скачать книгу бесплатно
«Дядю Валеру», мне впору начать ревновать, тем более что «дядя» этот моложе меня…
– Я был тогда, – сказал я. – Я много когда был, а ты даже не подозревала, что я рядом. Я бегал за тобой с первой встречи, Лёля.
Она взглянула коротко, мне показалось, искорка мелькнула в её глазах, но всего на миг, на один только миг. Она опустила глаза, поморщившись как от боли:
– Не надо Кирилл, не начинай снова, я прошу тебя, – сказала Лёля тихо.
Я умолк. Хотя это стоит мне труда, замолчать и не говорить об этом. Я каждый день осаждаю её, но я не приблизился и на шаг к цели. И как мне удалось когда-то обольстить её? Теперь, когда Алёшки не было рядом с ней, она, как жемчужница, захлопнула створки раковины и её теперь не достать оттуда. При этом не отвергает моего присутствия, привыкла, должно быть, за последние несколько лет, даже объятий моих не отвергает. Даже желает их, я чувствую, что ей приятны мои прикосновения и то, что я рядом.
Я не видел раньше Лёлю в воде. В одно то, как она плавает, можно влюбиться. Так уверенно как в воде, она не чувствует себя даже на земле. Вода полностью её стихия и это река, а она говорит, что не любит реки…
– Почему? – спросил я.
– Смотреть люблю, как все. Но плавать люблю только в море.
– Кто учил тебя плавать? Ты занималась?
– Нет, я танцами занималась, – усмехнулась она.
Ах, танцами… хотя и это не объясняет, откуда в ней эта чувственная грация и прелесть движений, даже Юля, её мать, не обладает ими, при всей своей красоте. Я не могу не получать удовольствия от лицезрения её прикрытого купальником тела, этих изящных плавных линий, тонкой кожи, к которой прилипла травинка на животе… Я протянул руку, пальцами коснулся её, снимая травинку, Лёлин живот вздрогнул как струна…
– Ты что?!.. – почти испугавшись, спросила она, повернув голову ко мне, и краснея…
И всё же я волную её, всё же возбуждаю, всё же всё, что происходило между нами теми украденными ночами, не привиделось мне…
Я увидела, как вспыхнул его взгляд в ответ на моё волнение от его прикосновения. И испугалась. Нет-нет! Нет! Больше я не смогу, не вынесу этого… Кирилл!..
Я понял без слов. Казнится и хочет продолжать казниться. Пока Алёшка не вернётся, ничего мне не светит… И как ни тяжело мне это сделать, я убираю ладонь от её живота.
Глава 3. Красный крест
Мы верили, что нам, под защитой красных крестов, не угрожает опасность. Странно, что в это все верили, все, кто уже не в первый раз, кто с самого начала, с декабря 1994-го года были здесь…
Мы все верили в это после Будённовска, после Кизляра, после взрывов в метро. Почему продолжали верить?! Почему?!..
В это верили не только мы, медики, но и бойцы, те, кто бежали из окрестных разбитых позиций, кто после того как разбили их блокпосты. И собралось в нашем госпитале скоро пятьдесят шесть человек бойцов, не считая раненых.
Тяжёлых не было в первый день, всех отправили раньше в войсковые госпиталя, здесь оставались только те, кто или не дождался отправки или просто легкораненые, чьё выздоровление исчислялось днями.
Три наши девушки подбадривали всех уже одним своим присутствием. Связь была первые дни нормальная. И вообще мы не понимали и не верили долго, что боевики могут пойти на город, полный военных. Не просто военных, но офицеров, генералов, да и журналистов было полно, неужели их не эвакуировали бы, если бы предполагали штурм…
Не знаю, как это было и почему, и кто проворонил это наступление, но с первых чисел августа с каждым днём положение в городе меняется.
Мы ощутили это по всё учащавшимся вокруг нас автоматным очередям. Вначале всё шло как всегда, только всё ближе к нашему зданию, тоже полуразбитому, без единого целого окна, но с вполне надёжными стенами, крышей и подвалом. А потом вместо автоматных очередей и отдельных выстрелов, как раньше, появились залпы орудий посерьёзнее: «градов», миномётов, взрывы тяжёлых снарядов, оглушительный грохот и сотрясении земли, ходуном ходившей от взрывов. Дома вокруг нас рушились, засыпая обильной серой пылью, дожди размывали это всё с чёрной землёй в липкую жирную жижу…
Против чего, против кого воюют чеченцы, думал я, пока не спал ночами. Я думал об этом, когда только началась эта война полтора года назад. И я понял, вот в эти дни и понял. Они не воевали против русских, хотя казалось именно так, они свою свободную Ичкерию против всё возраставшего в стране скотства подняли ещё в конце Советского Союза. Это я, мы с Лёлей и всё, кто с нами рядом думали, что началось всё в декабре 1994 года, на Новый 1995 год. Но это мы увидели это тогда. А Дудаев был намного раньше, и Ичкерия тоже. «Не видели» это те, кто не хотел видеть. Мы всей страной шли и идём туда, куда чеченцы идти не захотели… Во что превращалась Россия ещё до того как стала Россией без пятнадцати своих сестёр… уже столько лет… Только этой весной новый министр иностранных дел впервые за много лет перестал пресмыкаться и заискивать перед всем миром, особенно Западом, как это делал прежний, что изо всех сил старался понравиться. Меня коробило и выворачивало каждое его выступление, как Лёлю «Горби»… Мы говорили с ней об этом много раз, и она неизменно с отвращением высказывалась о том, о чём я думал. Что бы она сказала теперь о моих теперешних мыслях об этой войне?
– Сыграй, Лёша, что-то тоскливо, – попросила Юля вечером пятого августа.
Я взял гитару и перебрал струны. Моя гитара, как моя прежняя жизнь, её свидетельница… я пою, будто возвращаясь туда, в Н-ск, в московское тёмное и холодное общежитие… В нашу комнату, где мы были только вдвоём… Что же я не смог сохранить ничего? Почему я потерял всё? Или ничего не было? Почему ты разлюбила меня, Лёля?!
Или и не любила? Или я обманывался, свою любовь, что заполняла меня до пределов, сверх предела, принимал за ответную?.. Не может этого быть… Я не мог бы быть так счастлив, если бы не любила. Я каждый миг чувствовал её любовь. До того самого дня, до утра 12-го июня… Как это могло быть? Или я так глуп и так слеп, что не видел ничего? Так ослеплён?
Но почему и когда она пришла с гитарой провожать меня, нашла и пришла увидеть меня, почему я сразу почувствовал, что она здесь и смотрит на меня? Вот с этими здешними женщинами я занимаюсь сексом, но я не чувствую их толком даже в эти минуты…
Но если Лёля не разлюбила меня, тогда что произошло? Этого я не понимаю. Этого я никогда не смогу понять, потому что не представляю, что она может быть с кем-то без любви…
Но если она любит и его? Что это за раздвоение? Что это такое? Что ты за человек тогда Лёля?!..
– Ты – Лютер?! – неожиданно изумлённо спрашивает меня один из бойцов, едва я закончил очередную песню и прерывая мои мучительные размышления.
Я посмотрел на него с не меньшим удивлением, откуда кто-то может знать моё прозвище:
– Ты откуда знаешь?
Тогда он восхищённо всплеснул руками:
– Охренеть, ребята! У меня кассета есть с его песнями! Только плеер не работает… Ребят, вы знаете, кто он… вообще, охренеть! Это Лютер, они подпольные музыканты, классную музыку пишут! – восторженно проговорил он, блестя глазами на чумазом лице под чёрной замурзанной банданой.
– Так это твои сочинения?!
Все оживились:
– Иди ты!
– Тебя-то что занесло сюда в эту ж***?!
И смотрят на меня, будто видят впервые.
– Как в фильме скажу вам, – чувствуя себя пафосным придурком, я всё же договорил: – Родину защищать.
Ребята и девушки оглядываются друг на друга и смотрят на меня опять:
– Ты не стебёшься сейчас?
– И песни, правда, твои?
– Мои. Но мы шутки ради записали ту кассету, – я пытаюсь побороть смущение. – Не понимаю, как она попала к тебе.
– Да купил я. Так и называется «Лютер», внутри буклетик, там пара слов о вас троих, что вы не стремитесь к славе, ла-ла… да я покажу щас!
Он побежал внутрь, а Юля подсела ко мне с заинтересованным взглядом:
– Так ты знаменитость? Круто… – играя, проговорила она.
Вторая моя подружка, Света, обняла меня с другой стороны.
– Отстань от него, Юлька…
Мужики захохотали:
– Ну, теперь отбоя не будет!
Тем временем прибежал с кассетой давешний парень. И правда кассета, как он и рассказал, кто же это сподобился распространить? Юрка, что ли? И не сказал ничего…
Я почувствовал себя как во времена школьной славы или во время успехов на институтских концертах… Только теперь этого не видит Лёля… Чёрт, неужели я никогда не перестану о ней думать?.. Меня ещё долго расспрашивали, подшучивали, подкалывали мои товарищи, говорили, что никогда бы не подумали, что встретятся со знаменитостью да ещё здесь…
– Да вы что, ребят, какая я знаменитость, перестаньте!..
Впрочем, они развлекали этими шутками больше себя. Я быстро понял это и перестал обращать внимание.
Ещё просили спеть, и я пел, так что едва не сорвал голос, и осип к ночи окончательно.
А наутро бои вошли в город со всех сторон. На нашей улице долго ничего не происходило и мы через три дня помогали жителям выходить из города по специально организованным «коридорам». Я удивился в который раз, что в этом разрушенном городе оказалось столько людей: женщин, детей, стариков, да и мужчин. Вот только, почему эти мужчины «мирные» мне было невдомёк, в моём понимании, если в твоём городе бои, мужчина не может оставаться мирным. Ты автоматически воин. Тем более чеченцы, они воины от рождения все как все кавказцы… немного позже я понял, что эти «мирные» люди, даже женщины, вовсе не мирны…
Стрельба приблизилась к нам вплотную. И уже все мы не медсанчасть, а боевое подразделение.
Двенадцатого августа погибла Юля, вытаскивавшая из-под огня раненого бойца, я не видел как её убили, ребята видели, что её «снял» снайпер и с ней вместе и того раненого, которого она тащила.
Я увидел только её труп. И то только к ночи, когда по темноте ребята принесли его под наши защищённые мощным бетонным забором стены…
Так и не узнанная мною толком, не понятая. Я смотрел на её закинутое к потемневшему уже небу лицо, уже изменённое смертью и думал, что это первый близкий мне человек, кого я вижу мёртвым.
Но близкий ли? То, что происходило несколько раз между нами… не знаю, заставляло ли это её чувствовать ко мне хоть что-нибудь. Я сейчас ощущал только жалость. Я не хотел бы быть с ней, даже будь она жива. Мне было жаль её потерянной жизни, её молодости, даже мужа, который не дождётся её…
Мы похоронили её в дальнем углу двора, и вскоре там у нас образовалось небольшое кладбище.
Погиб и тот парень, что слушал нашу кассету…
А на пятый день нас осталось тридцать из пятидесяти шести. Оружие у нас было, припасы имелись тоже, но бой не прекращался почти целый день. Осколки от бетонной стены посекли мне щёку, в остальном я был невредим, в отличие от большинства моих товарищей, которые все были ранены, кто легче, кто тяжелее. Но, главное, погиб доктор, мой наставник и учитель здесь, Андрей Андреевич, ему было всего тридцать пять…
Теперь главным и единственным доктором был я. Меня пытались беречь, прикрывать собой.
– Ребят, я один тут останусь? Вы не дурите, дайте мне позицию, я встану с вами.
– Здесь госпиталь, санчасть, ты поберёгся бы, Лютер, – неизменно говорили они.
– Какая санчасть!? Даже флаг наш с красным крестом давно сбили. Мы все бойцы, что я вам девчонка, что ли?
В конце-концов, через полтора дня я уже воевал наравне со всеми.
Нас обстреляли из гранатомётов, снеся напрочь второй этаж, вместе с десятком наших ребят. Едва стихли проклятые залпы, начала оседать пыль, мы бросились наверх по уцелевшими ступенькам… нет… здесь ничего уже не было, не было даже тел, их разнесло в пыль и мелкие ошмётки, которые не собрать, если только просеивать через сито, вместе с камнями стен…
На ночь мы спускались в подвал. Связиста нашего тоже убило, но капитан Шеламов, что взял командование, как старший по званию и вообще единственный теперь среди нас офицер, он поддерживал связь с командованием. Но в разговор вклинивались боевики «чехи», как называли чеченцев, хотя среди них, бандитов, много было совсем и не чеченцев. Как и среди нашего всё уменьшавшегося гарнизона были и лезгины, и кабардинцы. В жизни не разобрался бы, да и не надумал бы спросить, но они рассказали сами.
Так вот, «чехи» всё время заунывно и с сильным акцентом, что уже заставляло подозревать в них не чеченцев, настаивали, уговаривали, чтобы мы сдались и вышли из здания, окружённого ими.
Двоих тяжелораненых пришлось оперировать под огнём, под падающими с потолка в подвале пылью и кусочками цемента на содрогающемся от взрывов столе. Девушки теперь не выходили отсюда, помогали мне в операциях и теперь ухаживали за ранеными.
Если раненые и выживут – львиная доля заслужена девчонками.
Один был ранен в бедро, и из повреждённой артерии кровь хлестала фонтаном, у меня были считанные секунды на то, чтобы остановить кровь, ушить сосуд… я стал как робот и сделал всё меньше чем за минуту.
Второго ранило в шею. Это было ещё хуже… Но я будто бы нарочно по ночам повторял анатомическую зубрёжку в своей голове, я помнил все мышцы и сосуды шеи так, что мог оперировать на ощупь, не глядя…
Оба парня живы и начали веселеть день ото дня.
Но бой вокруг нас становился всё гуще. Мы как в Брестской крепости были здесь, мы мешали боевикам тем, что постоянно расстреливали их тылы…
Капитана убило пятнадцатого. Снайпер пристрелял восточную часть нашего двора, уже обнажившегося после обстрела гранатомётами…
Мы не могли забрать тело капитана, превращённое в кровавое решето, быстро чернеющее на солнце, до ночи… мухи кружили над ним роем, мухи не боятся пуль и осколков…
– Лютер, спой. Может подыхать завтра, так с музыкой, оно веселее…
– Баста, карапузики! Кончилися танцы! – засмеялись все, вспомнив любимый нами в детстве музыкальный мультик про Волка и семерых козлят-рокеров. – Помирать так с музыкой! Запевайте, братцы!
И я пою. А мои товарищи, давно не бритые толком, не мытые, но не голодные хотя бы, подпевают мне…
Коля из Ленинграда, то есть Петербурга, конечно, очень ритмично «играет» за барабаны, по картонной коробке, откуда мы вынули сегодня тушёнку, и пустым мискам. И мне кажется, что звучим мы сегодня лучше, чем в самые лучшие времена и на «Гибсонах» и «Таме»…
Назавтра к нам прибежала большущая пыльная собаченция. Откуда она взялась, как осталась жива, было непонятно, но на третий день успокоенная и сытая она неожиданно ощенилась четырьмя щенками…
Девчонки хохотали:
– В госпиталь же бежала, бабёнка наша… – и ласково трепали здоровенную рыжеватую псину за кривыми ушами, от чего от её пахучей шкуры в нашем подвале прибавлялось пыли и вони.
А Батя вылавливал для Волны кусочки тушёнки из своей миски и кормил с руки, а она облизывала его заскорузлые пальцы, далеко высовывая язык, блестящий и розовый.
Мы устроили собачью семью в одной из коробок, дав всем имена. Мамашу звали теперь Волына, одного из щенков, Порох, второго Пуля, третьего Град, а четвёртого Динамит. Кто из них какого был пола, мы не разбирались.
Нашего старшину Батю убили утром шестнадцатого августа. Рядом разорвался снаряд, снеся и изрядную часть угла нашего здания. Батю взрывом отбросило почти на десять метров и мы, стреляя из всех окон, превратив их в узкие бойницы, заложив смотанными матрасами и подушками, целый день смотрели на развороченное взрывом тело Бати, вначале ярко-красное от крови, потом всё более темнеющее, всё больше мух кружилось над ним… а потом нас накрыло огнём и тело Бати завалило осколками, похоронив под собой…
До тех пор пока нам не заглушили связь, мы просили подмоги, говорили, что у нас раненые, женщины, нам отвечали: «Держитесь, помощь близко»…
Мы держались. Но когда связь перестала работать, мы поняли, что помощь к нам не придёт, потому что теперь будут считать, что мы все погибли…
Нас осталось восемь: Коля Маслов из Питера, Генка Варварин из Твери, Сашка Глушко из Ярославля, Света и Таня из Калуги. И двое тяжелораненых, один из Омска Славка Волков, другой Мишка Николенко, которые, впрочем, на пятый день встали и, тоже устроившись у бойниц, воевали как все.
Теперь мы воюем деловито и спокойно, бьём «без нерва», выискивая, откуда ведётся огонь по нам, и лупим прямо туда…
– Ты похудела очень, Лёля, совсем не ешь, – сказал Кирилл.
– Надо же, разглядел, – хмыкнула я. – Ем я, не волнуйся.
Утро и он везёт меня на работу. Я благодарна ему. За то, что не оставляет меня одну сейчас. Те недели, что я была одна, пока искала Лёню, я спустилась в глубины ада. Моего собственного… но то ли ещё будет…
То, что я виновата, я знала всегда, ещё до того как всё началось между нами с Кириллом, с того самого дня как я впервые почувствовала волнение в его присутствии, тогда, летом, в Н-ске…
