НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)

Сергей тяпнул еще одну рюмку на посошок, закусил бутербродом (и как у него цельный кусок хлеба в рот помещается за один присест, ума не приложу) и откланялся, не забыв достать из кожаного портфеля метрику Никиты. А мы задумались.

– Собирай-ка пацана, пошли по магазинам, проветримся, а потом сядем и будем решать, звонить, добиваться, угрожать утюгами и еловыми шишками, – сказала мама, затушив окурок. Возражать я ей не стала.

Хотя в машине работает кондиционер и открыты окна, воздуха не хватает все равно. Душно. От сидений – и то пар идет. Насколько я успела заметить последнее годы это вполне обычное явление в городе.

Никита всю дорогу ведет себя как мышка. С опаской рассматривает пейзажи за окном Опеля, держит меня за руку, а то и вовсе прижимается к моему плечу лбом. Боится.

– Никитка, – говорю, – мы едем в магазин, одежду купить тебе, игрушки… Какую бы ты игрушку хотел? Или книжку? А может быть, ты хочешь ролики или футбольный мяч? Ты скажи только что.

Ресницами хлопает. Не понимает.

– Тогда ладно. Будешь ходить, по сторонам смотреть, что захочешь, сразу говоришь или пальцем показываешь, хорошо?

Кивок. Аллилуйя, я этого добилась! Какая же я молодец!

– Никит, скажи, ты хотел бы уехать из города?

Удивлен. Задумался. Пожимает плечами.

– А со мной? Мне уезжать нужно через несколько дней. Меня ждет два десятка деток и некоторые из них младше тебя. Мы играем, рисуем, разговариваем. Сказки им рассказываю. Будешь все время с ними и со мной. Поедешь?

Ого. Столько лет терпел и на тебе. Капля за каплей по личику Никиты начинают струиться слезы. Их становиться все больше и больше. Ручками меня обнял, развернул мое лицо к себе и плачет. Миленький мой. Глажу его по волосам, шепчу какие-то глупости. Улыбаться еще не научился, но все к этому идет, я думаю. К его тихим всхлипам и моему шепоту через пару минут добавляется еще один звук – монотонный стук в лобовые стекла. Я не обращаю на него внимания.

– Дождь, – восхищенно протягивает мама, не отрывая внимания от дороги. – Господи, лет пять дождя нормального не было и на тебе! И радуга, смотрите!

Мама паркуется на обочине и мы втроем выходим под теплый летний ливень, чтобы посмотреть радугу, огромную, ясную, на все июльское небо.

Иногда достаточно слез одного единственного ребенка, чтобы растопить каменное сердце Солнца.

Иногда мы остаемся

Там было людно и накурено, в том ресторане с дурацким названием «Консенсус». Развеселые подвыпившие компании разливали хохот и смрад по небольшому, столиков в десять, помещению. А он играл Гершвина на стареньком фортепиано. Вытянувшись по струнке, словно старался быть как можно выше и дальше от всего этого. Его искореженные артритом пальцы летали над клавишами – желтые бабочки над бело-черным полем.

Я вошел в дымный зал с первыми аккордами «Summer time». Шел на звуки, пробираясь сквозь туман к невысокой сцене. Я спешил посмотреть на человека, который выжимает из потрепанного инструмента божественные, неземные, волшебные звуки.

Старик тапер в черном фраке, выглядел как-то неестественно среди люда, наводнившего ресторан. Или скорее наоборот, это мы все казались здесь лишними.

Все столики были заняты. Но я уже и думать не хотел ни о какой еде и тем более выпивке. Жестом показал сонному официанту принести кофе и сел прямо на широкую ступеньку, отделявшую пол и сцену.

Сел лицом к таперу и полуоборотом к залу. Вполне достаточно, чтобы видеть его греческий, почти сократовский, морщинистый профиль и черное родимое пятно в форме полумесяца на левой руке и не видеть того, что происходит в зале.

Впрочем, не было необходимости отворачиваться от реальности, меня итак в ней не было. Звуки и я. Я и звуки. А позже, вообще никакого «я» – только мелодия и «нечто» развеянное осколками по Раю… Я ни секунды не пожалел бы об утраченной в тот момент целостности – еще бы и спасибо сказал. Провести вечность, растворившись в звуках – это почти что бессмертие.

Когда я открыл глаза и оглянулся, зал бесповоротно опустел. Остывший кофе стоял рядом со мной на ступеньке и отражал свет бледной красной лампы, единственной, оставшейся гореть. Музыка звучала гораздо тише прежнего. Возможно, именно это и вернуло меня с небес на землю. Оказалось, что мелодию, которую я в тот момент все еще слышал, играл не тапер, а Некто внутри меня. «Послевкусие рая…», – помню, подумал я в тот момент. Сам же музыкант за фортепиано явно спал – руки его безвольно свисали вниз, а голова покоилась на клавишах, затылком ко мне.

На входе в зал возникла грузная уборщица с ведром в одной руке и шваброй в другой. Она молчала, угрожающе, я без слов понял, что мне предлагают выметаться. На входе в ресторан висела, конечно, табличка «работаем до последнего посетителя», но женщина с метлой всем своим видом показывала, что пора бы уже и честь знать.

Однако не смотря на яростные взгляды уборщицы, я решил что имею право задержаться еще на минуту и отблагодарить тапера. Достал из кармана сто долларов (в тот вечер я был почти богат), но так и застыл, не донеся деньги до кармана его пиджака. Теперь, когда я навис над стариком и мне стало видно его лицо, я заметил, что глаза его широко распахнуты и закатаны к потолку, а рот приоткрыт.

Страх – сильнейший из инстинктов. Я соскочил со сцены, уложившись в пол прыжка, и вынул мобильный. Уборщица непонимающе хлопала белесыми ресницами, но я не стал ей ничего объяснять. Набрал знакомый с детства номер скорой, проорал адрес и просил поторопиться. У меня еще оставалась надежда, что тапер жив. Через полчаса, провожая носилки с наглухо закрытым простыней телом, до меня дошло что все – теперь уже точно.

Я бежал по улице, стараясь не останавливаться, не думать и не оглядываться. Хотел забыться, но мысли одна за другой появлялись и исчезали, не требуя впрочем, от меня осмысления.

Я думал: «Это что же получается, тапер играл до самого последнего своего вздоха только для меня?»… Думал: «Как же так, я мог бы сразу прийти в сознание, как только музыка перестала звучать, и тогда его еще можно было бы спасти»… Думал: «Я даже имени его не знаю».

Последнее что помню, как кричал: «Спасибо», в надежде, что тапер, там, на небесах, меня услышит. Мне было важно, чтобы он услышал, и я старался изо всех сил докричаться до него сквозь шум грозы, разразившейся на предрассветном небе.

Год я обходил «Консенсус» десятой дорогой. Не хотел, чтобы воспоминания о той ночи вернулись. Я хотел помнить только его профиль и Гершвина, льющегося из-под его обезображенных артритом пальцев. Но воспоминания болью отзывались где-то в уголке сердца, маленьком, но значительном, и я старался, как можно дольше их отгонять.

Но сегодня годовщина его смерти. Я не могу не вернуться в тот ресторан. Больше того, я не иду – спешу со всех ног. Сам не знаю почему. Что я надеюсь там найти? Наверное, мне просто хочется отдать сиюминутную дань его мастерству, его жизни. Какой она была – неведомо, но мне почему-то кажется, что хорошей.

Сегодня старенькое фортепиано играет не старый добрый американский джаз, a «Memory» из мюзикла «Cats».

Молоденький музыкант-еврей тщательно перебирает клавиши и старательно соблюдает все правила воспроизведения классических текстов. Играет головой, а не сердцем. Скучно и грустно. Но я останусь здесь до рассвета. Как и тогда.

После ужина, второй чашки кофе и первой рюмки коньяка, заказываю еще две стопки последнего. Одну ставлю напротив себя, накрывая хлебом по христианскому обычаю, другую – осушаю одним глотком. Закрываю глаза, стараясь вспомнить тапера, чья смерть меня так потрясла год назад. Неужели всего год?.. Да уж…

Я сижу за столиком у самого выхода и, наверное, хорошо. Молодой пианист играет так, что если слушать сквозь суету и гвалт гулящего люда, выдержать можно, главное, близко не приближаться. Не открываю глаз, прошу память вернуть меня в самое начало того вечера. Как я присел на ступеньки, как слушал, а главное слышал.

Отчетливо вижу сосредоточенный вдохновенный профиль и пальцы, парящие над инструментом. Явственно слышаться звуки «Summer time». Те самые, годичной давности. Я хотел их вспомнить и услышать вновь – сбылось таки. Спасибо тебе, Боже…

– Рассчитайтесь, пожалуйста, – прогундосил официант. И зачем он появился? Мне было так хорошо, в том дне, в той мелодии…

– Да, пожалуйста, – вздыхаю, протягивая ему указанную в счете сумму и еще немного сверху.

Зал пуст, я снова домечтался до самого закрытия. А Гершвин все еще звучит. Его играет молоденький музыкант за фортепиано. Играет, видимо, для собственного удовольствия: его глаза закрыты, поза выражает расслабленность и негу, только мне кажется, что играет он по-другому. Не так, по-школьняцки правильно и бездушно, как пару часов назад, а так, как играл старый тапер год назад. Так же и ту же мелодию.

Всего на секунду вижу два профиля, вместо одного – старый и молодой, еврейский и греческий… И две пары рук: белые, выхоленные и желтые, изуродованные с черным полумесяцем – родинкой на сморщеной коже. Старик тапер разворачивается ко мне, не отрывая рук от клавишей, и его морщинистое лицо освещает улыбка, счастливая и немного хитрая…

Где-нибудь, когда-нибудь

Карл вошел в город – у тетушки Греты, чей дом на углу Вишневой и Осенней улиц, расцвели фиалки. Все эти годы как бы она за ними не ухаживала, со сколькими флористами не советовалась, все одно – нежно-сиреневые с белым цветы выглядели как засохшая желтая роза. А ведь он говорил ей когда-то: цветы не любят грусти (сухоцветы не в счет), разве что гвоздики. Но как можно не грустить, когда он ушел и некому перед сном рассказывать истории? Хотя…

Грета подозревала, что именно для того, чтобы она научилась не грустить, даже (особенно!) если повод есть, Карл и оставил ее здесь одну на долгие годы. Мол, чтобы впредь неповадно было. И грусть в душе Греты сменялась возмущением.

Но сейчас-то… невозможно дуться, если знаешь, что Карл вот-вот улыбнется с порога и небрежно бросит:

– Кофе не остыл еще, думаю.

Он не шутит. Время не грозит Карлу костлявой кистью. Он не молодеет и не старится. Да и свою бархатную шапочку с кисточкой, раньше такие называли «фески», никогда не снимает; меняет только старомодный пиджак на тяжелый выцветший вишневый халат.

Грета совсем недавно поняла его секрет, а, может, просто думала, что поняла: если выглядишь и улыбаешься изо дня в день одинаково, время перестает тебя замечать. Перестает вслушиваться в твои сказки – ясно ведь, что все все-равно закончится и закончится хорошо – куда интересней за вечностью погоняться, чем считать, сколько зим этот сказочник Карл радуется первому снегу.

Карл улыбается и поправляет – я не сочиняю сказок, я передаю истории, я – историк! А ты, Грета, лучше всех на свете рисуешь на облаках сливок ветер. Да и кофе твой под стать – темнее февральской ночи и пахнет как в гареме у шейха. Шутник.

Грета снова поймала себя на мысли и вздохнула. А ведь Карл учил ее, что думать нужно только в случае крайней необходимости. А куда подевались очки это не повод предаваться сему занятию, это лишняя трата сил.

– Вот скажем, вчера, – улыбался Карл, – ты все удивлялась, откуда над рекой за ночь появился хрустальный мост, а над ним покрова из живых цветов. Просто ты захотела, чтобы он был, но не подумала об этом. Вот он и появился. А если бы подумала, все – никакого моста, никаких цветов.

– Ужас, – Грета вспомнила, как тогда удивилась, и поскорее, пока не начался дождь, поспешила выгулять любимую чашку Карла.

Дождь чашка не очень любила, хотя сам Карл считал, что дождевые капли в кофе, это философский камень, священный Грааль и бог знает что еще. Вот и приходилось подчиняться этому пестрому кусочку глины, заделывать ласковыми словами маленькие трещинки, что образовались от времени, и не ставить на мокрую траву.

Карл повторял, что все в этом мире зависит от этой чашки и кофе, который он выпьет из нее на рассвете. Если в кофе есть корица и утренний туман, тени случайных прохожих и синева облаков, то все будет путем, а если кофе скучный, просто с сахаром и сливками, тогда пиши-пропало. Мир начнет трескаться по швам просто потому, что Грета не выгуляла эту самую чашку и не сварила особенный кофе.

Карл говорил, что он – очень важный человек. Потому что любой мир зиждется на историях. В одном даже есть священная книга, которая начинается так: «вначале было слово». Что истории как подкладка, как множество подкладок, а люди, которые слушают или читают, – не позволяют отдельным нитям отделяться от основной ткани бытия….

Мир, в котором никто не рассказывает историй, похож на ветхое одеяло: вроде бы есть, но уже не совсем на себя похоже и никого не может согреть. А этот мир за окном он только зарождается, ему истории нужны как младенцу молоко мамы. Поэтому не дело Историку сидеть на одном месте, даже если здесь живет Грета.

– Вот ты знаешь, для чего люди путешествуют? – вопрошал Карл, смешивая вопросы с приготовлением кофе. Так оно крепче получалось.

Грета не знала, но пыталась догадаться:

– Для того чтобы собирать истории и рассказывать их? Для того чтобы больше знать о мире в котором живут? А может для того и другого…

– Не только. Не все так просто, – качал головой Карл. – Путешествовать – все равно что залатывать прорехи в реальности. Вот ты знаешь что такое «пингвин»?

– Нет, – Грета пожала плечами. Слово «пин-гвин» на вкус было похоже на кислое молоко.

– И никто в нашем мире не знает, поэтому их здесь и нет, – усмехнулся Карл. А вот, скажем, Большой рынок есть. Но это в масштабах нашего города. А в масштабах всего мира… Ты ведь никогда не была в соседнем городе, он называется Туйян? Нет… Значит для тебя его вроде бы нет, правильно?

– Дда, – неуверенно вторила Грета.

– А вот теперь представь, что в нем никто из наших горожан не был. Для них его тоже, следовательно, не будет существовать, и не далек тот день, когда Туйян может стать частью совсем другого мира, раз о нем никто не знает и не помнит. Это закон человеческого внимания. Пока Нечто есть во внимании, оно существует, а если человек долго не вспоминает о нем – все, нету Нечта, кануло в небытие. А если множество людей сразу забывают или в упор не замечают? А еще столько же при этом выдумывают новые Нечта для собственного развлечения? То-то же. Именно для этого мне, кстати, и нужно время от времени надевать плащ-видимку (никто кроме тебя меня не видит, не только в нашем городе), чтобы обо мне помнили. И для этого нужны путешествия: чтобы узнавать мир, связывать знания о нем со знаниями других людей, при помощи историй или фотографий, или же просто уверенности, что соседний город точно есть в мире, и тот, что недалеко от него и тот, что дальше…

Грете сложно было все это понять, но она привыкла считать, что Карлу виднее, а ей с ванильными булочками дай бог справиться.

Карл подобрал Грету ребенком. Вырастил. Можно сказать, взрастил своими историями. Она пыталась их записывать одно время, но всегда что-нибудь происходило. Не любят слова быть припечатанными к листу бумаги. Так они теряют свое ровно-душие и независимость, – решила Грета, – и перестала пытаться.

И действительно. Слова вокруг нее стали порхать как бабочки, лишь изредка радуя ее своим присутствием. И сейчас они не в тягость, а в удовольствие.

Дорога от железнодорожных путей до крыльца Греты занимает около получаса. Отлично, – решила она, – я успею еще словить абрикосовый сквозняк, пусть дом пропитается ароматом цветущих деревьев и будущих фруктов. Этот маленький шалун прилетает из сада, что через два квартала.

А пока суть да дело, Грета подперев ладонями подбородок, смотрела в окно на прохожих. Когда она была маленькая, все, кроме Карла, казались ей громкими и суетливыми. Сейчас она начала подозревать, что сама стала такой же, а тихий, легкий шаг Историка, не оставляющий следов на песке, и голос, больше похожий на шум в ракушке – это бесценный дар.

Просто у Карла есть крылья, – думала Грета и сейчас думает также.

– Я расскажу тебе историю, – доносится до ее ушей мягкий, певучий голос. Без «здрасьте», без «как дела». В этом весь Карл. – Был я в одном городе. Чудесный городок. Черепичные крыши, стеклянные двери, палисадники и сады. И много, уму ни постижимо сколько, цветов. А вот людей совсем мало. Сначала я подумал, это потому, что жители очень любят цветы. Потом оказалось, что цветы не любят людей, они – жители и есть, а люди… нечто вроде слуг.

– Здравствуй Карл, – умиляется Грета. И видит, как медленно, но верно расцветают ее фиалки.

– Ты не изменилась, – Карл смотрит в окно, но видит то, что не подвластно зрению.

– Прошли годы, – вздыхает Грета. – Твоя чашка не изменилась, ты не изменился, а я постарела.

– Какие глупости, – Карл наконец повернулся и взглянул Грете в глаза.

– Слышишь шорох?

Грета прислушалась, за окном действительно что-то шуршало, трещало, гудело. Еле слышно, но все же.

– Это шаги времени, Грета. Вокруг, дом они не задевают. И если выходить на улицу через крышу, а палисадник пересекать влет, то время тебя не достанет.

– Правда твоя Карл, только я не умею летать, – мягко возражает Грета.

А про себя думает, что может быть ошибается. Рядом с Историком невозможно быть в чем-то уверенной на сто процентов, особенно в чем-то эдаком. В чем «эдаком» Грета так и не сформулировала, но ей почему-то стало гораздо легче в ногах и невесомей в ладонях. Того и гляди взлетит. А ведь секунду назад была уверена, что не сможет. Вот что значит – присутствие Карла.

Грета сдалась:

– Ладно, давай пить кофе.

– Но только на крыше, – ухмыляется Карл. – А потом я покажу тебе, откуда ведут мои следы к твоему дому.

Грета обрадовалась. Никогда еще ей не делали таких заманчивых предложений.

– Только возьми мой плащ-видимку, мне сегодня совершенно необходимо, чтобы меня имели во внимании и принимали на вид, – говорит Карл уже с верхней ступени лестницы, ведущей на чердак. В одной его руке поднос с кофейником, молочником, сахарницей, и розовой чашкой от сервиза, а в другой – его любимая чашка.

Ну да, – припомнила Грета, – этому подносу, созданному каким-то случайным сновидцем, Карл никогда не доверял. По крайней мере – свою единственную любимую чашку.

– А еще я был в странном месте, где живут полулюди-полупризраки, – говорил Карл, и лестница под его легкими шагами еле слышно вздыхала, – самое страшное время для них наступает, когда им приходит время рождаться, представляешь?

Грета глупо хихикнула. Надо же – рождаться! Ужас какой!

Потом подумала – действительно ужас, люди бояться смерти, полулюди-полупризраки – рождения, а по сути все бояться того, в чем не разбираются. А как только поймут, что это одно и то же, так сидят на облаках, нежно обнимая золотые арфы, недоверчиво щупая новорожденные крылья, и плачут от умиления.

– Так и есть, – рассмеялся Карл ее мыслям. – Тебе нужно книжки писать.

Редко встретишь человека, который мыслит как по написанному. В основном люди мыслят не додумывая предложения и не договаривая слова до конца, и, уж точно, без знаков препинания.

Карл толкнул коленом массивную старинную дверь, ведущую на пологую крышу, чуть покачался на скользком шифере и присел на скамеечку, которую соорудил почти возле самого флюгера специально для себя и Греты, давно. А Грете все казалось недавно.

– Рассказывай, – шепотом попросила она, когда места на сцене, одновременно являющейся и зрительным залом, были заняты. А вместо занавеса искрилось необычайно звездное небо. Будто звезд стало в два раза больше, чем было вчера ночью. Грета их не то чтобы считала, но запоминать звездный рисунок каждую ночь, а потом рисовать карту, чтобы побороть бессонницу – было больше чем ее хобби – она сама бы сказала, что нет дела важнее, ведь звезды они живые и то и дело перескакивают с места на место. И как потом гороскопы составлять, без карты-то? То-то же.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.