В городе белых ночей

В те годы соперничество Москвы с Ленинградом проходило довольно остро. Москва явно проигрывала по культурным позициям и общему эстетическому впечатлению и жутко завидовала Ленинграду. Огромные деньги уходили на развитие и украшение Москвы, Ленинград же финансировали по остаточному принципу, как рядовой областной центр. Дворцовая площадь, например, была неряшливо закатана потрескавшимся асфальтобетоном. Храмы города вид имели печальный, обшарпанный, со срезанными крестами, некогда золотые купола стали серыми, особенно грустно смотрелся купол Исаакиевского собора. Большинство храмов использовались не по назначению. Жилой фонд исторического центра города состоял из жутких коммунальных квартир, нередко до 16 комнат на одну уборную.

Недалеко от студгородка, на Большом Сампсониевском проспекте, находилась кондитерская фабрика, сладкие карамельно-ванильные ароматы из которой разносились по окрестностям. Мне они очень нравились.

В Ленинграде я чувствовал себя хорошо, уютно и в полной безопасности. Жители города общались между собой именно так, как учили меня бабушка и мама: вежливо, достойно, никто не орал и не вёл себя агрессивно, неадекватно, вызывающе, хулиганы не наблюдались, преступность была минимальной, по крайней мере я и мои друзья-знакомые с ней не сталкивались.

Моим любимым местом сразу стала набережная Невы, Дворцовый мост, панорама правого берега, Исаакиевская площадь. Морской воздух освежал и бодрил. Тогда я ещё не знал, что именно здесь, в красивейшем месте северной столицы, мне уготовано учиться и работать долгие последующие годы. Широта и размах ленинградских панорам сулили новые неожиданные встречи, увлекательные приключения и безграничные жизненные перспективы.

Политехнический институт тогда находился на пике своего развития и финансировался щедро. Достаточно сказать, что многие советские космонавты защищались именно в ЛПИ. В число научных разработок входили космическая программа, ракетостроение, ядерные разработки, радиационная безопасность, спасение Байкала, создание искусственного сердца и многое другое. Белоснежное здание института, классического стиля, окружённое прекрасным парком, не могло не нравиться. Внутри полного света здания идеальная чистота и порядок, как и подобает ведущему техническому вузу. Дисциплина была суровая, но без фанатизма. Коммунистические идеология и пропаганда, включая наглядную агитацию, в стенах Политеха никак себя не проявляли, за всё время обучения я так и не увидел комсорга, понятия не имел кто у нас секретарь комсомольской организации и не присутствовал на каких-либо собраниях. В качестве комсомольца я никому не был интересен, хотя членские взносы, наверное, платил. Институт занимался слишком серьёзными, жизненно важными для страны вопросами, политиканы в нём знали своё место.

Поступал я на элитарный физико-математический факультет, на только что открывшуюся, суперсовременную кафедру биофизики. Конкурс был огромный, если не ошибаюсь 25 человек на место, большую часть абитуриентов представляли выпускники ленинградских школ, в основном привилегированных, с "углублённым изучением". Какой-то большой разницы и превосходства с их стороны в школьной подготовке я не заметил. Советская система образования, наследница имперской системы, в 1972-м была лучшей в мiре, в чём я позднее убедился на личном опыте. Именно образования, а не современного "обучения". Современные выпускники школ даже не понимают, в чём тут разница. Главным её достоинством было предоставление равных возможностей всем школярам, независимо от их места проживания, материального достатка их семей и социального положения родителей.

Экзамены я сдал легко, а на сочинении, на котором всегда отсеивали приблудных иногородних, выбрал тему, по которой уже отличился на выпускных экзаменах в школе. Написал сочинение в стихах, пушкинским четырехстопным ямбом. Насколько я понял, это был первый случай подобного рода в СССР, по этому поводу была заметка в журнале «Семья и школа». Написал хорошо, без ошибок. Сам ректор института выразил желание посмотреть на меня. Возможно, это мне помогло. Набрав максимально возможное количество баллов, я прошёл конкурс и был зачислен студентом дневного отделения.

Лето 1972 года было на всей европейской части России небывало жарким и засушливым, в некоторых районах областей центра России не выпало ни капли осадков. Высокоствольные деревья теряли пожелтевшие листья, в воздухе накапливался запах лесных и торфяных пожаров. Нестерпимой жаре в июле-августе предшествовала суровая зима с очень низкими температурами и малым количеством осадков. Такая нехарактерная погода стояла практически по всей Европе с декабря 1971-го по март 1972 года. После этого сильные морозы внезапно сменились ранней и очень теплой весной, что в итоге привело к засухе. Из-за недостаточного снежного покрова зимой реки и озера начали стремительно мелеть. В земле не накопилось достаточного количества влаги, началась засуха, что привело к массовой гибели озимых, в том числе пшеницы, ячменя и овса.

Для Советского Союза засуха стала настоящим бедствием. Были резко увеличены закупки зерна за границей, а в Баку срочно был открыт первый в стране завод по производству кондиционеров. На закупку зерна были потрачены золотовалютные резервы – 486 тонн золота.

Ленинград от засухи почти не пострадал, но уборка урожая в пригородных хозяйствах, безусловно, приобрела особую важность в свете всеобщего неурожая.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Первое по-настоящему опасное испытание мне выпало пройти в шестнадцатилетнем возрасте, на стороне далече, без всякой надежды на помощь от родных. В этом остросюжетном приключении участвовали лошади, бандиты, легендарная тюрьма "Кресты" и советский уголовный суд.

До 1973 года, в котором первокурсники Ленинградского университета, возвращавшиеся домой с сельхозработ, погибли под перевернувшимся грузовиком, порядок в Ленинграде был таков, что сразу после зачисления новоиспечённые студиозусы отправлялись на работы в подшефные совхозы, сроком на месяц. Мы, первокурсники Ленинградского политехнического института, призыва 1972 года, выехали на Карельский перешеек, в совхоз «Красный сеятель» Всеволожского района, "на картошку", то есть для уборки картофеля.

Жили мы в бревенчатых бараках, мальчики и девочки раздельно, спали на нарах. Руководитель отряда выбрал меня в качестве «горниста» по нашему мужскому бараку. За неимением горна, я использовал гитару, на которой максимально громким голосом каждое утро исполнял песню барабанщика «Встань пораньше!»

Публика не роптала. Первое время погода была сносная, но постепенно холодало и дождик накрапывал всё чаще. Одежда у меня была неподходящая, слишком лёгкая, что могло бы для меня кончиться плохо, но наша кураторша, Галина, молодая, весьма привлекательная женщина, которая мне симпатизировала, выдала мне солдатский бушлат, чем спасла меня от неминуемой простуды. К тому же я сделал для себя открытие: если становилось совсем грустно и ужасно зябко, можно было закурить (до этого я не курил), и наступало состояние эйфории, в котором многое можно было вытерпеть. Курили мы болгарскую «Шипку» – короткие, рыхлые сигареты без фильтра, самые дешёвые, но табак был настоящий, турецкий. Спиртные напитки, даже пиво, никто не употреблял, не было заводил, да и желания.

В те дни, совершенно для меня неожиданно, я оказался вовлечён в события, ставшие для меня, как представителя мужского рода, серьёзным испытанием. Оба были связаны с лошадьми.

Первое из них оказалось строго индивидуальным, пришлось рассчитывать только на себя. В отряде существовала должность водовоза. Им назначили Лёшу, парнишку из Биробиджана, который был со мной в приятельских отношениях. По какой-то причине ему нужно было отъехать. На время отсутствия он попросил назначить на его должность меня. Никакого опыта общения с лошадьми у меня не было.

Воду возили в огромной железной бочке, тащила её смирная кобыла с жеребёнком, который неотступно следовал за матерью. Никакого опыта общения с лошадьми у меня не было. Явившись рано утром на конюшню, я получил от конюха, весьма вредного старикашки, короткий урок как запрягать лошадь в повозку. Угрюмый, желчный конюх был ингерманландским финном, представителем народа, который с незапамятных времён жил в этих местах, но перед Советско-финской войной 1939-1940 годов поголовно был выселен в Сибирь. Теперь я понимаю, что, скорее всего, он мне, как русскому, не симпатизировал, да и лошадей не любил. У жеребёнка почему-то была пробита голова и даже повязки не было, кобыла-мать, конечно, переживала, постоянно на него оглядывалась.

***

Второй визит в совхоз «Красный сеятель» я нанёс спустя ровно двадцать лет, уже в новом качестве. И застал всё то же безобразие, особенно меня поразил вид телят, стоящих в телятнике по брюхо в жидком навозе. В этот раз я уже кое-что мог поправить и добился увольнения тогдашнего директора совхоза.

***

Сделав одну ходку с водой, я привязал лошадь у столовой и пошёл выпить чайку. Вернувшись, к ужасу своему, увидел такую картину: вся упряжь сползла со спины на голову лошади и придавила её до самой земли. Видимо, конюх слабовато всё закрепил, кобыла пыталась пощипать травки и её накрыло. Подскочив к бедному животному, я вмиг её разнуздал и освободил. При этом выяснилось, что под чересседельником у несчастной лошадки были натёрты застарелые глубокие раны.

Так я оказался перед абсолютно свободной, несчастной кобылой с грудой упряжи, которую никогда в жизни не держал в руках. Тем не менее, с Божией помощью, справился, запряг по всем правилам, достаточно быстро.

По дороге к пункту назначения с тяжёлой бочкой был довольно крутой спуск, где лошадь корячилась очень осторожно. Если бы упряжь соскочила в тот момент, последствия и для меня, и для лошадки могли бы быть весьма печальными. Не помню, пожаловался ли я на конюха. В те времена это было не принято. В наши дни наказал бы мерзавца, по справедливости.

Второе происшествие оказалось намного более серьёзным и кончилось для меня посещением знаменитой питерской тюрьмы «Кресты».

В одну из ночей в студенческом лагере мы были разбужены криками, шумом и женским визгом. Выглянув из барака, я увидел такую картину: в дверь соседнего, женского барака ломились пьяные парни. Это были местные, которые пришли «знакомиться с девочками". Я и несколько других ребят ринулись на выручку. Увидев нас, хулиганы отбежали от двери и, изрыгая проклятия, вскочили на коней, на которых прибыли в лагерь. Осмотревшись и осмелев, они увидели, что защитников немного и начали задирать нас и наезжать конями, разворачивая их к нам задом, заставляя коней брыкаться. Очень хорошо помню копыто лошади, мелькнувшее в паре сантиметров от моего лица. Выскочило нас всего человек десять, но, оглянувшись вокруг, я увидел только нашего руководителя и ещё одного студента. Остальные ретировались в барак. Тогда наш руководитель, молодой преподаватель не из робкого десятка, выхватил тяжеленное полено из поленницы и метнул в одного из всадников. Мы с другим студентом последовали его примеру. Несколько попаданий оказались весьма удачными, и бандиты дрогнули. Атаку удалось отбить.

Утром было разбирательство. Вожак хулиганов оказался ранее судимым и его упекли в «Кресты», куда меня позже вызвали для опознания, а по возвращению в город я выступил свидетелем на суде, единственным из студентов, кто на это согласился. Так я впервые познакомился с системой правосудия в СССР. В том далёком году ещё не было либерального законодательства, равно как и хитроумных приёмов защиты на судебном процессе. В наши дни, при определённых условиях, я вполне мог из свидетеля превратиться в обвиняемого, ибо русское полено снаряд не шуточный.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ленинградский политехнический институт в 1970-х годах котировался во всём мiре достаточно высоко. Он стал для меня прекрасной школой и проверкой моих личных возможностей, дал мощный толчок моему развитию как личности.

Комплекс зданий института был возведён лучшими архитекторами и строителями Петербурга в 1900-1905 годах. Н-образная конфигурация главного здания и его внутренняя планировка, при которой все лекционные аудитории выходят на юго-запад, позволяют максимально использовать естественное освещение. Все корпуса института поражают своим простором, высотою и светом. Сильное впечатление на меня производили огромные, залитые дневным светом коридоры, просторные аудитории. В те годы Политех, несомненно, намного превосходил все остальные вузы Ленинграда по техническим параметрам и оснащённости оборудованием.

Студгородок на Лесном проспекте, (койко-место, 4 человека в комнате), был вполне приличным, спокойным и безопасным. Там была отличная столовая и даже кинотеатр только для студентов. (Кстати, позже мне пришлось ещё раз в этом городке пожить, в 1983-84-м годах, уже с семьёй. В том же самом корпусе, на том же этаже, но занимали уже четыре комнаты).

Уровень обучения на факультете был высочайшим, требования жёсткие, но я справлялся довольно легко. Выручала хорошая память, особенно зрительная. Перед экзаменом я тщательно и максимально красиво переписывал лекции (если собственных записей не хватало, дополнял из лекций однокашников и из учебников) в новую тетрадь, используя разноцветные чернила и потом заучивал наизусть, 48 листов мелким, убористым почерком, ряды сложнейших формул и доказательств теорем. Сейчас в это трудно поверить, но на это уходило всего 2-3 дня, точнее суток. Компьютеров и калькуляторов ещё не было, все вычисления производили с помощью логарифмической линейки. Чертёж какого-нибудь машиностроительного узла на ватмане, который предполагалось чертить месяц, на кульмане, я вычерчивал на кухонном столе за ночь. При этом требования к чертежам были весьма высокие, необходимо было соблюдать толщину линий, шрифты и так далее.

Я благодарен Политеху за то, что там меня быстро и на всю жизнь научили умению мыслить организованно, во всём быть точным, пунктуальным, напряжённо работать головой столько, сколько это необходимо, с максимальной нагрузкой.

Стипендии в 40 рублей вполне хватало на все мои нужды, я ни в чём не нуждался и переводов от мамы не получал, ей ещё моего младшего брата поднимать нужно было. Одежда моя была самая простецкая, всё что имел носил на себе. Что-то современное, молодёжное, например простую спортивную куртку или модельные туфли, купить в магазине было невозможно. Модные вещи иностранного производства покупали у фарцовщиков, за большие деньги, которых у меня не было.

1972–1973 годы проходили под знаком молодёжного бурления по всему мiру. Война во Вьетнаме подходила к концу, для СССР к победному. 27-го января 1973 года американцы с позором проиграли войну во Вьетнаме и поспешно бежали. Социалистический лагерь побеждал по всем направлениям.

В Политехе училось много вьетнамцев. В силу военных обстоятельств у себя на родине, они не могли получить требуемой подготовки и были не в состоянии справляться с учебной нагрузкой политеха. К ним относились с пониманием, обращались как с детьми. А советские студенты, не без помощи рок-музыкантов, симпатизировали простым американским парням, напрасно гибнущим во Вьетнаме. Именно в 1972-1973 годах рок-музыка достигла своего апофеоза. Европоцентризм, который агрессивно культивировался в России с начала 18 века, оказался намного сильнее классового сознания и идеологии марксизма-ленинизма, которые к тому времени уже выродились и стали анахронизмом. Яркий пример настроений того времени – прекрасная песня в исполнении ленинградской рок-группы «Поющие гитары» под названием «Был один парень, и он, как я, любил и «Битлз» и «Роллинг стоунз». На нашем факультете студенты-старшекурсники поставили спектакль из жизни американских студентов-бунтарей, меня тоже вовлекли, на заднем плане.

За всю историю сосуществования русского и американского народов не было подобного периода взаимной симпатии и понимания между молодыми людьми двух стран. Это был шанс создать справедливый мiровой порядок, основанный на реальных ценностях, без политиканства. Идеологическую битву между социалистическим и капиталистическим блоками в 1950-1970-х выиграли не пропагандисты и не идеологи, победу одержали рок-музыканты, волшебная сила искусства, которую коммунисты не понимали и отвергали. Человечество тогда получило благословенные пятнадцать лет, которые начались после окончания Карибского кризиса и закончились с началом Афганской войны. Впервые в достоверной истории на протяжении этих пятнадцати лет продержалось более-менее устойчивое доверие народов к друг-другу с твёрдым намерением мирно сосуществовать и сотрудничать, уверенность в том, что новая мiровая война никогда больше не разразится. События мiрового масштаба, олимпиады, чемпионаты мiра, генеральные ассамблеи ООН проходили с великим энтузиазмом и большими надеждами на лучшее будущее. Вера в честность, олимпийские идеалы, справедливость, равноправие и здравый смысл, авторитет Организации Объединённых Наций ещё не были подорваны. Принципиально новое, мыслящее независимо поколение "бумеров", самое многочисленное в истории человечества, формировало наиболее активную часть населения Земли, "молодёжь" и, соответственно, студенчество, что нервировало старшие поколения, вселяло в них страх перед грядущими переменами.

Многие молодые люди в Питере уже ходили в джинсах, с длинными волосами, курили американские сигареты, слушали фирменные "пласты", сиречь пластинки с рок-музыкой. За длинные волосы в Политехе преследовали, могли даже отчислить, что было довольно глупо. Джинсов у меня не было, по причине бедности (они тогда стоили целой студенческой месячной стипендии), но от этого я не страдал.

В стране уже остро чувствовался когнитивный диссонанс между достигнутым уровнем развития науки и техники и техническим оснащением повседневной жизни людей. Например, нельзя было иметь в личном пользовании пишущие машинки, копировальные аппараты. Интерес к современной технике, к жизни в развитых странах был огромный.

В декабре 1972 года я с близкими друзьями попал на первую в СССР научно-техническую американскую выставку Research and Development USA, которая выставлялась в павильоне на территории Ленинградской гавани. Выставка нам понравилась. Посвящена она была в основном освоению космоса и новейшим разработкам для улучшения жизни людей, вплоть до электрических кофейников и кухонных комбайнов. В числе прочих экспонатов был закопчённый командный модуль Apollo 10, который якобы побывал на орбите Луны в мае 1969 года. Меня поразили его неожиданно маленькие размеры.

На выставке мы заметили, что кое-что, например значки, брошюры, книги и журналы можно брать себе. Никакие предупреждающие надписи по этому поводу не наблюдались, равно как и персонал выставки, посетителей очень мало, многие секции совсем пустые. Это было для нас ново. Осмотревшись, мы заметили, что некоторые посетители прихватывают и экспонаты посущественнее, типа электрический чайник или кофейник. Мы решили не отставать. Не помню, что выбрали мои друзья, мне же приглянулся атлас Луны. Американцы никак не реагировали.

На выходе нас ждали крепкие парни в штатском. Провели в какое-то помещение, трофеи отобрали, допросили (я объяснил, что атлас мне нужен для изучения английского языка) и пообещали скорую встречу с родными там, откуда мы приехали. На самом деле никаких последствий для нас не наступило.

Первый год моей жизни в Ленинграде был богат на события и приключения. О них расскажу в другой раз.

Политех был хорош во всех отношениях. Но это было не моё. Поступал я на кафедру биофизики, но «био» там и не пахло. Все эти формулы, расчёты, лабораторные с мудрёными приборами, чертежи давались мне легко, но меня не вдохновляли. Мой лучший друг Вова (Мэн), который поступил на машиностроительный факультет, также томился и мечтал стать доктором.

Поддерживая друг друга, мы решили оба уволиться и поступать заново: я в Ленинградский университет, на биологический, а Вова – в Первый медицинский (кстати, он до сих пор работает в больнице хирургом). Так мы и сделали. Решение было непростое, рискованное. В случае непоступления мы автоматом попадали в армию (в Политехе была военная кафедра), а Вова, в случае неудачи, должен был вернуться на Сахалин, где жили его родители.

Руководство моего факультета эту затею не одобрило, уговаривали меня остаться, но я твёрдо стоял на своём.

***

Много позже мой сын закончил Политех, который тогда уже гордо именовался Техническим университетом, а мне в нём довелось почитать лекции по земельным отношениям, на факультете гидрологии.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Для меня двери Ленинградского государственного университета открылись в 1974-м, в год 250-летия этого старейшего в России университета. Божиим промыслом я тогда был помещён в самый центр Санкт-Петербурга-Ленинграда и всей Великой России, где мне предстояло учиться, жить и работать следующие двенадцать лет моей жизни.

Ленинградский государственный университет в те годы представлял из себя феномен, трудно объяснимый и ещё труднее описуемый. Как ни странно, но подробных воспоминаний о студенческой жизни тех лет очень немного, и они носят фрагментарный характер любительских записок. Правдивой, всеобъемлющей истории Петербургского-Ленинградского университета мне найти не удалось. Всё что я обнаружил оказалось довольно скучной, выхолощенной пропагандой, направленной на рекламу университета, все неудобные, политически болезненные моменты убраны. В официальных агитках и рекламных проспектах мой родной университет предстаёт рядовым, ничем не примечательным вузом, отличающимся от других разве что далеко не полным перечнем его знаменитых студентов и преподавателей.

С подобными оценками я категорически не согласен. Петербургский (Ленинградский) университет явление уникальное, и он занимает исключительное место не только в истории высшего образования, но и во всей новейшей истории России. В этом отношении его просто не с чем сравнивать. Как бриллиант «Кохинур» является абсолютной доминантой в Британской королевской короне, так и Петербургский университет господствует в истории университетского образования России.

Почему Университет мог возникнуть только в Санкт-Петербурге?

Вначале зададимся вопросом: что такое университет? Этот вопрос был впервые рассмотрен в середине 19 века. Джон Генри Ньюман, выдающийся выпускник Оксфордского университета, академик, интеллектуал, философ, энциклопедист, историк, писатель, преподаватель и поэт, сформулировал ответ на него, который я принимаю как наиболее полный и правдивый. Вкратце ответ таков:

"Университет подобен огромному терминалу, в котором собраны лучшие, самые талантливые студенты со всех концов земли для изучения всех известных наук. Таковое собрание возможно далеко не в каждом городе, но только в большом, гармонично развитом центре определённой территории. В этом городе всё должно быть наилучшим: товары, обслуживание, работники, сюда должны стремиться самые богатые, самые талантливые и самые честолюбивые индивидуумы. Этот город должен быть центром торговли, искусств, местом соревнования талантов и политиков. В нём должны быть первоклассные музеи, картинные галереи, архитектура, музыка, певцы и модельеры, он должен быть законодателем мод и генерировать новые идеи развития. Величие университета и единение лучших учёных работают в унисон.

В развитие и жизнь университета вносят свой вклад тысячи разнообразных научно-технических школ. В процессе ничем не ограниченных научных споров и состязаний, свободных от идеологического давления, рождаются самые оригинальные идеи, на основе которых материализуется Будущее.

Университет покоряет молодёжь блеском и славой, зажигает сердца людей среднего возраста красотой и великолепием и привязывает исполненных дней мужей теплотой, осмысленностью и доверительностью общения. Настоящий Университет это седалище Мудрости, свет Мiру, храм Знания и Alma Mater подрастающим поколениям". Вот это и есть идея и предназначение настоящего университета, этим он отличается от института, колледжа или училища.

Именно таким видел Санкт-Петербургский университет Пётр Первый, как центр притяжения всех талантливых, любознательных и прогрессивных людей, новаторов, изобретателей, первопроходцев и гениев, не только со всех концов Российской империи, но и из прочих просвещённых стран. Изначально нынешняя Менделеевская линия представляла собой судоходный канал, по которому товары и припасы свободно доставлялись напрямую из морского порта. На Стрелке Васильевского острова планировалась главная площадь города, работала биржа, гостиный двор, а в Здании двенадцати коллегий, на первом этаже, торговая галерея. Всё это усиливало открытость всему новому, готовность к свободному обмену идей, взглядов и плодов цивилизации, радушно принимать лучших людей, независимо от их происхождения и положения в обществе. Этот радостный, жизнеутверждающий петровский дух за всю историю Университета никому не удалось вытравить, и я его почувствовал в полной мере. Для меня ЛГУ вне всякого сомнения был Primus inter pares, первый среди равных.