Последние дни Сталина

Бывший президент США Гарри Трумэн и премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, помня о союзе с Кремлем во время войны, немедленно выразили свои сожаления в связи с болезнью Сталина. Черчилль даже поручил своему личному секретарю посетить советское посольство в Лондоне и передать его озабоченность. Находясь у себя дома в Канзас-Сити, штат Миссури, Трумэн назвал Сталина «достойным человеком». «Разумеется, я сочувствую его несчастью, – заявил Трумэн журналистам. – Я никогда не радуюсь чьему-либо физическому недугу… Я очень хорошо знаком с Джо Сталиным, и старый Джо всегда мне нравился… Но Джо в плену у Политбюро. Он не может делать то, что хочет». Во всяком случае так считал Трумэн, и Эйзенхауэр, по всей видимости, разделял это заблуждение{46}.

Но по крайней мере публично Эйзенхауэр и Фостер Даллес воздержались от любезностей. Эйзенхауэр, встречавшийся в 1945 году со Сталиным в Москве, не выразил ни слова сочувствия по поводу его нездоровья. Как вспоминал в своих мемуарах Эйзенхауэр, он знал Сталина как «абсолютного диктатора… и его пагубное влияние ощущалось повсюду»{47}. В своем официальном заявлении, обращенном к советскому народу, президент затронул религиозную тему и не упомянул Сталина по имени.

В этот исторический момент, когда множество людей в России обеспокоено болезнью советского лидера, мысли американцев обращены ко всем жителям СССР – мужчинам и женщинам, мальчикам и девочкам – в селах и городах, в полях и на заводах их родины.

Они – дети того же Бога, который является Отцом для всех народов на свете. И, как все народы, миллионы русских разделяют наше стремление к дружбе и миру на земле.

Независимо от личностей правителей, мы, американцы, молимся о том, чтобы Всемогущий не оставил жителей этой огромной страны и в своей мудрости подарил им возможность жить в таком мире, где все мужчины, женщины и дети пребывают в спокойствии и братстве{48}.

Индийский посол в Москве, К. П. Ш. Менон, ознакомился с выпущенным Вашингтоном заявлением. Как он отметил в своем дневнике, «история не знает более ханжеской попытки вбить клин между народом и его руководителем в момент его смерти». Менон остро ощущал, какой ущерб дипломатическому протоколу наносят напряженные из-за холодной войны отношения. Но уход Сталина из жизни тем не менее сразу же взбодрил советское общество, «как будто в непроветриваемой и довольно душной комнате внезапно приоткрылась форточка[3]». В послании из Вашингтона Менона поразил сам тон сообщения{49}.

Чуть раньше, в начале недели, в Вашингтон прибыл глава британского МИДа Энтони Иден (по настоянию Черчилля Иден должен был уговорить Эйзенхауэра встретиться со Сталиным). Его встреча с президентом была назначена на пятницу, но уже в среду вечером Иден провел почти часовую беседу с Эйзенхауэром и Фостером Даллесом, а после того как Даллес уехал, разговор Идена с президентом продлился еще полчаса. За всей этой необычной активностью стояла смесь из дурных предчувствий и надежд на открывающиеся со смертью Сталина перспективы для Соединенных Штатов и их союзников. По сообщению журнала Newsweek, Эйзенхауэр и Иден пришли к выводу, что «в ближайшие три-шесть месяцев Запад может не ждать сюрпризов из Москвы», – ошибочность этого предположения очень скоро станет очевидна{50}.

В Госдепартамент из американских посольств пошли сообщения о реакции мира на внезапную болезнь Сталина. В Венесуэле ходили слухи, что Сталин уже умер, и сотрудники посольства, не зная, как поступить (правительство Венесуэлы не имело дипломатических отношений с СССР), спрашивали, стоит ли им приспустить американский флаг. Этот вопрос будет обсуждаться в ведомствах в течение следующих пяти дней. Чтобы поднять настроение новому послу США в Москве Чарльзу Болену, чья кандидатура как раз проходила процедуру утверждения в Вашингтоне, из Брюсселя прислали написанный американским сотрудником шуточный стишок:

Дядя Джо в постель уложен,

Кровь бушует в голове,

Онемел и обезножел –

Кто ж командует в Кремле?{51}

Из Бонна американские дипломаты цитировали слова западногерманского «эксперта по Советскому Союзу» Клауса Менерта, который рекомендовал западным державам проявить сдержанную реакцию. «Первоочередная задача Запада – не делать ничего, что способно смягчить внутренние противоречия и напряжение борьбы в Кремле. Заявление западных лидеров, которые Кремль может истолковать как угрозы или злорадство, вероятно, послужат лишь сплочению советского народа», отмечалось в телеграмме. «Смерть Сталина ни в коем случае не должна стать для Запада поводом для ликования или для успокоенности оттого, что международная обстановка разрядилась. [Менерт] полагает, что Сталин играл сдерживающую роль, и до тех пор, пока не станет ясно, какую политику выберет теперь Москва, он призывает коллег проявлять максимальную осторожность в высказываниях относительно официальной позиции Бонна». Короче говоря, делается вывод в телеграмме, «компетентное, хотя и не обязательно широко распространенное в Германии мнение, лучше всего выражено в поговорке "знакомый дьявол лучше, чем тот, которого не знаешь"». Подобно многим другим, Менерт полагал, что в отсутствие Сталина внутренняя ситуация в СССР и его отношения с другими странами могут стать более напряженными и угрожающими{52}.

Джон Фостер Даллес посчитал необходимым дать четкие рекомендации относительно линии поведения американских дипломатов. Его телеграмма, адресованная посольству в Москве, предписывала американским дипломатам «минимально придерживаться протокольных процедур». «Не следует (повторяю, не следует), направлять в Министерство иностранных дел какие-либо сообщения от себя лично до получения дальнейших распоряжений»{53}.

Телеграмма, полученная Госдепартаментом из Мюнхена, предостерегала от «гневных обличений [Сталина] или необоснованных предположений о борьбе за власть». «В то же время ничто не может способствовать неуверенности, разобщенности и подозрительности Кремля больше, чем зловещее молчание официальных источников. Такие действия не помешают другим источникам подчеркивать невозможность найти равную по величине замену. Словом, не способствуйте их сплочению, дайте дрожжам взойти»{54}. На фоне предположений, что советские государственные деятели и общество в целом столкнутся «с неразберихой и неопределенностью… в империи, которая настолько зависела от воли одного диктатора», в Вашингтоне поговаривали и о том, чтобы сбросить на советские города листовки с текстом обращения Эйзенхауэра, в котором он выражает сочувствие советскому народу и «молится за их свободу». Вашингтонские чиновники также искали способы подтолкнуть Мао Цзэдуна к «разрыву с Кремлем»{55}. Понятно, что архитекторы американской политики были бы очень рады нанести болезненный укол своим советским коллегам в момент перехода власти, но идеи, которыми они себя тешили: выразить проникнутые религиозным духом соболезнования, отказаться от проявлений злорадства у одра умирающего Сталина со стратегическим расчетом на то, что молчание лучше подействует на их нервы, надеяться вызвать раскол между Мао Цзэдуном и Кремлем, – выглядят безнадежно наивными.

Дипломатический корпус США также переживал переходный период. Американским поверенным в делах в Москве был Джейкоб Бим. Опытный и одаренный дипломат, в 1930-е годы он работал в нацистской Германии, а затем, уже во время войны, в Лондоне. После службы в Индонезии и Югославии Бим был командирован в Советский Союз. К октябрю 1952 года Джордж Кеннан уже покинул советскую столицу. Кремль объявил его персоной нон грата из-за его публичных высказываний о жизни при Сталине, в которых он сравнивал обстановку в сталинской Москве cо своими впечатлениями о гитлеровском Берлине. Назначенный на его место Чарльз Болен пока еще находился в Вашингтоне, ожидая окончания слушаний по утверждению своей кандидатуры. Процесс тормозил сенатор Джозеф Маккарти, выражавший необоснованные сомнения относительно предыдущей работы Болена в Госдепартаменте, в частности его службы в качестве переводчика во время Ялтинской конференции в 1945 году{56}.

Бим, не знавший русского языка, отчитывался непосредственно перед Фостером Даллесом в Вашингтоне и ждал его указаний, а тем временем каждый новый день приносил неожиданные новости{57}. В полдень 5 марта Бим доложил Фостеру Даллесу, что «послы Великобритании и Франции лично выразили министру иностранных дел свое сочувствие по поводу болезни Сталина, и то же самое сделали главы миссий Скандинавских стран, Аргентины и Бельгии». Далее он сообщал, что в случае смерти Сталина старший дипломат планирует направить письмо с соболезнованиями «от имени дипломатического корпуса и послать траурный венок». Кроме того, он писал, что было бы уместно «приспустить флаги в день смерти и день похорон, но в случае, если будет объявлен официальный траур, он предлагает приспустить флаги и на это время». Также он выражал надежду, что удастся «согласовать эти действия с англичанами и французами». Фостер Даллес незамедлительно ответил, подтвердив, что Биму следует координировать реакцию США с ними{58}.

Фостер Даллес по-прежнему ждал новостей, «проявляя особый интерес» к тому, как на болезнь Сталина «реагируют народные массы в СССР и государствах-сателлитах»{59}. В Германии американские дипломаты начали отмечать брожение среди официальных лиц и населения. Ходили слухи, что заместитель премьер-министра ГДР Вальтер Ульбрихт выехал в Москву, а информационное агентство Юнайтед Пресс сообщило, что в советскую столицу вызывают коммунистических лидеров со всей Восточной Европы. Сотрудники посольства США в Берлине отмечали, что множество «жителей Восточного Берлина и Восточной Германии [приезжали] в Западный Берлин специально для того, чтобы получить правдивую информацию о здоровье Сталина и узнать, пришло ли время открывать припасенные на этот случай бутылки с вином»{60}.

Правительство Югославии, которое еще в 1948 году вступило в противостояние с Кремлем и сопротивлялось угрозе своего существования, едва сдерживало ликование. Коммунистам из окружения маршала Иосипа Броза Тито было понятно, что наследники Сталина публично объявили о его болезни только потому, что были уверены в его скорой смерти. 4 марта в пять часов вечера радио Белграда передало сообщение, озаглавленное «Предсмертный хрип в горле величайшего диктатора планеты». Для Тито это означало, что «природа [выступила как] союзник справедливости»{61}.

В полночь со среды на четверг 5 марта Солсбери отправил в свою редакцию зашифрованное сообщение, на этот раз для того, чтобы подтвердить, что вопрос о здоровье Сталина цензурируется, и, скорее всего, будет сложно предложить информацию, выходящую за рамки официальных коммюнике. Еще через два часа вышел второй медицинский бюллетень. Он подтверждал то, о чем уже и так все догадывались. Врачи сообщали об ухудшении состояния Сталина. По их наблюдениям, дыхание Чейна – Стокса, характерное для пациентов в коме, участилось. «В связи с этим ухудшилось кровообращение и возросла степень кислородной недостаточности»{62}. Как и в прошлый раз, врачи докладывали о сердечном ритме, слегка повышенной температуре и опасном повышении кровяного давления. Лечебные мероприятия включали использование кислородной маски при затруднениях дыхания, введение раствора глюкозы через вену, так как пациент находился в бессознательном состоянии и не мог есть, постановку медицинских пиявок для снижения давления, инъекции пенициллина для профилактики пневмонии, кофеина для стимуляции нервной системы и камфорных препаратов для укрепления сердца. Это были стандартные процедуры того времени, хотя на Западе использование камфоры для лечения сердечных заболеваний к 1953 году считалось устаревшим методом, как и применение кровососущих пиявок с целью уменьшения объема крови в организме и, соответственно, понижения давления. Западные доктора прокололи бы вену – более простой и, наверное, более эффективный способ медленного кровопускания. Лечившие Сталина врачи, вероятно, думали, что использование пиявок «убедит даже самых старомодных русских в том, что для [его] спасения применяются все возможные средства», как писал журнал Time{63}. Но все их усилия были безнадежно неэффективны. Тем не менее это не помешало Гаррисону Солсбери с некоторым преувеличением заметить, что «были использованы все известные современной медицине средства и методы»{64}. Под пристальным вниманием всего мира в Москве продолжалась вахта смерти. Читая новости в различных газетах и видя, как мало информации на самом деле сообщается, известный журналист еженедельника The New Yorker Эббот Джозеф Либлинг не мог удержаться от иронии. «Досадная пауза, которую допустил этот старый большевик между обмороком и смертью, стала проблемой даже для самых изощренных профессиональных наблюдателей, которым пришлось сначала объяснять огромное значение его смерти, а затем изобретать различные толкования, пока он, наконец, не оказался в могиле». По мнению Либлинга, Сталин обнаружил «дурной вкус, умирая в рассрочку», заставляя редакторов выкручиваться при отсутствии мало-мальски достоверной информации{65}.

На пресс-конференции в Вашингтоне в тот четверг президент Эйзенхауэр признал, что обсуждал со своими советниками возможные последствия отсутствия Сталина на московской политической сцене, но в итоге участники «пришли к тому, с чего начали». Отвечая на вопросы, Эйзенхауэр неожиданно для самого себя продемонстрировал бо́льшую озабоченность, чем, вероятно, намеревался. Один из журналистов задал вопрос о недавней агрессивной кампании Кремля против евреев. Эйзенхауэр ответил без обиняков. «Посерьезнев, мистер Эйзенхауэр заявил, что, разумеется, он осуждает рост антисемитизма. Это горестно – продолжал он – особенно, для тех, кто, как он сам, знает об ужасах лагерей [нацистов] во время Второй мировой войны и видел останки евреев, превращенных Гитлером в пыль. Мысль о том, что подобное снова происходит, внушает крайнее беспокойство, и человек на посту президента Соединенных Штатов на самом деле не уверен, стоит ли говорить об этом публично, ведь его слова могут быть использованы для оправдания еще бо́льших гонений на евреев»{66}. И да, Эйзенхауэр предлагал встретиться со Сталиным, если подобная встреча послужит делу мира, и это предложение оставалось в силе для любого советского лидера, который придет Сталину на смену. Тем не менее The New York Times добавляла: «Станция Голос Америки получила указание широко освещать тему смертельной болезни Сталина», избегая при этом обсуждения предположений о возможном преемнике{67}.

Пока государственные чиновники и мировая пресса обсуждали новости, весть о внезапной болезни Сталина стала доходить и до заключенных ГУЛАГа. Писатель Лев Разгон как раз в это время отбывал восемнадцатилетний срок в лагерях. Позднее он вспоминал:

Помните ли вы эту паузу в радиопередачах 4 марта?! Эту неимоверно, невероятно затянувшуюся паузу, после которой не было еще сказано ни одного слова – только музыка… Без единого слова, сменяя друг друга, Бах и Чайковский, Моцарт и Бетховен изливали на нас всю похоронную грусть, на какую только были способны… Передавалось первое правительственное сообщение, первый бюллетень. Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем, после того, в котором было сказано: «дыхание Чейна – Стокса», – мы кинулись в санчасть. Мы… потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и – на основании переданных в бюллетене сведений – сообщил нам, на что мы можем надеяться… В консилиуме, кроме главврача, принимали участие второй врач – бывший военный хирург Павловский и фельдшер – рыжий деревенский фельдшер Ворожбин. Они совещались в кабинете главврача нестерпимо долго – минут сорок. Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!!» И на шею мне бросился Потапов – сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена…{68}.

Тем временем находившиеся в Москве западные журналисты старательно выискивали между строк официальных сообщений мельчайшие крупицы информации. Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс вспоминает ту неделю с содроганием: «Я не стану в подробностях описывать те долгие бессонные ночи, проведенные нами на Центральном телеграфе. Мы ничего не ели часами. Не спали сутками. К чести корреспондентов, находившихся тогда в Москве, каждый из них продолжал делать свою работу. Нервы были на пределе, и мы ругались и орали друг на друга. Несколько раз дело едва не дошло до драки. Проблема заключалась в доступе к телефону. Было всего две линии с Западом, а корреспондентов было шестеро. Кому-то приходилось быть последним, а каждый стремился быть первым».

В течение этих двух суток, когда мир понимал, что Сталин при смерти, Гилмор «завел привычку проходить через Красную площадь… как минимум десять или пятнадцать раз в любое время дня и ночи». Он постоянно видел автомобили с мужчинами и женщинами «в белом, входившими и выходившими из Кремля». Он предположил, что это врачи и медсестры, хотя и не мог быть в этом уверен. Был еще «грузовик с открытым кузовом, который перевозил нечто, напоминающее кислородные баллоны». Учитывая, что, по заявлениям властей, внезапная болезнь настигла Сталина в Кремле, неудивительно, что Гилмор был впечатлен поспешным прибытием медицинского персонала и оборудования{69}.

Если то, что видел Гилмор, было правдой, то все это было частью сложной шарады. Удар настиг Сталина на его пригородной даче в Кунцево. Но вокруг его фигуры как вождя сложилось огромное количество мифов – в том числе что он ежечасно трудится на благо советского народа, и свет в окне его кремлевского кабинета с видом на Красную площадь горит всю ночь, – и было бы слишком неудобно объявить народу, что в момент удара он находился на даче. Когда годы спустя Светлана Аллилуева и Никита Хрущев, каждый со своей стороны, описывали вахту смерти в Кунцево, ни один из них не упоминал лживости официальных заявлений Кремля. Столь безобидная ложь даже не нуждалась в объяснении.

К утру четверга состояние Сталина ухудшилось. Началась рвота кровью, отчего давление и пульс стали падать. Такой поворот был довольно неожиданным и озадачил врачей. Собравшись вокруг пациента, они вводили ему лекарства, чтобы стабилизировать падающее давление. На дежурстве в это утро был Булганин, наблюдавший за каждым их движением. Одним из врачей был Александр Мясников. Он заметил, как Булганин смотрел на них «подозрительно и, пожалуй, враждебно». Булганин спросил о причинах кровавой рвоты у Сталина. Мясников смог лишь предположить, что, возможно, это результат мелких кровоизлияний в стенке желудка в связи с гипертонией и мозговым инсультом. Ответ Булганина был полон сарказма. «Возможно?» – передразнил он Мясникова. «А может быть, у него рак желудка, у Сталина?» В голосе чувствовалась нескрываемая угроза, но он позволил врачам продолжить лечение. Скорее всего, Булганин был напуган не меньше их{70}.

Они продолжали делать все возможное. Чтобы избежать пролежней, врачи втирали в спину пациента камфорное масло. У Сталина была икота, а на губах и коже обозначились отчетливые признаки цианоза. Пытаясь обеспечить пациенту питание, врачи применили клизмы: дважды в день комплекс с глюкозой, плюс еще один комплекс, который они называли «питательными клизмами», со 100 граммами сливок и яичным желтком – тоже два раза в день. Больше они вряд ли могли что-то сделать{71}.

Вечером Кремль опубликовал третий бюллетень о состоянии Сталина. Новости были неутешительными. Электрокардиограмма выявила новые повреждения в задней стенке сердца и «острые нарушения кровообращения в коронарных артериях сердца». Был момент, когда кровяное давление резко упало{72}.

После того как стране и миру сообщили о состоянии Сталина, Берия и Маленков выступили с инициативой провести вечером внеочередное заседание партии и правительства. Триста членов Центрального комитета, Совета Министров и Верховного Совета собрались в Свердловском зале Кремля. Одним из них был Константин Симонов. Он писал:

«Несколько сот людей, среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо, по многим встречам, – несколько сот людей… сидели совершенно молча, ожидая начала. Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал. И мне казалось, что никто из присутствующих даже и не испытывает потребности заговорить. До самого начала в зале стояла такая тишина, что, не пробыв сорок минут сам в этой тишине, я бы никогда не поверил, что могут так молчать триста тесно сидящих рядом друг с другом людей".

Все они, конечно, думали, что Сталин находится под наблюдением врачей здесь же, через один или два коридора. Его предполагаемое присутствие, казалось, подчеркивало серьезность момента. Среди примерно десятка человек, занявших передние места, было два малоизвестных сотрудника Госплана – Максим Сабуров и Михаил Первухин, которых Сталин всего за несколько месяцев до этого включил в состав обновленного Бюро Президиума, а Молотов с Микояном, ранее исключенные Сталиным из Бюро, сидели рядом. Поскольку Сталин пока еще дышал, новое руководство создавало видимость того, что продолжает придерживаться его планов.

Вечернее заседание открыл Маленков. Он объяснил, что Сталин борется за жизнь, но даже если ему удастся обмануть смерть, он еще долгое время будет не в состоянии работать. Международная обстановка требовала, чтобы в такие времена у страны было стабильное руководство. Затем Маленков передал слово Берии. Поднявшись на трибуну, Берия тут же предложил назначить председателем Совета Министров Маленкова. Решение было сразу же принято под аплодисменты собравшихся. Когда Берия направился к своему месту, им с Маленковым пришлось встретиться лицом к лицу в узком проходе между креслами. Пока они протискивались в противоположных направлениях, задевая друг друга толстыми животами, возникла неловкая пауза. В тот момент Симонов не обратил внимания на комический аспект этой неожиданной ситуации. Как он пишет в своих мемуарах, «тогда я подумал об этом без усмешки, даже без намека на нее». Затем Маленков выступил с объяснением вносимых предложений, справедливо полагая, что они не вызовут вопросов и дискуссий. Сталин отстранялся от руководства правительством и партией. До завершения собрания о его здоровье больше не было сказано ни слова. Но судьбоносное решение было уже принято. По воспоминаниям Симонова, «было такое ощущение, что вот там, в Президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их»{73}.

Дочь Сталина по-прежнему находилась рядом с ним на Ближней даче, наблюдая, как жизнь медленно покидает отца. «Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодание увеличивалось», – писала она.

Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент – не знаю, так ли на самом деле, но так казалось – очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть – тут он поднял вдруг кверху левую руку и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился… В следующий момент, душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела{74}.

Вечером в 9 часов 50 минут наступила смерть.

Хрущев с остальными также присутствовал при этом. Как только Сталин умер, писал Хрущев, «появился какой-то огромный мужчина, начал его тискать, совершать манипуляции, чтобы вернуть дыхание». Из жалости к Сталину Хрущев возмутился. Он открыто выразил свое недовольство, сказав, что все это бесполезно. Но врачам нужно было показать, что для спасения жизни Сталина они делают все, что только можно себе представить. Слова Хрущева облегчили им задачу, позволив остановиться{75}.

«Как только мы установили, что пульс пропал, дыхание прекратилось и сердце остановилось, – позднее писал Александр Мясников, – в просторную комнату тихо вошли руководящие деятели партии и правительства, дочь Светлана, сын Василий и охрана. Все стояли неподвижно в торжественном молчании долго, я даже не знаю сколько, – около 30 минут или дольше… Великий диктатор, еще недавно всесильный и недосягаемый, превратился в жалкий, бедный труп, который завтра же будут кромсать на куски патологоанатомы»{76}.