю наступления 1897 г. Лев явился с поразительной новостью: аргументы Соколовской возобладали и теперь он убежденный марксист. Такой «неожиданный переворот» привел ее в восторг. Но у Льва был в запасе еще один сюрприз. Подняв свой бокал, он развернулся к Соколовской и ошеломил присутствовавших высокомерной тирадой. Зив описывал ее так: «Это была не речь, а самая грубая, площадная ругань против марксизма, с трескучими проклятиями и прочими атрибутами дешевого, но забористого ораторского искусства». Соколовская, разъяренная и оскорбленная, немедленно покинула собрание, уверенная в том, что никогда больше не станет разговаривать со Львом. Позднее она и вовсе уехала из Николаева. Грубая прямолинейность Троцкого оставила глубокое впечатление. «Из него выйдет или великий герой, или великий негодяй, – заметил один из его товарищей, – в ту или другую сторону, но непременно великий».

Несмотря на свои саркастические замечания в адрес Соколовской, Лев на самом деле смещался в сторону социал-демократии. Среди молодежи постепенно распространялось недовольство самодержавием, и она все сильнее вдохновлялась марксистскими идеями. Что касается Льва, то он, вероятно, поддался обаянию марксизма потому, что конкретная программа действий сочеталась там с напряженной интеллектуальной дискуссией. Это был именно тот диалог между силовыми решениями и идеологией, которым будет отмечена его жизнь в течение последующих десятилетий.

В 1897 г. Лев с отличием окончил реальное училище и ненадолго переехал в Одессу, где жил у дяди, раздумывая об изучении математики в университете. Но его неудержимо тянуло в политику. В Одессе он «заводил случайные знакомства с рабочими, доставал нелегальную литературу, давал уроки, читал тайные лекции старшим ученикам ремесленного училища». Вскоре он вернулся пароходом в Николаев и вновь поселился в саду Швиговского.

В своих воспоминаниях Троцкий пишет об одном случившемся в начале 1897 г. ужасном происшествии, которое всполошило молодежь по всей России. Совершила самосожжение молодая курсистка, находившаяся под политическим арестом в Санкт-Петербурге, в печально известной Петропавловской крепости. Студенты вышли на улицы с протестами, и в результате многие были арестованы и сосланы в Сибирь. Теперь Лев был полон решимости выйти за рамки горячих споров о политической доктрине. Переполняемый гневом и энтузиазмом, он был готов сделать первые конкретные шаги в противостоянии царскому режиму: организовать рабочих Николаева. В то время в городе было около 10 000 рабочих и квалифицированных ремесленников. Он взял свой первый псевдоним – Львов – и стал сближаться с рабочими, приглашая их небольшими группами на тайные собрания, где обсуждалась подпольная политическая литература, которую Лев с единомышленниками доставали или производили сами. Примерно две сотни рабочих ему удалось убедить вступить в новую организацию, которую он назвал «Южно-русским рабочим союзом». В ее составе были слесари, столяры, электротехники, портнихи и студенты. Спустя годы Троцкий вспоминал свой первый успех с характерным для себя воодушевлением. «Рабочие шли к нам самотеком, точно на заводах нас давно ждали, – писал он в своих мемуарах. – Не мы искали рабочих, а они нас». В деятельность организации оказалась вовлечена и Александра Соколовская, которая, судя по всему, согласилась забыть о прежних обидах и работать плечом к плечу со своим младшим товарищем, несмотря на его несносный характер.

Лев с головой окунулся в работу. Союзу был нужен свой печатный орган, что-то типа афиши или листовки; это подчеркнуло бы самостоятельность организации и помогло привлечь рабочих на ее сторону. Лев взялся за это предприятие, назвав свою газету «Наше дело». В отсутствие пишущей машинки он аккуратно «писал прокламации или статьи, затем переписывал их печатными буквами». На изготовление каждой страницы могло уходить до двух часов. «Иногда я в течение недели не разгибал спины, отрываясь только для собраний и занятий в кружках», – позднее вспоминал он. Используя примитивный гектограф, пожертвованный одним состоятельным сторонником, он мог производить от 200 до 300 экземпляров каждого номера.

Постепенно жизнь Льва обретала узнаваемые черты. Его революционная активность и профессиональная деятельность в качестве журналиста и издателя покоились на его твердой убежденности в силе слова. Становясь старше и проходя через мучительные жизненные потрясения, он неизменно будет возвращаться к одной основополагающей идее: необходимости учредить газету – подпольную или легальную – или хотя бы писать для нее статьи в расчете на внимание и влияние, которое, как он надеялся, это ему принесет. В Николаеве он с удовлетворением отмечал заметный эффект, который его газета производила среди рабочих города. По революционным меркам Лев с товарищами старались поставить перед рабочим довольно скромные цели повышения зарплат и сокращения рабочего дня. Кроме того, в его прокламациях рассказывалось об условиях труда на городских верфях и фабриках, о злоупотреблениях работодателей и государственных чиновников.

Григорий Зив тоже участвовал в этом начинании. Годы спустя он вспоминал, что Лев был движущей силой Союза. «Наша группа была первой социал-демократической организацией в Николаеве, – писал он. – Успех нас взвинчивал так, что мы находились в состоянии… хронического энтузиазма. И львиной долей этих успехов, мы, несомненно, были обязаны Бронштейну, неистощимая энергия, всесторонняя изобретательность и неутомимость которого не знали пределов». В то время Льву было всего 18 лет. Он еще не до конца самоопределился как марксист, но уже проявлял те страстную увлеченность и преданность делу, которыми будет отмечена его взрослая жизнь. Он понимал необходимость и изучать динамику революции, и одновременно вести революционную агитацию среди самих рабочих. Как сам Троцкий объяснял в 1932 г. молодым испанским коммунистам, «изучение марксизма вне связи с революционной борьбой может воспитать книжного червя, но не революционера. Участие в революционной борьбе без изучения марксизма будет по необходимости случайным, ненадежным, полуслепым».

Успех Льва в качестве организатора привлекал внимание не только рабочих. К нему стала присматриваться и полиция, хотя ей потребовалось какое-то время, чтобы понять, что за всеми нежелательными волнениями в городе стоит небольшая группа молодых активистов, руководимая подростком. В январе 1898 г. начались аресты. Большинство членов группы было задержано в Николаеве, но Лев, предчувствуя арест, попытался найти убежище за городом, в имении, где работал Швиговский. 28 января полиция забрала их обоих. Жандармы перевели Льва в николаевскую тюрьму – в первую из двух десятков его тюрем, как он любил говорить, – а затем в другую тюрьму, в Херсоне, где он находился в течение нескольких месяцев.

Условия содержания заключенных в царских тюрьмах были убогими. Строгий режим лишь усугублял их. Следователи вскоре поняли, что Лев был вожаком группы, и решили во что бы то ни стало сломать его волю, подвергнув его необычно жесткому давлению. Его держали в изоляции в маленькой, холодной, полной паразитов камере. На ночь выдавали соломенный матрас, но на заре его опять забирали, так что в течение дня Лев не мог комфортно сидеть. Ему не разрешали выходить в тюремный двор для физических упражнений, запрещали получать книги и газеты, не выдавали мыло и чистое белье. Его не допрашивали и не сообщали о вменяемых ему преступлениях. У других арестованных членов Союза дела шли еще хуже. Кто-то, не вынеся пыток, совершил самоубийство, кто-то сошел с ума или согласился донести на своих товарищей в обмен на улучшение условий содержания. Но Лев, несмотря на суровое одиночество, держался. «Изоляция была абсолютная, какой я прежде не знал нигде и никогда», – вспоминал он о том времени. Чтобы как-то облегчить свое положение, он ежедневно ходил по камере, делая «по диагонали тысячу сто одиннадцать шагов». В какой-то момент тюремщики отступили, позволив его матери (несомненно, за взятку) передать ему мыло, свежее белье и фрукты.

Летом 1898 г. Льва перевели в тюрьму в Одессе. Здесь его вновь ждало одиночное заключение, но, по крайней мере, его в первый раз вызвали на допрос. Благодаря тюремной молве он узнал о состоявшемся в Минске учредительном съезде Российской социал-демократической партии. Несмотря на величественное название, «съезд» представлял собой собрание с участием всего девяти делегатов. Почти всех из них арестовали в течение следующих нескольких недель – не самое благоприятное начало для той самой политической партии, одна из фракций которой всего через 19 лет захватит власть в стране ради построения коммунизма.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

В 1920-е гг. Инбер, как и многие другие писатели и поэты, печатала произведения с восхвалениями Троцкого. Но после изгнания Троцкого из страны она была вынуждена отречься от него и прочих деятелей оппозиции и даже выступить с требованием их расстрела. – Здесь и далее примечания автора, если не указано иное.

2

Троцкий предпочитает тут расплывчатый эвфемизм – «национальное неравноправие», вместо того чтобы прямо указать на антисемитские предрассудки властей.

3

Здесь и далее перевод Т. М. Шуликовой. – Прим. пер.