скачать книгу бесплатно
Она отдаляется мерным стуком каблучков.
Уже много лет, в полной тишине продолжаю раз за разом вспоминать этот диалог.
День двадцатый.
Я знал о том, что такие люди бывают и что этой аномалии есть имя. Читал в романе Гюго о сообществе, которое окрестили «Компрачикос». Но раньше я никогда не встречал таких…
В романе его называли «Гуинплен» или «Человек, который смеется». В жизни это называется «Макростомия».
Я встретил такого мужчину на улице, и внутри все замерло. Никогда раньше не думал о том, что встречу нечто такое, что сможет погрузить мое нутро в состояние абсолютного холода. И ведь я понимаю – человек, который наделен этим недугом, не виновен! И я не прав, что не мог посмотреть на него, в его глаза… Но единственное, что я смог сделать в тот момент, – стыдливо уткнуть свой взор в серый асфальт и уйти в противоположную сторону. Теперь, видимо, этот поступок будет являться ко мне перед сном и лишать меня спокойствия. В очередной раз я был слишком слаб для этого мира.
День двадцать первый.
Цикличное повторение заученных до автоматизма действий лишает души, интеллекта, жизни. Остаётся лишь клацать определенные последовательности кнопок, чтобы достигнуть желаемого, необходимого результата… При этом думать не надо.
Нет надобности в том, чтобы мыслить, мечтать, стремиться. Есть лишь необходимость делать так, как написано в инструкции к механизму.
Можно назвать куклой, роботом… Железом, которого попадает в сборочный цех, откуда направляется в школу и дальше по конвейеру для получения необходимого минимума простых операций. Именно их предстоит выполнять до полного износа или окончания гарантийного срока и дальнейшей утилизации… Цикличное повторение заученных до автоматизма действий лишает…
День двадцать второй.
Меня преследует чувство опустошенности. Оно наполняет меня до краев и заставляет чего-то хотеть… Чего-то… Абстрактного, далекого, не существующего, и это вожделение, это желание, оно сводит с ума. Заставляет искать… слепо следовать импульсу, который тащит, будто бы маньяк, наполненный составными частями боди-бэг, вслед за собой. Заставляет совершать ошибки и все равно двигаться, быть ведомым чувством опустошенности. И нет возможности избавиться от наполняющей меня чёрной дыры, нет ни единого шанса совладать с бесконечным пространством внутри моей души… Хотя нет, все-таки есть один метод! Но он подразумевает…
День двадцать третий.
Телефон молчит. Телефон уткнулся своим остывшим экраном в кафельный пол и молчит. Телефон ведет себя так, словно он – тело, что больше никогда не будет испытывать… Боль?.. Или же счастье?..
Я веду себя так же, как телефон, что впитывает в себя холод и стремится к полному опустошению ёмкостного контейнера батареи. Я лежу на кафельном полу коридора своей квартиры и всматриваюсь в рисунок, расплывающийся в глазах из-за слишком короткой дистанции. Я могу встать, могу перелечь на кровать, но продолжаю лежать на холодном кафельном полу и молчать так же, как телефон, что символизирует мое тело, которое пока что способно испытывать… Счастье?.. Или боль?..
День двадцать четвертый.
Я понял… Я всё понял… И стало легче. Стало так приятно внутри. Теперь, с этого момента, я могу смотреть на самого себя и принимать свою душу, свое тело и свою натуру. Я вижу то, чем стал, то, во что я превратился. Кто-то скажет, теперь ты – неживой, кто-то назовет меня «пустой»… так сказать, «полый сосуд», который больше не хранит в себе ни любви, ни тоски, ни страха, ни сожаления. Я – нечто новое в этом старом мире.
Со мной общаются люди. Они окружают меня разноцветными точками на экране моего существования, и в этом есть что-то прекрасное. Они так заинтересованно слушают то, что я им говорю. Как будто им действительно есть дело… А еще мне понравилось, как обо мне отозвалась одна особа.
– Какое-то «рациональное безумие», – сказала она и посмотрела на меня большими глазами, наполненными отвращением и непониманием. Внутри меня все вскипело от наслаждения, я облизнулся.
– Безумие и есть рациональность. Безумие фокусирует. Безумие – шоры на глазах.
Услышав это, слушатели засмеялись, и лишь девушка продолжила внимательно наблюдать за мной… теперь она тоже… больна.
День двадцать пятый.
Бесконечные ряды уносятся вперёд разноцветными коробочками. Меня несут сквозь пространство основной инстинкт, список и нужда. Я в постоянном поиске выгоды… даже понимая, что выгоды нет. Понимая, что выгода – удобная иллюзия для обывателя.
Моё тело изнывает от усталости, но сознание не позволяет уйти до того момента, пока не будет урван самый лучший кусок. Я напоминаю себе падальщика, что кружит вокруг мяса и ждет своей очереди. Если повезет, то получится полакомиться второй свежестью, вторым сортом.
Я сам – второй сорт… не совсем мусор, не до конца отброс. Всего лишь никто, застрявший в гипермаркете.
День двадцать шестой.
Мне долгое время казалось, если я буду оставаться один, мне будет проще жить, но жить было скучно. Потом, потихоньку втягиваясь в липкие узы социума, я начал чувствовать счастье. Оно пронизывало меня тончайшими лучами, и я считал, что это – рай. Так было недолго, так было до первого столкновения интересов, взглядов, так было до первого ножа в спину от, казалось бы, ставшего близким человека. И я вновь закрылся, вновь предпочел скуку и тишину. Она не била, она не жалила, она просто существовала вокруг, она просто была внутри. Но эта скука рано или поздно точно сведет меня с ума. Она заставит меня вновь окунуться в гнилой кисель социума, вновь почувствовать боль и вновь вернуться в стабильную апатию.
День двадцать седьмой.
– Э! Эй, мистер! Эй, мистер найс-гай! – услышал я тоненький, но, несмотря на это, очень приятный девичий голосок. – Эй! Мистер! – она все же заставила меня покинуть собственные мысли и обратить внимание. – Мистер! Вы не могли бы подвинуть свои габариты в сторону, дабы прочистить проход? – сказала она нарочито задиристо, и я понял, что встал по центру узкой улицы и перегородил собой весь проход. Это меня несколько смутило, и я с глупой миной отодвинулся.
– Эй! Мистер найс-гай! – она специально использовала английские слова и улыбалась светящейся улыбкой. – Улыбнитесь, мистер!
Девушка прошла мимо, оставив меня обескураженным наблюдать за своей легкой походкой.
– Улыбнитесь, – прошептал я, – мистер, – голос трещал, как у старика. – Но мне нет и тридцати, – я смотрел на девушку, возраст которой застыл между восемнадцатью и двадцатью, – а я уже успел стать «мистером».
Я постарался улыбнуться, но уголки губ сами по себе поползли вниз.
День двадцать восьмой.
Мой день начинается с завтрака, затем тяжелая тренировка в спортзале. Потом тесная камера общественного транспорта до рабочего места, где я приму несколько круглых концентратов антидепрессанта, чтобы дотянуть до конца этого дня. Дальше меня ждет еще одно погружение в массу негатива, скованную стеклом, пластиком, дешевой тканью и тонкой сталью… приготовление ужина, прием пищи в тишине…
– Я больше не могу!.. Больше не хочу слушать голоса людей!!!
«Тишина. Мне нужна лишь тишина, – думаю я и представляю то, как слова отражаются от покрытых штукатуркой стен. – Тишина. Мне нужна лишь тишина», – стараюсь концентрироваться на своих мыслях, пока соседи сверху выясняют вопросы о том, кто не помыл полы и кто бросил носки посреди комнаты.
День двадцать девятый.
В очередной раз меня уносит с периферии по тоннелям вен к самому центру тяжело дышащего города. Улицы, забитые жировыми бляшками автомобилей, сужены до критического минимума и с трудом пропускают сквозь себя таких же, как и я, спешащих. Лёгкие осадки сгущают общий поток, отчего транспортные артерии окрашиваются красным.
Всего два места, которые необходимо посетить. Всего два дела, общей протяжённостью в десять минут, которые необходимо сделать. Всего двумя бесценными часами моей жизни будет оценена эта многозначительная поездка. И так каждый день.
День тридцатый.
Медленная, вязкая апатия выгнала меня из дома и заставила стирать подошвы ботинок о разбитые дороги районов. Она вела меня за руку, сквозь холод, сквозь звуки ночных дворов, сквозь мерзкий, плотный туман бастиона тяжелых снов.
Я наблюдал за фигурами, прятавшими лица под плотной тенью капюшонов. Всему миру они объявляли о своем политическом протесте словами «Политика – профессиональная ложь», карикатурными рисунками сильных сего слабого мира в изогнутых экранах, что больше напоминали кривые зеркала.
Я шел мимо оцененного избавления от одиночества, мимо кредитованного наслаждения, мимо узаконенного жидкого яда. Меня несло вперёд, и я думал только о том, что этот город лишь питает мою апатию… Что этот город не способен избавить меня от вечного настроения «сплин».
День тридцать первый.
Утро. Заснеженная метелью дорога. Суббота. Хочется послать все. Проклясть. Не двигаться. Но меня несёт по занесённому асфальту.
Холодно. Давно не было так холодно внутри. Наверное, это затянувшаяся зима так влияет на меня. Возможно, это долгий февраль, препятствующий оттепели, так влияет на меня. Возможно, дистанция, разделяющая меня и ту девушку, от которой пахнет медом и дымком, разрывает меня изнутри! И чем больший интервал времени и пространства простирается между нами, тем хуже. Возможно, даже не этот тяжелый февраль виновен во всем, возможно, причина скрыта в этой девушке… Точно, скрыта в этой девушке!
День тридцать второй.
Я люблю своих соседей, что живут этажом выше, а они любят ремонт, перестановку мебели и выяснение отношений. Они любят громко признаваться друг другу во взаимной, в великой, не знающей границ ненависти друг к другу. Они могут начать бить посуду, или же их собака внезапно обнаруживает портал в другой мир, и расположен он в действительно аномальном месте, так как каждый удар когтей по бетону отдаётся в моей квартире громким жестким скрежетом.
В скором времени на моей стене появится доска. На неё я буду клеить листы, обрывки, обрезки с разными вариантами того, как можно стучать, греметь, скрестись им в ответ. В самом верху будет надпись: «Начинать после полуночи».
День тридцать третий.
Я увидел, как она написала: «Все оттенки моего уныния». И понял – этот человек близок мне. На фотографии девушка держала букет белых цветов. Я в цветах ничего не понимаю, поэтому не придал значения… И был не прав.
– Привет… – отправил я короткое сообщение.
Меня взяла в плен моя нерешительность, и в диалоговом окне повисло одинокое сообщение.
Прошло время, и я получил ответ.
– Может, хочешь купить тот букет? – появилось на экране – За… денежных единиц страны грустных, – написала она, а меня вновь прошибло.
«Она слишком хороша, – подумал я и решил, что нам ни в коем случае нельзя встречаться. – Мы погрязнем в тугой субстанции беспросветного отчаяния», – понял я…
Да, я купил тот самый букет, расплатившись с доставщиком купюрами «страны грустных».
– Что за цветы? – спросил я у парня в фирменной футболке лавки флористов.
– Это розы, – ответил он, вежливо попрощался и покинул мою жизнь, а я залез в сеть, чтобы найти значение.
– Белые розы – это символ… тоски, – прочел я, и тонкая улыбка появилась на моем лице.
День тридцать четвёртый.
Букет белых роз долгое время стоял на подоконнике. Я ждал тот момент, когда все лепестки опадут, оставив после себя лишь сухие стебли, символ былой силы – символ жизни. Ежедневно отклоняя штору в сторону, я проверял, как они там… а они продолжали стоять и выглядеть так, будто бы атмосфера «страны грусти», проникающая сквозь тонкую оболочку стекла, питает их, наливает бархатным оттенком белого.
Так прошло сначала несколько дней. Так минула неделя. Так, по своей великой безалаберности, я пропустил месяц, продолжая изредка блюсти состояние этих цветов и не касаясь их. Я думал, что в них заключена магия… что эта магия провоцирует меня на нерешительность.
День тридцать пятый.
Я поглощаю тишину ложками. По этой причине в моем неприступном оплоте из нескольких стен преобладает тотальное молчание. Здесь, за шторой, скрывается букет цветов, к которым я никак не могу притронуться из-за нависшей надо мной моей нерешительности… Будто черный худи, надеваю ее поверх себя по утрам и прячу голову в глубоком капюшоне.
Лишь регулярные перепалки соседей сверху вдыхают пыль в слипшиеся легкие моего существования, разгоняя немоту, заставляя вновь отодвинуть штору и посмотреть на прекрасные, белые, нетленные цветы в бутылке из-под жидкого яда… Они продолжают бороться с самой жизнью, ведь прошло уже слишком много времени, вода, скорее всего, зацвела, и они должны были погибнуть давным-давно… Цветы Шрёдингера впитывают в себя мою тоску и атмосферу грустной страны и остаются такими же сильными, как моя нерешительность.
День тридцать шестой.
– Привет, – совладав с собой, я решился написать ей еще раз. Я написал и тут же соединил монитор с клавиатурой… Внезапно мне стало страшно. Сам не знаю почему.
Прошло несколько дней, прежде чем я проверил входящие, и там, как и ожидалось, был ответ, состоящий из одного короткого слова и присовокупленного к нему знака препинания.
– Чё? – содержало в себе ответное от неё сообщение.
– Почему белые розы? – написал я и посмотрел туда, где с другой стороны штор, в пустой бутылке из-под самого дешевого яда, продолжал впитывать энергетику хмурых лиц застывший во времени букет цветов. – Почему именно они? – простучал я по клавиатуре и вновь поймал приступ паники. Пластик громко клацнул, оборвав единственные лучи света в комнате. Еще несколько дней после этого я не мог проверить входящие из-за страха перед тем, чтобы узнать… Теперь Шрёдингер поселился не только на подоконнике, но и в моем ноутбуке.
День тридцать седьмой.
Внезапно все приобрело смысл. Он обрел смутный облик ожидания. Моя нерешительность дрогнула под прессом любопытства и сдала свои позиции… Ровно как и паника. Но две петли, ослабившие свое давление, дали место третьей, более опасной.
– Просто, – вот каким был ее ответ.
– Как это «просто»? Просто так ничего не бывает! Что ты имеешь в виду под этим своим «просто»?!
Перечитывая ее ответ, я практически кричал на экран ноутбука. Для меня это казалось нонсенсом, бессмыслицей, глупостью. И тут случилось то, что случилось. Я почувствовал давление на своем горле… Начал задыхаться от сдавившей подреберные мешки для воздуха паранойи.
«Она написала это специально… Она знает меня! Точно! Она меня знает, и она специально появилась на горизонте моей тоски, чтобы свести меня с ума», – сидя на полу, в углу, обхватив руками коленки, я раскачивался и думал об этом… Думал… Думал… И задыхался… Вдыхая густой кислород страны тоски.
День тридцать восьмой.
Наконец-таки мое тело приспособилось. Теперь я могу нормально дышать. Мои нерешительность и паника приняли в свои ряды третью черту. Теперь я и ее ощущаю постоянно. Мне кажется, что за мной наблюдаю… наблюдает она. И это становится прекрасным поводом покончить с цветами Шредингера, что по сей день жадно всасывают в себя квинтэссенцию человеческой тоски, находясь в сосуде, что является одним из символов деструктивного быстрого счастья.
– Пора с вами прощаться, – произношу я полушепотом, после чего моя рука хватает не бутылку, а один из бутонов. – Слишком долгое время я сгорал, тлел от интереса перед тем, как вы можете оставаться живыми, – произношу я, пока рука тянется к погрузившемуся в Лимбо великолепию, символизирующему мою тоску.
День тридцать девятый.
– Они… высохли… – шепчу я, сжимая застывшие во времени и пространстве белые розы… символ бесконечной тоски. Я слышу треск. Лепестки ломаются под моими пальцами. Они старательно впиваются острыми краями осколков в кожу рук, но этого недостаточно, чтобы остановить меня.
«Они высохли!.. – думаю я и стараюсь понять, когда это произошло. – Это случилось в первую неделю или… позже?» – мысли в голове стрекочут роем цикад.
Стук в дверь возвращает меня в комнату. Я очищаю руки от сухих обломков.
– Сейчас! – кричу я, получая наслаждение от уровня децибел, испускаемых моими легкими и голосовыми связками. «Интересно, кто там?» – думаю я за секунду до того, как отворить замки, предусмотренные конструкцией двери.
День сороковой.
Я выбрал свой путь проснуться и открыл глаза. Путь выбрал совершенно осознанно, совершенно оправданно… Я проснулся с саднящим от чувства тоски сердцем. Вчерашний вечер стал для меня взрывом внутренностей и разбросом кишок по концентрированному пространству квартиры.
«Звонок в дверь… доставщик из лавки флористов… будто бы она следит за мной… будто бы она видит каждое мое движение, – думал я, лёжа на спине и впиваясь в подвесную крышу комнаты. – Она прислала мне… латук? Салат?..»
Я посмотрел, на языке цветов салат – значит «Холодное сердце». Я все-таки смог уснуть этой ночью, смог провалиться в густую тьму сна, смог пробиться сквозь плотную завесу мыслей, чтобы пройти сквозь неё вновь и восстановить состояние паранойи.
«Она видела то, как я уничтожаю бутоны, или же она знала о том, что я это сделаю?» – думал я, вспоминая о сообщении в социалке, которое пришло от неё спустя несколько минут после цветов.
– Это тебе, – написала она, не поставив точку в конце предложения.
День сорок первый.
«Мне остаётся завидовать свободе облаков», – я стоял на улице и смотрел в налитое осмием небо. – Я так хочу стать облаком и быть ведомым ветром судьбы», – думал я, всматриваясь в белые, как снег, облака на фоне серо-голубого неба. – Как же я хочу, подобно этим островкам, продуктам конденсации водяного пара, пролетать над нашим тусклым городом и нестись прочь», – думал я, чувствуя слабый запах хлора, смешанного с аммиаком.
Накануне вечером я написал той девушке: «Холодное сердце?» – и просидел в углу до утра, обняв коленки и смотря в мерцающий монитор на столе. Я боялся увидеть то, что она напишет. Множество разных голосов, которые я никогда раньше не слышал, шептали мне, просили выключить ноутбук… но я не мог двинуться с места. Страх и любопытство сковали мои отростки рук и ног.
День сорок второй.
– Холодное сердце? – написал я ей и замер в ожидании ответа так, как замирает рогатая ящерица, ощущая опасность. Я просидел так до утра, и лишь первые лучи солнца смогли разрушить сферу окружившей меня сомнамбулы. Тогда я смог подняться с пола, подойти к ноутбуку, что тусклым светом давил на мои исполосованные сосудами глаза. Я смог выйти на улицу и вдохнул кислород, наполненный хлором и аммиаком, вырвавшимся вслед за мной из пропитанного этим мерзким составом подъезда. Мне это напомнило протухшую редьку… не знаю почему.
«Холодное сердце?»
«Когда она ответит?»
«Почему Холодное сердце?»
