Асьенда

скачать книгу бесплатно

6

Беатрис

Одним утром после завтрака Родольфо оседлал свою лошадь и приготовился прощаться со мной. Мы стояли у ворот Сан-Исидро, он обхватил мой подбородок рукой и взглядом изучал лицо.

– Вы уверены? – Это был третий по счету раз, когда Родольфо спрашивал, все ли со мной будет в порядке в Сан-Исидро.

Той ночью я крепко спала и, проснувшись раньше него, долго рассматривала паутину, висящую на балках из никарагуанского кедра. В воздухе этого дома витало слишком многое…

Возможно, причиной тому были те поколения, что жили здесь до меня и спали под этими самыми балками. Дом принадлежал всем им. Как и мне сейчас.

– Конечно, querido, – ответила я. – Мне нужно обустроиться и привести дом в подобающий вид для мамы. Вы ведь знаете, как она относится к чистоте.

Родольфо этого не знал. Но улыбка его доказывала обратное. Политик и актер – даже для собственной жены. Я сделала паузу, тщательно раздумывая, что сказать дальше, но решила не осторожничать:

– Пообещайте, что передадите ей мои письма. И сделаете это лично, если удастся выкроить время.

Мама ненавидела все, чем занимался Родольфо. Она не одобрит его присутствия – и уж точно, если он доставит письма от меня, ее предательницы-дочки. Но мне стоило хотя бы попробовать, даже если все предыдущие письма остались без ответа.

– Разумеется. – Родольфо поцеловал меня – то было быстрое, невинное касание губ. Его кожа пахла цитрусовым средством после бритья. – Без раздумий пишите мне, если вам что-нибудь понадобится. Любая ваша прихоть.

После этого Родольфо сел на гнедую кобылу и забрал на юг. Я дождалась, пока его темная шляпа станет пятном на горизонте, и вернулась к дому через двор. Утреннее солнце уже пекло голову сквозь шляпу. Теперь, так как Родольфо уехал, я могла выполнить одно важное дело, и оно не требовало отлагательств.

Оказавшись в доме, я взбежала по лестнице. Господские покои составляли четыре комнаты: первая представляла своего рода гостиную, в которой практически не было мебели, зато стояли сундуки с моей одеждой, привезенной из столицы. Единственные окна были слишком узкими и находились слишком высоко, отчего мне не нравились; они были не застекленные и закрывались старыми ставнями из кедра. Так обычно строят дома за городом, объяснил Родольфо. Я знала, что будет трудно привыкнуть к такому после многих лет, проведенных за шитьем у больших стеклянных окон в маминой комнате, в нашем доме в столице.

Следующая комната была чем-то вроде кабинета. Родольфо оставил там несколько книг, пригодившихся ему самому во время учебы: труды на военную тематику, Библию, «Республику» Платона. Дверь по левую сторону вела в спальню, а за спальней следовала комната для мытья.

Я опустилась на колени у сундуков. Замок щелкнул, и я подняла тяжелую крышку. Поверх постельного белья, исподнего и чулок лежал небольшой квадрат сложенной бумаги. Я достала его, поднесла к носу и сделала глубокий вдох. В запахе бумаги я почувствовала папу. Это была его карта – частичка дома, которую я успела умыкнуть, когда сбегала. Я отнесла карту и горстку булавок для вышивания в кабинет Родольфо и закрепила все это на стене над письменным столом. Да, комната все еще была слишком пыльной, темной и откровенно нуждалась в проветривании. Но теперь здесь чувствовалось папино присутствие. Аккуратные крестики, поставленные им красными чернилами, следы от угольного карандаша, которым он помечал движение армии. Теперь этот уголок напоминал мне дом, и я не хотела останавливаться, пока то же самое не произойдет с остальными его частями.

* * *

В ожидании новой мебели из столицы я решила заняться садом. Я потуже завязала шнурки на шляпе, достала из сундука пару перчаток и отправилась в сторону террасы. Пока Родольфо был дома, мне приходилось бороться с собой и с каждым порывом самостоятельно вычистить весь дом. Родольфо до сих пор не знал, как огрубели мои руки во время работы в доме тети Фернанды, и я намеревалась оставить это в секрете.

Я прошла по прохладным коридорам и вошла в комнату, откуда крупные двойные двери из кедра вели на террасу. Я распахнула их и глубоко вдохнула запах свежего утра.

Обычно меня возмущала каждая мозоль, заработанная при выполнении заданий тети Фернанды, и каждый порез, случайно полученный на кухне. Но сейчас… Этот сад принадлежал мне, и мне же предстояло его оживить – и, хотя он был увядшим и тусклым, во мне росла страстная привязанность. Я подготовлю его к приезду мамы. Я даже представляла, как она стоит рядом со мной на этой террасе, а ее зеленые глаза рассматривают яркое лазурное небо.

Раннее детство я провела на асьенде в Куэрнаваке, на большой сахарной плантации, с неохватной папиной семьей, Эрнандесами. Теми, в ком течет чуть меньше андалузской крови – так папа описывал темный цвет своей кожи и густые черные волосы.

В покрытом лозой каменном особняке, лениво раскинувшемся среди пальмовых деревьев и двухсотлетних фонтанов, обитали папины кузены. Мы же жили в доме чуть поменьше, поодаль от всей семьи. Несмотря на то что тетя – матриарх асьенды – любила папу, лишь она одна приняла его выбор присоединиться к повстанцам и восстать против Испании. Наш домик раньше принадлежал то ли рабочему, то ли садовнику, который давно умер, и теперь с особняком его соединяли арки, увитые густой виноградной лозой, пышную зелень которой подчеркивала бугенвиллея.

Мама никогда не возражала против этого. Ей нравилось, что буйно растущие сады всегда как будто грозились завладеть домами в асьенде и завлечь их в свои изумрудные объятия. Она умела найти подход ко всему живому и зеленому, и у нее это удивительно хорошо получалось. Каждый раз, когда папа отправлялся на сражения, мама в своей широкополой шляпе проводила часы, гуляя с главным садовником и обсуждая полив и подрезку растений.

Сухой воздух и мертвая трава на лужайке передо мной вряд ли бы сравнились с роскошью, которая досталась маме в Куэрнаваке, но я не сомневалась, что она сотворила бы чудо и с садами Сан-Исидро.

Длинные травинки перешептывались и сплетничали, будто тетушки, пока я шла по саду к каменному ограждению. К нему была прислонена высокая деревянная лестница; нижние перекладины раскололись и потрескались, но я ступила на пару следующих, и они выдержали мой вес. Я забиралась вверх, пока не достала до выложенных в ряд кирпичей, щербатых от старости.

Сан-Исидро построили на холмах к северо-западу от города. Сезон дождей только подошел к концу; зелень, простиравшаяся от подножия холмов до городских окраин, казалась мне такой же мягкой, как один из маминых ковров. Цвета этой местности были коричневее и землянистее ярких мазков Куэрнаваки, их разбавляли лишь белые точки овец и ровные ряды агавы. И где-то там, в отдалении, на поле виднелись темные очертания тлачикеро, размахивающих мачете и продирающихся сквозь агаву.

Время от времени тишину прорезали мужские голоса: то возглас удивления, то смех, пока они сливали агуамиэль – медовый сироп, который добывался из сердцевины агавы и после брожения становился пульке.

Я сощурилась от восходящего солнца. Среди мужчин мелькнул женский силуэт. Я узнала в нем Хуану – по решительным движениям, взмаху юбки и широкополой шляпе.

Возможно, я и пойму ее яростную преданность асьенде.

Для Родольфо Сан-Исидро был источником надежного дохода в то время, как власть переходила от Испании к Мексике, от императора к республике. Асьенда была для него божьей благодатью. Что же касается Хуаны… Деньги, которые асьенда приносила ее семье, подарили ей свободу. Она спокойно жила, не будучи замужем, – завидная привилегия как в мирное, так и в военное время. Насколько мне было известно, Хуана провела в асьенде всю свою жизнь. Так почему же тогда, во время ужина с Родольфо, она так резко воспротивилась моему желанию улучшить сад? Неужели мои попытки оживить увядающие земли были ей так отвратительны?

Хуана, Хуана.

Позади меня раздался голос. Такой слабый, что это вполне мог быть ветер, колышащий траву. Я оглянулась через плечо и посмотрела на дом. Крыша из красной черепицы казалась слишком тяжелой для его стен. Расположение на пологом склоне придавало ему приземистый вид. Крылья, теснившиеся и налегающие друг на друга под всеми углами, будто чьи-то плечи, напоминали кривые зубы во рту.

И тут вдруг перекладина, на которой я стояла, с треском разломилась.

Из легких вырвался скорее выдох, чем крик, и я полетела вниз, но успела ухватиться обеими руками за ограждение. Я задела лицом штукатурку и зашипела.

Madre de Dios[15 - Матерь Божья! (исп.).].

Я так и продолжала висеть на ограждении, пока сердце бешено колотилось. Все будет в порядке. Падение с такой высоты никак мне не навредит. Ограждение по высоте было примерно таким же, как Родольфо, – то есть не таким высоким. Я приготовилась и отпустила руки. Приземлившись, я выпрямилась. Ветер ужалил меня за щеку – должно быть, после столкновения со стеной там осталась ссадина.

– Добрый день, донья Беатрис.

Я обернулась. В дверном проеме стояла Ана Луиза – седовласая, одетая в белую блузу и светло-голубую юбку по местной моде.

– Что вы здесь делаете?

– Осматриваю территории, – ответила я, гордо подняв подбородок, и принялась разглаживать складки на юбке. Я надеялась, что Ана Луиза не видела, как я упала и поставила ссадину на щеке. – Почему сад в таком состоянии? – добавила я, надеясь, отвлечь домоправительницу от моего встревоженного состояния.

– Я не обращала на это внимания, донья Беатрис, – отрезала Ана Луиза. Тон ее голоса был суше, чем коричневая трава, хрустящая под ногами. Подойдя ближе, я почувствовала сильный запах благовоний, исходящий от ее одежды.

– Я не бывала в этом саду месяцами. С тех самых пор… – Взгляд ее вдруг сделался отрешенным, и я была уверена, что она придумывает, как закончить предложение. – С последнего раза, как хозяин приезжал домой. Мы в основном остаемся в своих комнатах или хлопочем по кухне, а донья Хуана не желает находиться здесь одна.

Занимая должность главной домоправительницы, Ана Луиза пользовалась большим уважением среди тех, кто работал на асьенде. Важнее ее был только Хосе Мендоса. Проработав вместе со слугами тети Фернанды, я знала, что такое положение в иерархии дома, вкупе с доверием сеньоры, означали независимость.

Свободу. Я познала ее, и для меня вкус этот был таким же острым, какой бывает зубная боль. Я научилась распознавать ее в других женщинах: в искре, мелькавшей в их глазах, когда им казалось, что никто не смотрит; в решительно сжатых под столом кулаках. Война продолжала отбирать братьев, мужей, отцов и хозяев, поэтому все больше и больше женщин из столицы могли обнажить свои кинжалы и забрать наконец то, что им принадлежало. И я ничем от них не отличалась.

Едва ли отличались и деревенские женщины: будь они дочерями, вдовами землевладельцев или главными домоправительницами, как Ана Луиза.

Мое появление помешало Хуане остаться в роли главной хозяйки, и вся иерархия асьенды сместилась. Может быть, и Ана Луиза видела во мне угрозу привычному распорядку ее мира. Может быть, она была права.

– Я намерена сделать это место пригодным для жизни, и сады не исключение, – заявила я, задрав подбородок, как это тысячу раз делала тетя Фернанда. – Через несколько недель из столицы приедет моя мать, и я хочу, чтобы к ее приезду все было идеально.

От тона моего голоса темные брови Аны Луизы поползли вверх. Она кивнула – со всей серьезностью, но без преувеличения, – после чего взяла с крючка у кухонной двери тряпку и вернулась к уборке.

– Как пожелаете, донья Беатрис.

Ана Луиза вошла в дверь, и запах благовоний только усилился. Горло сжалось. Не от сильного запаха – его я находила скорее необычным, чем неприятным, – но от внезапно накатившего на меня стыда. В своем приказе я услышала голос тети Фернанды. И вдруг я снова очутилась у нее дома, где меня схватили за руку и отвели на кухню, чтобы я присоединилась к вовсю кипящей подготовке к званому ужину. Званому ужину, на который меня никто не пригласил.

«Ты ведь понимаешь, тебя не должны видеть», – сказала тогда моя тетя – ее ногти впились мне в руку, оставляя следы в виде полумесяцев. Щеки – слишком темные по ее мнению – залила краска. Она ясно дала понять, что думает о «наследии» моего папы. Его нельзя продолжать. «В ближайшее время будь полезной. – Елей ее голоса будто стекал у меня по затылку. – Может, тогда ты чего-то будешь достойна».

Как бы я ни старалась избегать этого, голос тети Фернанды всегда был со мной, будто слабая вонь гнили, от которой никак не избавиться. Он эхом раздавался в голове каждый раз, стоило мне надеть шляпу и перчатки или взглянуть на себя в зеркало. Это из-за тети каждый раз, беря Родольфо за руку, маленькая, уязвленная часть меня хотела отпрянуть от него – ведь я этого не заслуживала. И вот я услышала отзвук ее голоса в своем, когда давала поручение Ане Луизе. От стыда у меня запершило в горле.

С отъездом Родольфо я стала хозяйкой. Я ждала этого момента неделями, но теперь же, когда власть принадлежала мне и только мне, я понятия не имела, как ею распоряжаться.

Я отвернулась от Аны Луизы и отправилась по темному, неприветливому проходу к палисаднику. Оказавшись там, я уперла руки в бока и, как генерал на поле битвы, окинула взглядом увядающих райских птиц, сорняки дикой агавы и поросшие травой цветочные клумбы у входной двери.

Мне было страшно от того, как открыто Ана Луиза выражала свою неприязнь. Я еще неустойчиво стояла на ногах и сорвалась на ней. Не стоило так грубить… Я не стану укреплять за собой власть, как тетя Фернанда, – высокомерием и холодностью, иначе они посеют ненависть и боль, как это произошло со мной и большинством слуг тети.

Но каким тогда образом мне утвердить положение хозяйки? Мне не повезло иметь прирожденную власть, как у Родольфо или как у других мужчин. Или как у Хуаны – дочери землевладельца и креола. Мне предстояло найти собственный путь. Так или иначе, я должна была сделать это до приезда мамы.

Если, разумеется, она все же ответит на письма, в которых я умоляла ее приехать. Мне оставалось лишь надеяться, что мама вынесет присутствие Родольфо.

Я отбросила эти мысли прочь и, натянув на руки кожаные перчатки, принялась за клумбы. Я яростно вырывала сорняки, оставляя за собой кучки мертвых цветов. Не учитывая перерыва на обед и небольшую сиесту в тени дома, я продолжала свое занятие, пока сад не настигли сумерки.

– Что, бога ради, вы делаете? – Я подпрыгнула.

Надо мной стояла Хуана. Сощурившись, она осматривала следы пота и грязи на моей шляпе и платье. От солнца ее щеки приобрели розовый оттенок, на ткани у горла и под мышками виднелись пятна пота.

– Мой брат сказал бы, что для этого у нас есть слуги, донья Солорсано, – процедила Хуана.

Я вытянула руки из грязи и отряхнула перчатки. Хуана насмехалась надо мной? Я не видела выражения ее лица, пока вставала и отряхивала юбки. После нашего совместного ужина мне стало понятно, что Хуана ни во что не ставит мнение Родольфо. Так же, как и он – ее. К тому же она не считала нужным ухаживать за садами, в отличие от агавы. Но почему?..

– А мой муж сказал бы, что он восхищается женщинами, которые понимают, каких усилий требует управление имением.

Я слышала, как Родольфо обсуждал со своими соратниками важность женского образования и возможность управлять асьендами во время войны, – поэтому я переврала его слова, чтобы они звучали так, будто он одобрил бы мое поведение.

Хуана фыркнула и оглядела отметины в земле, оставшиеся после моей работы.

– Восхищение – одно дело, а замужество – совсем другое.

Я сделала вид, что занята своими перчатками, чтобы спрятать удивленное выражение на лице. Так, значит, Хуана никогда не находила Марию Каталину за вырыванием сорняков… Что еще ей было известно о первой жене Родольфо? Они ведь какое-то время жили в асьенде вместе.

– Я присоединюсь к вам за ужином, – бросила мне Хуана.

Она объявила о своем намерении так, будто хозяйкой была она и дом принадлежал ей, а не мне. Я прикусила язык, чтобы не ответить колкостью.

Вражда между мужем и его сестрой, интерес, который Хуана представляла для доньи Марии Хосе и других жен землевладельцев, а также слухи о почившей Марии Каталине… Мне было неведомо так многое об асьенде Сан-Исидро. В отличие от Хуаны.

Если она потеплеет и перестанет видеть во мне угрозу, быть может, она даже станет мне доверять. И тогда я стану полноправной хозяйкой. Асьенда будет принадлежать только мне. Но пока что я не могла рисковать и объединяться с Хуаной. Слишком рано.

Она зашагала к дому, и я последовала за ней.

– Что вы думаете о доме? – поинтересовалась Хуана, подняв голову и заскользив взглядом по высокому потолку в прихожей. Это был пустяковый вопрос, безупречный и безобидный на поверхности, но все же под ним что-то таилось.

– Я… – Слово повисло в воздухе. Хуана повернулась ко мне. Вечерний свет из открытой двери освещал ее лицо, отбрасывая блики на растрепавшиеся бронзовые пряди, которые выбились из узла на затылке. Во взгляде ее широких бледных глаз читалась такая честность, что я не могла ответить чем-то, кроме доброты, и решила озвучить именно то, что было у меня в мыслях. Я развязала шнурки на шляпе и сняла ее с волос, пропитавшихся потом. – Я хочу снести крышу. Мне кажется, только так можно впустить сюда столько свежего воздуха, сколько мне требуется.

Хуана неожиданно разразилась смехом, звук которого взлетел до потолка и остался там, запутавшись в паутине.

– Мне казалось, Родольфо говорил о вас как о дочери генерала, а не артиллериста.

В груди слегка потеплело от смеха Хуаны, но я быстро охладела. Родольфо рассказывал ей обо мне, так почему же он не сказал мне ни единого слова о ней? Какие секреты он еще от меня таил? О Сан-Исидро. О своей первой жене.

– Имеются ли у вас еще чудовищные планы?

Чего мне действительно хотелось, так это отобрать у тлачикеро мачете и прорубить в стенах окна.

– Добавить цвета, – бросила я.

– А что, если дому не понравится цвет? – подразнила меня Хуана. Это была издевка или она проявила дружелюбие? В столице женщины привыкли играть словами в шахматы – они изящно кружились вокруг фарфора и шелков, наблюдая друг за другом, защищая свою территорию и готовясь сбросить соперниц с доски. По этой причине я не была близка ни с кем, за исключением мамы. Даже мои кузины и подруги – в то время, когда папа был жив, – держали когти наготове, оставались недоступными и не подпускали меня близко своими колкостями и косыми взглядами.

– Дому понравится то, что я скажу. – Я сложила руки на груди и тихо добавила: «Потому что этот дом принадлежит мне». – Начнем с синего.

Хуана растянула рот в ухмылке, отчего ее тонких губ стало совсем не видно.

– Вы мне нравитесь, – заявила она. – Какие оттенки синего вам хочется видеть, генерал Беатрис?

Я расслабила сложенные руки. Все случившееся после смерти папы укладывалось камень за камнем у меня в груди, и возведенная стена была такой непробиваемой, что даже мама говорила: «До твоего сердца так просто не добраться». И все же мне было приятно слышать, что я кому-то нравлюсь.

Я махнула Хуане, чтобы та шла за мной в сторону лестницы.

– Я привезла из столицы шелка. Такого синего цвета, который вы никогда не встречали.

Посомневавшись мгновение, Хуана все же последовала за мной по коридору. Она молчала, пока мы шли, поэтому мне приходилось заполнять тишину рассказами о том, что я хочу сделать с каждой комнатой. Я бы превратила столовую в копию той, что была у нас дома, – где папа с мамой принимали генералов, а гостиные я бы украсила на мамин вкус, в желтых и розовых тонах.

– Я соврала, что в доме сквозняки, – тихо произнесла Хуана, когда мы поднимались по лестнице. Я бросила на нее взгляд через плечо: выражение лица у нее было отрешенное. Она следовала за мной по пятам, но взгляд ее был обращен к кованым перилам, ведущим к северному крылу. – Правда в том, что… Я не справляюсь со всем этим. Слишком многое здесь нужно сделать.

Хуана продолжила, и с каждым словом голос ее становился ярче и бодрее:

– Раньше здесь было так много людей… Я намного лучше Родольфо помню довоенное время: когда наши родители устраивали приемы, дом был полон людей. Кухни кишели слугами, а вокруг не было ни пятнышка.

– И где сейчас все слуги? – Я открыла дверь и впустила Хуана в свою комнату, продолжая внимательно ее слушать.

– Я их распустила, – отрезала Хуана. – Мы не могли позволить себе такого во время войны. Когда отец умер, а Родольфо присоединился к повстанцам, я осталась одна. Землевладельцы не стали мне помогать после того, что сделал Родольфо. Представить только, Солорсано в рядах повстанцев. Он с таким же успехом мог грабить асьенды с индейцами. Отца здесь уважали, но после такого…

Хуана покачала головой и причмокнула, выражая презрение.

Ее голос отчетливо выделил слова «повстанцы» и «индейцы». Я тихо цыкнула в знак неодобрения. На мгновение я даже подумала сказать ей, что эти люди и есть та власть, к которой в конце войны присоединились все консервативные землевладельцы и приверженцы монархии, и что именно повстанцы сейчас управляют республикой. Именно благодаря им установился мир, а асьенда Сан-Исидро продолжила существовать и получать прибыль от продажи пульке. Благодаря им Хуана жила так, как жила. Я снова обернулась и взглянула на нее; черты ее лица приобрели каменное, решительное выражение. Я решила прикусить язык.

– Управление асьендой легло на мои плечи. Одна лишь Ана Луиза была мне в помощь, – продолжила Хуана, игнорируя мое молчание. – Нужно было бережно обращаться с деньгами. Или так, или земли пошли бы на продажу.

Теперь я лучше понимала, почему дом так обветшал. Не потому, что Хуану больше заботила агава, чем сады. Она забросила дом, который принадлежал ее семье целыми поколениями, потому что была готова сделать все, чтобы сохранить землю. Асьенда, пусть и в таком виде, дарила ей свободу. Мне тоже пришлось принести жертвы, чтобы быть независимой.

Может быть, у нас было больше общего, чем мне сначала показалось. И, может быть, нам не придется бороться за место хозяйки – мы станем союзницами. Или даже подругами, несмотря на то как сильно различаемся.

Я села около сундука, где хранились шелка; внутри лежала юбка насыщенного синего цвета – ее мне купила мама, еще до того как я объявила о помолвке с Родольфо. Тогда я злилась на маму за то, что она потратила наши скромные сбережения на подарок в честь именин, но сейчас мне хотелось покрыть этим цветом весь дом в ее честь. Я хотела, чтобы синей стала обивка стульев, фарфор, стекла…

Раздался щелчок замка, я открыла сундук.

– Боже правый! – закричала Хуана. Она отскочила назад, ботинки заскользили по полу.