Камфора и Роза

Дочери и мама. ДО

Мамины руки. Таня

В семье нашей мамы, Нины Митрофановны, ещё из Казахстана бережно хранились традиции гостеприимства. Её дом всегда был полон гостей. Она готова была радушно принимать их в любое время дня и ночи, оказывая искреннее внимание и заботу. Даже, когда казалось, что мест уже нет, она находила возможность приютить ещё одного неожиданно прибывшего родственника или друга.

– Мама, ну куда ты их всех разместишь? – смеялась Татьяна, наблюдая, как Нина Митрофановна застилала очередное постельное бельё в зале на брошенный прямо на пол «бабушкин» полосатый матрас из ваты, который сопровождал нас с самого раннего детства во всех тех местах, в которых было комфортно и уютно спать. Удивительно, но именно Таня, с которой живет наша мама, больше всех похожа на неё: такие же крупные кудри только более светлых волнистых волос, курносый носик и серо-голубые глаза с теплым ласковым взглядом, светящимся добротой.

– Как-нибудь уляжемся! – в ответ весело с задоринкой говорила Нина Митрофановна, её глаза блестели любовью, а руки тут же месили на столе воздушное тесто для будущих пирогов с разными начинками. – Всем места хватит. И голодными никто не останется.

Это было светлое время радости, когда всюду царили смех и веселье. Нежные ароматы воскресных пирогов плавали по всему дому, обклеенному фотообоями с прекрасными видами природы, всё это навевало мысли о теплой уютной обстановке. Шумные семейные разговоры по выходным, когда все собирались за одним столом, и песни по праздникам создавали особую дружелюбную атмосферу. Всюду витала любовь, которая передавалась родителями от сердца к сердцу и нам, их детям, всем четырём дочерям.

Однажды в жизни нашей семьи всё изменилось. Нежданной тенью прокрался в дом папин недуг. Николай Иванович заболел, а Нина Митрофановна, как мудрая женщина с большим и благородным сердцем, не могла оставить его. Но ей одной было не по силам ухаживать за тяжелобольным мужем, и она приняла решение объединиться с семьёй средней дочери, нашей сестры Татьяны. Их дом был небольшим, но располагался недалеко. И вскоре они стали жить под одной крышей, вместе проходя через все испытания. Мамочка при этом оставалась такой же доброй и отзывчивой, готовой, как всегда, прийти на помощь, а её улыбка всё также излучала тепло и заботу, несмотря на возникшие невзгоды.

– Не переживай так, мам, – спокойным голосом пыталась успокоить её Таня, нежно поглаживая по спине, когда как-то заметила, что та тихонечко плачет на кухне, начищая картошку на ужин своими трясущимися и уже немного морщинистыми, но такими же заботливыми руками, которыми она уже много лет готовила для всех еду.

– Он же всегда был таким сильным, – тихо-тихо всхлипывая почти шёпотом говорила мама, и её голос дрожал от печали. – Как же так?

Нина Митрофановна очень переживала за мужа и ухаживала за ним до последнего дня, пока Господь не забрал его к себе. Она кормила его с ложки, когда он уже не мог сам кушать, мыла его в бане, кутала в одеяло, если было холодно. Читала ему вслух любимые книги и газеты. Придавала ему уверенности, проявляя любовь и сохраняя спокойствие даже в самые последние часы его жизни.

Смерть мужа обрушилась на неё, и здоровье начало стремительно сдавать. Каждый рассвет приносил лишь предчувствие пустоты и страха. К счастью, ноги ещё не подводили. Казалось, вместе с Николаем ушла и часть её самой. Но Нина оказалась сильнее. Она была женщиной несгибаемой воли, и даже когда тремор правой руки, проявившийся ещё при болезни мужа, с каждым месяцем становился всё ощутимее, она мужественно продолжала свой путь, сохраняя надежду и непоколебимую решимость.

– Я ещё поборюсь, – говорила она с улыбкой, стараясь приободрить нас, своих дочерей.

Со временем у неё нарушилась координация. И порой Татьяне приходилось поддерживать её в простых движениях. Иногда она даже помогала застёгивать мамочке блузку, поддерживала чашку, чтобы та не опрокинула горячий чай на себя.

– Спасибо, доченька, – Нина Митрофановна улыбалась, и в этой улыбке была вся её прежняя сила и любовь.

Татьяна, уходя на работу в детский сад, где она работала поваром, всегда оставляла маму со своими детьми.

– Бабушка, а суп остыл! – кричала внучка с кухни.

– Сейчас подогрею! – отвечала Нина Митрофановна, стараясь взять кастрюлю с горячим супом, несмотря на дрожь в руках. И дочь знала, что мамочка обязательно справится и аккуратно поставит её на плиту. Она всегда оставалась незаменимой в этой роли, как бы тяжело ей ни было.

Возвращаясь домой с работы, Таня всегда заставала маму у порога:

– Ну как ты тут, мам, устала?

– Так я же тут не одна! Вон у меня здесь какие настоящие помощники, – обнимала её мамочка. Дочь чувствовала, как бьётся мамино сердце – огромное, способное вместить всю их большую семью, как вместе с тремором трепещет её душа, оставаясь такой же гостеприимной, что когда-то собирала всех за общим столом.

Часто, вспоминая ту маму, Татьяна видела её руки:

– те, что месили тесто для семейных пирогов, пахнущих ароматными яблоками и корицей,

– те, что гладили по голове её детей, как бы охраняя их от всех невзгод,

– те, что дрожали, но всё равно несли чашку чая со словами: «Пей, дочка, поди устала там на работе тяжести таскать».

Такими они и остались в памяти Тани – тёплыми, живыми, дающими. Даже, когда уже почти не слушались, даже в своей немощи, они были незыблемым символом её любви и тепла. Они оберегали дом и были повсюду, подобно летним полуденным лучам солнца, проникающим сквозь окна и заливающим светом и золотом каждую частичку их уютной жизни.

Но самым запоминающимся событием для Татьяны стало спасение её дочери, когда та была ещё младенцем, спасение этими мамиными надёжными руками.

Это произошло поздним вечером. За окнами медленно опускались тёмные занавески ночи, укрывая мир своим бархатным покрывалом. В уютном доме, где собрались близкие родственники, царила суматоха и усталая радость. В одной из комнат аккуратно расставленные игрушки Таниного сына занимали уголок на полу, а на стенах висели семейные фотографии, запечатлевшие счастливые моменты их жизни.

Там на широкой кровати, накрытой ярким покрывалом с нежными цветочными мотивами, сидела Татьяна – молодая мама, только что вернувшаяся из роддома с крошечной дочерью, размером с ладонь взрослого человека. Малышка, недавно накормленная грудью, мирно сопела у неё на руках, а её беззащитное и трогательное личико вызывало нежные чувства.

В соседней комнате тихо отдыхал наш папа, Николай Иванович, уже серьезно больной. Вокруг него суетилась Татьянина свекровь и другие близкие, стараясь поддержать и помочь в этот волнительный момент.

Таня осторожно положила спящую новорожденную в уютную колыбельку, застланную чистыми пелёнками. И в этот момент случилось страшное: ребёнок сильно срыгнул и внезапно захлебнулся, его личико посинело, дыхание пропало. У молодой матери в глазах отразился ужас, перехватило дыхание, сердце бешено заколотилось. Она замерла, парализованная страхом, не в силах ни пошевелиться, ни вдохнуть.

Татьяна сначала сдавленно почти беззвучно пыталась что-то сказать.

– Мама!.. Она… не дышит… – вырвался наконец-то душераздирающий крик молодой матери, которая продолжала с ужасом смотреть на посиневшую дочь.

Нина Митрофановна, бабушка малышки, оказалась совсем рядом и мгновенно среагировала. Её сильные руки, привыкшие заботится о семье, теперь же проявили свою мощь. Спокойствие и решимость сменили растерянность на ее лице. Она быстро подбежала к колыбельке, пока ее зять уже мчался за фельдшером.

Бабушка действовала четко и властно, её уверенные движения говорили о многолетнем опыте, о том, что в критической ситуации она знает, что делать.

– Не паникуй! Дай её сюда! – скомандовала она, бережно, но быстро взяв внучку из дрожащих рук дочери.

Ловкими, уверенными движениями Нина Митрофановна перевернула крошечное тельце лицом вниз, уложив его себе на предплечье так, чтобы голова была ниже туловища. Несколько раз она твердо, но аккуратно похлопала малышку по спинке между лопатками. Стоя в дверях, кто-то из близких продолжал суетиться, но в этом хаосе бабушка оставалась предельно спокойной и неподвластной эмоциям.

При этом Нина Митрофановна негромко и сосредоточенно повторяла:

– Выходи, выходи… Дыши, солнышко, дыши…

И чудо случилось: раздался хриплый вдох, потом слабый плач. Цвет лица малышки стал постепенно возвращаться к нормальному. Она задышала! Бабушка осторожно перевернула ее, прижала к себе, продолжая нежно похлопывать.

Нина Митрофановна посмотрела в сторону дочери и облегчённо тихо сказала ей:

– Всё… Всё хорошо. Дышит. Видишь? Дышит.

Молодая мама, наконец, вдохнув полной грудью, рухнула на подушку, по лицу текли слезы облегчения. Она смотрела на свою мать, державшую её дочь – этого крошечного, снова розовеющего человечка, который только что балансировал на краю между жизнью и смертью.

Татьяна сквозь слезы, дрожащим от пережитого волнения голосом благодарила свою маму и Бога за это чудесное спасение.

– Мамочка… Спасибо… Я… Я ничего не смогла… Я не смогла… – повторяла она, не находя слов, чтобы выразить всю гамму чувств: ужас, беспомощность и безмерную благодарность.

Нина Митрофановна села рядом с ней на кровать и стала нежно успокаивать свою дочь, одной рукой укачивая внучку, а другой поглаживая Татьяну по плечу, и от этих прикосновений дочь почувствовала такую невероятную силу, такую поддержку, что к ней постепенно вернулось самообладание и спокойствие.

– Танечка, ты только что родила, ты вся измотана. Главное – наше солнышко с нами. Все хорошо.

Нина оглядела переполненный дом, гудящий, как растревоженный улей, где запыхавшийся муж дочери только что вернулся с фельдшером, где Танина свекровь тревожно заглядывала в дверь с вопросами, а её собственный муж лежал больной. На своих хрупких плечах она несла в тот вечер заботу обо всех. Но сейчас, глядя на измученную дочь, она крепче прижимала к себе задышавшую внучку.

Нина Митрофановна, укачивая малышку на руках, тихо повторяла, больше для собственного успокоения:

– Слава Богу… Слава Богу, что успела…

Молодая мама, Татьяна, смотрела на них – на свою мать и свою дочь. Среди этого хаоса, нехватки опыта, болезни отца и стесненных обстоятельств, именно руки ее матери стали той надежной опорой, которая спасла самое дорогое. Эта ночь, полная ужаса и чудесного спасения, навсегда врезалась в память Тани, оставив в её сердце безмерную благодарность матери за жизнь дочери.

Разговоры о Казахстане. Ия

Дорога до маминого дома на Алтае всегда казалась мне бесконечной. Редкие визиты – всего раз или два в год – лишь подчеркивали эту дистанцию. Жизнь в другом регионе, где я заведовала аптекой, требовала постоянного присутствия. В условиях вечного дефицита кадров мои дни превращались в череду бесконечных смен за кассой, а график был разорван на части. Выбить отпуск было настоящим подвигом, и он далеко не всегда выпадал на лето – время, когда душа просила путешествий. Но каждая такая вырванная у суеты возможность становилась предвкушением. И вот, я уже мчусь по знакомой дороге, сердце замирает от предчувствия будущей встречи. Раньше это было «к родителям». Теперь, после долгой болезни отца, оставалось лишь «к маме».

Дверь распахивалась.

– Мамочка! – и я почти влетала в прихожую, и первое, что я делала – крепко-крепко обнимала хрупкую, но удивительно сильную в своем объятии Нину Митрофановну. – Так соскучилась!

– Ну наконец-то! – мама отстранялась ровно настолько, чтобы разглядеть меня, впитывая каждую черточку лица, и тут же ловила меня за руку. – Пойдём! Садись. Чай будешь пить? Наливаю, – и уже через мгновение на кухне свистел чайник, а на столе появлялись любимые мамины пирожки. – Рассказывай, как там у вас дела.

Разговоры с мамой были особенными, как глоток горного воздуха. По образованию Нина Митрофановна была мастером холодильных установок, но ее душа и ум не знали границ. Она могла увлеченно говорить о чем угодно – о новостях, о книгах, о погоде на Алтае – и самые обычные вещи в ее рассказах оживали, становились волшебными. Но чаще всего, особенно за вечерним чаем с душистым алтайским мёдом, разговор плавно возвращался туда, где билось сердце ее молодости – в Казахстан.

Как-то раз, согревая ладони о горячую кружку, я тихо спросила:

– Мам, а ты про Казахстан вспоминаешь? – в моём голосе звучала нежность. – Ведь у вас с отцом там вся молодость прошла, там вы встретили любовь, там родились мы…

– Конечно, вспоминаю, – глаза Нины Митрофановны затуманились, устремляясь вдаль, будто сквозь стены кухни она видела бескрайние степи и синие горные хребты. – Мы с твоим отцом… гоняли на мотоцикле по этим горам и степям. Зиму почти не помню – только лето и весну. Такая красота…

– А я так хочу попасть туда весной, когда там подснежники! – воодушевилась я. – Ну, не совсем подснежники, а крокусы… и потом, когда все цветет!

– У нас вот за бугром они росли, – мама махнула рукой куда-то в сторону окна, словно указывая на невидимый пригорок. – Поднимешься на горку – а они там, белые-белые, ковром. А здесь я даже не знаю, где их искать.

– Здесь тоже таких не видела, – задумалась я, перебирая в памяти сибирские весны. – У нас здесь первые цветы – желтенькие, но это не подснежники…

– Огоньки? – предположила мама.

– Нет, огоньки позже, в конце мая.

– Гусиные лапки?

– Первоцветы, кажется. Или стародубки… А может, горицветы… – я морщила лоб, пытаясь вспомнить.

– Не знаю такие, – мама улыбнулась своей мягкой улыбкой. – Вылетело из головы. Старость…

– В Казахстане тоже были желтенькие, но другие, а здесь…

– Лапчатки там? – снова попыталась угадать Нина Митрофановна.

– Нет, у лапчаток пять лепестков, а у тех, помнишь, больше, – оживилась я. – А потом к лету вообще всё цвело – степи и горы! Еще там сиреневые такие были, высокие…

– Шалфей? – спросила мама.

– Нет, шалфей другой, у него и цветы поменьше и сам небольшой. А те вот такие! – я подняла руку высоко над полом.

– Цветы как петушки были? Ой, как же они назывались… – Нина Митрофановна замерла, напряженно вспоминая.

– Ирисы! – с облегчением вырвалось у меня.

– Точно! – мама рассмеялась, и смех ее был легким, как звон колокольчика. – Вот же, совсем забыла! Ирисы!

– Ха-ха-ха! – я тоже залилась смехом, откинувшись на спинку кухонного углового диванчика. – Всё в голове перебрала: шалфей, петушки… а это просто ирисы!

– У нас дома в палисаднике они сиреневые росли, – продолжала мама, наполняясь воспоминаниями.

– А там, в горах, встречались и жёлтые ирисы. И тюльпаны разные. И маки. Алые предгорья и поля! А ещё… а ещё пионы дикие – марьин корень мы их называли. Помнишь, мам?

– Помню, – кивнула Нина Митрофановна. – Красота неописуемая. Здесь, на Алтае, тоже похожая растительность, – добавила она. – Только там… там мы на мотоцикле носились с Колей – то на пасеку свою, то на сенокос. Ветер в лицо, степь, да горы кругом… А здесь уже не ездили так…

– Надо у Олиного мужа спросить, – предложила я, имея в виду мужа моей самой младшей сестры. – Он же у неё заядлый охотник, все леса и горы тут обошёл вдоль и поперёк, каждую тропинку знает.

– О-о-о! – глаза мамы загорелись. – Тот точно всё знает! Как начнёт рассказывать про алтайские горы, про зверей, про цветы – так сразу и представишь всё в красках, даже запахи учуешь… Мастер он на слова!

Так мы сидели за столом, допивая остывший чай, смеялись над своей забывчивостью, перебивали друг друга, выхватывая из памяти все новые детали казахстанской весны и лета. И в эти простые, наполненные смехом и теплом моменты, Казахстан переставал быть далеким государством на карте. Он становился близким, осязаемым, частью нашей общей истории, теперешнего дома и этого незримого моста между прошлым и настоящим, который так крепко держали наши, переплетенные за чашкой чая, души и сердца. За окном был Алтай, а в маленькой кухне – кусочек цветущих гор и степей моей и маминой юности.

Пятьсот рублей в кармане. Оля

Самая младшая в семье – Ольга, яркая, длинноногая молодая женщина, будто сошедшая с подиума модель, с очаровательной улыбкой и такими же кудрявыми волосами, как у нашей мамочки, правда, её волнистые локоны плавно переходили в более мелкие, игривые кудряшки и карие глаза выдавали в ней присутствие папиных генов. Оля, работая учителем географии и биологии в соседнем районе, вырваться к мамочке могла лишь на каникулах или во время отпуска. Её визиты были редки, но каждый раз полны искренней радости и сладкого волнения. Когда же это случалось – Нина Митрофановна встречала Ольгу так, будто не видела годы.

Каждый приезд начинался одинаково трогательно – едва дочь переступала порог, мамочка, облаченная в свой цветастый фланелевый тёплый домашний халат, крепко обнимала её и подолгу не отпускала, замирая в этом объятии на несколько минут, словно пытаясь запомнить каждое мгновение, проведённое с дочерью. В её серо-голубых глазах, полных нежности, читалось: «Ты вернулась, моя дорогая».

– Олечка, как же я соскучилась! – с искренней радостью произносила Нина Митрофановна, отстраняясь и вглядываясь в лицо дочери, как будто искала в нём отражение своей любви.

Она неизменно удивлялась, если Ольга приезжала без предупреждения, «сюрпризом». Вечерами за чаем, воду для которого мамочка согревала в старинном чайнике с характерным свистом при закипании, они вели душевные разговоры, не нарушая теплых семейных традиций. Мама расспрашивала про школу, про детей, про Олиного мужа, она умело поддерживала их разговор о быте и делах на работе, про то, как живётся ей в отдаленном селе.

Особенно же запомнились Оле дни рождения матери, когда собиралась их вся большая семья вместе и дом наполнялся смехом, радостью и задорными песнями. Мамочка очень любила, когда приезжали с внуками. Эти дни всегда начинались с похода в ближайший продуктовый магазин, где любящая бабушка, Нина Митрофановна, покупала им сладости, фрукты и небольшие подарочки, так по-своему налаживая с внуками близкие отношения. Но ярче всего в памяти дочери сохранилось не тепло этих встреч, а тепло объятий самой мамочки, когда они могли лежать рядом под мягким шерстяным одеялом, сшитым вручную умелыми мамиными руками.

Провожала мама всегда до самой дороги, где останавливался проходящий автобус. А это было целых три с половиной километра в одну сторону, надо было идти добрых полчаса пешком мимо живописного пруда с уточками и кладбища, где был похоронен её муж, Николай Иванович, через поля, на которых из года в год чередовались озимые зерновые с гречихой. И шла она не просто так – обязательно хватала какую-нибудь сумку или пакет, чтобы помочь донести. Каждый отъезд она пускала слезу, когда Оля уже садилась в салон автобуса.

– Мам, я скоро вернусь! – обещала она, обнимая своего самого родного человека, чьи тёплые руки всегда умели согреть.

– Я тебя дождусь, моя хорошая! – отвечала растроганная Нина Митрофановна, и стояла, махая дочке, пока отъезжающая маршрутка не скрывалась за горизонтом. А по возвращении домой Ольга частенько обнаруживала у себя в кармане пятьсот рублей, которые мама незаметно засунула ей «на дорожку».

Но один раз всё пошло не так…

Зима в том году выдалась суровая, с морозами, что скрипели под ногами, и ветрами, будто вывернутыми наизнанку. И вот в один из таких дней, когда лютая пурга не просто мела, а бесновалась за окнами, закручивая снежные смерчи, им предстояло уезжать. Они стояли на пороге – Оля с сердцем, сжатым в комок тревоги, и двое малышей, в своей теплой зимней одежде, больше похожих на неуклюжих плюшевых мишек, чем на детей.

– Мамочка, ты не выходи! – умоляла дочь, продолжая укутывать детей. – Метель жуткая. Мы сами как-нибудь!

– Какие сами? – решительно натягивала мама валенки и шубу, повязав платок «по-бабушкински» – туго на шее у подбородка, весь её вид говорил о том, что спорить с ней бесполезно. – Ты одна с двумя малышами в такую погоду – ни за что! Провожу вас до дороги. Не спорь!

И они пошли, вернее, поползли сквозь белую мглу, пробираясь за село к трассе.

Пурга была настолько плотной, что мир сузился до нескольких шагов вперед. Снежные иглы кололи лицо. Дети жались к Ольге, испуганно хватая руками полы её пальто. Из-за густой снежной пелены, застилавшей глаза, наконец-то выплыли фары автобуса, и тут же облегчение у Оли смешалось с новой волной тревоги – вдруг он в такую погоду проедет мимо них.

Но автобус подъехал, рыкнул двигателем и остановился. Двери со скрипом открылись, выпуская клубы пара. Ольга, окоченевшая от холода, поторопились заскочить с детьми внутрь, в желанное тепло. Сквозь замерзшее лобовое стекло, покрытое инеем и бушующую метель она успела разглядеть только первые четыре буквы конечного пункта назначения: «Соло…».

Мама помогла дочери втиснуть в салон санки с узлами и попрощалась. Автобус тронулся. Только когда он, натужно урча, выбрался на более-менее расчищенную трассу и снежная завеса немного поредела, до Ольги начало доходить, что автобус почему-то свернул не туда. За окном уже мелькали незнакомые покосившиеся заборы. Сердце упало. Она робко спросила у водителя:

– Мы в Соловьиху едем?

– Какая Соловьиха? – удивился он, не отрываясь от дороги. – Мы в Солоновку. Видишь, на табличке: «СОЛОНОВКА».

«СОЛО…» и «СОЛО…». Пурга, спешка, замерзшие стекла – и роковая ошибка. Они сели не в тот автобус! Ужас сковал Ольгу. Дети, почувствовав мамин страх, завозились, младшенькая захныкала. Они уехали в совершенно другую сторону!

Водитель, увидев её перекошенное лицо и плачущих детей, только тяжело вздохнул. Он был суровым мужиком с непроницаемым выражением лица, однако в глубине его глаз мелькнуло что-то человеческое.