МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Том 1

Дважды в день по улице мимо ворот прогоняли стадо коров на пастбище в горы, и это довольно жуткое зрелище: теснящиеся друг к другу рыжие лоснящиеся спины огромных животных, вооружённых каждая парой мощных, коричнево-серых в кольцах, рогов, казались нашествием монстров, поднимающих тучи жёлтой пыли.

– В детстве я до ужаса боялась, когда проходило стадо, – смеясь, сказала Лёля, под громкие звуки щёлкающих огромных пастушьих хлыстов, подгоняющих животных. Она по моему лицу догадалась, какое на меня, городского мальчика, это произвело впечатление.

Но часто после обеда мы уходили гулять в горы, что подножиями походят прямо к задам их огорода, только подняться на плато…

Брали с собой молоко в зелёной винной бутылке, казённого хлеба, почему-то здесь так называли белый, спечённый круглыми караваями, вкуснейший и пахучий, ноздреватый хлеб с толстой вкусной коркой, хрустящий и душистый, как рай. А ещё мы брали покрывало – сидеть. На наших головах панамы. Хотя головы в них потеют, но на солнце иначе нельзя. К счастью, здесь много густых рощиц и перелесков, куда мы ныряли, спасаясь от жары.

В тени, на краю таких лесочков мы и устраивали наши пикники. Здесь было безлюдно, будние дни, дневное рабочее время, добрые люди по горам не шастают.

Мы разговаривали как всегда много, пока идём сюда, но расстилая покрывало, уже почти не говорили… Здесь мы увидели наготу друг друга уже при полном свете дня.

Я не предполагала, что мужчины, юноши, бывают такими красивыми, каким оказался Лёня. У него тело Микеланджеловского Давида… гладкая шелковистая кожа, цветом как спелый абрикос из бабушкиного волшебного сада. В Лёнином теле нет ни одной черты, не дышащей совершенством. Я не думала раньше, что красота может быть абсолютной…

…абсолютной… Но я эту красоту всегда видел в Лёле. Я не видел её нагой раньше, но я знал и, не видя, что нет никого красивее её. Меня не удивляло, а только ещё сильнее возбуждало её, открытое мной теперь совершенство.

Теперь я вполне осознал значение слова «хотеть» кого-то. Раньше мне это казалось скорее метафорой, иносказанием, то есть я думал, люди подразумевают под этим, что-то вроде «хотеть быть рядом»…

Я понимала, что наши ухищрения с тем, чтобы положить мальчишку спать отдельно, мало помогали, он приходил через окно каждую ночь. Мы не слышим с Алексеем, Лёлина комната через коридор, но её постель к утру оказывалась, смята и свёрнута чуть ли не в жгут, при том, что я знаю, как спокойно спит Лёля, складки на простыне не сделает…

И спали оба чуть ли не до одиннадцати, при том, что ложились мы тут всегда рано, едва ли не наступлением темноты.

Я оказалась бессильна помешать им. Даже если я стала бы спать с Лёлей в одной комнате, они найдут время днём, да и находят…

Я попыталась поговорить с Лёлей об этом, когда мы остались одни.

Мне приятно, что бабушка Таня и дед Алёша так приняли Лёню, что он понравился им. Мне нравилось, что во время обедов и ужинов мы вчетвером много разговаривали, смотрели вместе телевизор, всего одну программу, из-за близости гор показывает только первая и то не очень хорошо.

Однажды я поморщилась, слушая в новостях о визитах Горбачёва в западные страны, дед заметил это и спросил:

– Тебе не нравится разоружение? Или перестройка?

– Мне не нравится, что на Западе его зовут «Горби», как собаку, – сказала я, невольно хмурясь. – По-моему, президента не могут звать кличкой. Кажется хорошо, что его так полюбили везде на Западе, это впервые в нашей истории… да всех нас полюбили, прямо, как родных, и «перестройка» и «гласность» – самые популярные слова в мире, но всё это… как-то… подозрительно, что ли… Что-то фальшивое в этом. Неправильное.

– Ты не доверяешь их отношению? – удивился дед Алексей.

Я упрямо качнула головой.

– Пусть лучше боятся? – усмехнулся дед.

– Когда нас называли «Империей зла» мне нравилось больше, – сказала я, то, что никому другому, кроме этих людей не решилась бы сказать.

– Ты это серьёзно?!

Я пожала плечами, не находя ответа сразу, на что Лёня засмеялся:

– Это Лёлин конёк, – сказал он, – у нас в школе устраивали исторические диспуты, так она любого за пояс заткнёт, учителя-историки её обожали.

– Тебя тоже обожали, только ты в этих самых диспутах всегда отказывался участвовать.

– Куда мне против тебя!

– Да не прибедняйся, хитрец!

И мы смеялись все вместе. Но потом всё же продолжили прерванный разговор. Обсуждали оконченную афганскую войну, хорошо, что мы ушли оттуда…

– Не знаю, – покачала головой уже бабушка, сама учитель истории, но не работала, правда, уже несколько лет. – Боюсь, после нашего ухода всё станет только хуже… Как и во всей Восточной Европе. Свято место пусто не бывает, на наше место придут другие.

– То есть вы никак не допускаете мирного сосуществования многих стран… Воинственные у нас девушки, а Лёнь? Милитаристки! – опять засмеялся дед.

– Допускаю, и даже очень надеюсь, – сказала бабушка, – но боюсь стоит нам показать окончательно свою слабину, как… А ведь мы ушли отовсюду, всё бросили, всех предали. Неправильно так поступать государству, вроде Советского союза, – сказала бабушка.

– Может, просто больше денег нет содержать всех? – парировал дед, настроенный, очевидно, куда более лояльно к происходящему. – Все на наряды жене ушли.

Бабушка отмахнулась:

– Ой, ну началось! Первая президентша, которая на люди показалась, а вы все злобствуете. Пусть наряжается, муж её любит, вот и всё…

– Если не за наши деньги, то пусть, никто не против. Но вперёд мужа лезть не след. Он на должности, не она.

Дальше мы обсуждали и Тэтчер и всех прочих и, не придя к полному согласию, заключили перемирие на том, что свобода всё же лучше, чем «железный занавес».

Сегодня, когда мы готовили с бабушкой ужин, она спросила, исподволь взглянув на меня:

– Ты влюблена?

Я не ответила, что тут скажешь? Что тут говорить, будто не ясно…

– Будь осторожна, Лёля. Юноши… Вообще мужчины… у них, знаешь, свой интерес, а нам расплачиваться приходится за слабость…

– Ба! – не выдержала я. – Не говори вульгарных пошлостей!

Но бабушка не перестала и продолжила проводить нравоучение, уже опоздавшее…

Мы каждый день заходили чуть дальше, чем накануне. Всё дальше по пути, так увлекающему нас двоих, что мы не можем думать ни о чём другом, кроме того, чтобы снова остаться наедине.

…Ни одного миллиметра её кожи я не хочу оставить без прикосновения моих губ. Я изучил всё её тело за эти дни, эти ночи.

Теперь мы знаем друг о друге так много, как не знали даже о самих себе до сих пор…

… Всё произошло само собой… Не могло не произойти…

Солнечные блики, то прячущиеся за листочки, то попадающие мне в глаза или на веки, жаркое покрывало под моей спиной, шелестящая листва, перебираемые ласковым ветром, птичьи переговоры и вздохи, аромат разогретой земли и травы, всех этих трав и цветов, слившихся с чудесным ароматом наших вспотевших тел – всё это вместе навсегда слилось в общую возвышенную и прекраснейшую симфонию поцелуев и прикосновений

…Вдруг боль рассекла моё тело, вырывая вскрик из моего горла, отрезвляя на миг, но тут же смешалась со сладостным ощущением соединения и ушла, растворяясь в нём…

…Я услышал, как она вскрикнула, я увидел, как на мгновение расширились её глаза, её зрачки, в которых я видел своё отражение, я понял, что, должно быть, причинил ей боль, и мне самому почти больно, но остановится сейчас… легче убить меня… легче убить нас обоих сейчас, чем остановить…

Всего какие-то мгновения длилось наше соитие и окончилось яростным, всё затопляющим запредельным и неведомым мне до сих пор ощущением. Это то, что именуют экстаз…

Теперь это совсем не так, как бывало со мной когда-то…

Теперь я не огорчён и не унижен собственным телом, как я чувствовал всегда, во время тех накатывавших на меня непрошено разрядок.

Теперь я вознесён. Я счастлив, я так высоко, как не бывал никогда и не предполагал даже этих высот. Я, кажется, даже закричал… Но со мной ли ты, Лёля?..

Я посмотрел в её лицо, боясь увидеть в нём страх, боль, разочарование и отвращение, сожаление, что подпустила меня так близко… что позволила мне…

Она улыбнулась чуть дрогнувшими губами, красные щёки, красные, опухшие губы, капельки пота на переносице, мокрые ресницы, но между них… между них – свет… он светит прямо в меня, в моё сердце… Лёля…

– Ты… Я… – я не знал, что сказать, что говорят, когда… – Я люблю тебя… – только и мог сказать я, но разве в этих трёх словах выразить то, что я чувствовал сейчас, это так много, так неописуемо, так велико и не похоже ни на что…

Мы смотрели в глаза друг друга.

– Тебе… хорошо? – чуть слышно спросила она.

Хорошо… Какое маленькое слово для описания происходящего, какое бледное и слабое… Я целую её вместо ответа. Её горячие губы, её глаза, с этими длинными щекотными ресницами, влажный лоб, её волосы, такие горячие, завившиеся от пота, в эту жару, её маленькие уши, её шею, длинную с тонкой бьющейся жилкой. Вот оно, эхо сердца, которое я чувствую своей грудью в её груди, оно бьётся с моим в унисон, в один ритм, в один пульс…

…Его невольный вскрик, его наслаждение, стали наградой мне за тот проблеск боли, что пронзила меня на мгновение…

Но когда ночью я не захотела повторить того, что мы сделали днём, он… почти заплакал:

– Прости меня, – он сжался, обняв себя за коленки, спустившись с постели на пол.

Я села рядом на пол, обняла его плечи:

– Ты прости меня…

– Нет, – он замотал головой, – я не должен был… я…

– Не ты, Лёня, мы вместе… – прошептала я, прижимаясь головой к его плечу.

– Нет, я. Мне… Я – мужчина, мог бы и потерпеть.

– Значит, не мог. И не должен был…. Да я и не хотела, чтобы ты терпел! – уверенно сказала я.

– Теперь ты думаешь, что я грязный развратник… что…

– Что за глупости ты говоришь?!

– Но… ты не хочешь меня теперь, – он повернул лицо ко мне. – Я сделал что-то не так? Тебе плохо со мной? Тебе больно?

Я прячу лицо у него в плече:

– Нет… нет. Но… Мне страшно.

Он повернулся ко мне весь, раскрываясь, посмотрел в моё лицо. Но здесь совсем темно, луна стала тонким месяцем и восходит где-то теперь не над нашим окном. Мы почти не видим друг друга во мраке глубокой южной ночи.

– Почему? – удивлённо спросил он.

– Мы даже в институт не поступили, а вдруг будет ребёнок…

– Пусть будет, – легко согласился Лёня. – Нам помогут. Нас же с тобой вырастили как-то бабушки.

– Я не хочу, чтобы наших детей растили бабушки. Я буду скучать.

Я услышал главное: «наших детей»! Наших! Она сказала бы «моих», если бы не предполагала их со мной…

– Я люблю тебя! – он взял в руки моё лицо. – Ты меня любишь? Ты меня не бросишь? Не разлюбишь?

– Это девчонки спрашивают, лишившись невинности, как я сегодня…

– Я тоже сегодня лишился невинности.

Я не ожидала. Я не думала, что он, за которым с конца восьмого класса гонялись все девчонки в школе… Хотя, как это не ожидала, я чувствовала… я даже знала, что это так…

– Правда?.. – её голос совсем изменился, она не улыбается уже как перед этим.

– Правда. Ты так удивляешься… Я ждал тебя. Всегда. Всю жизнь.

– Почему? – она провела ладонью по моему лицу.

– Я тебя люблю с первого класса, с самого первого взгляда! С самого первого дня!

Она горячо обняла меня:

– Я знала… я чувствовала всегда, но я боялась поверить… я так люблю тебя!.. Лёня… Лёнечка мой… мой Лёнечка!

Мы не остались здесь, мы вылезли в окно вместе и ушли в кухню, где я спал, на жестковатой тахте. Теперь Лёле надо будет возвращаться обратно, но здесь мы одни во всём этом помещении с запахами подсолнечного масла, муки и каких-то сушёных трав, с земляным полом. И к тому же в окно светил фонарь с улицы и нам почти светло.

И можно было не шептаться больше и не приглушать наши восторги.

Восторг приходит и ко мне. И довольно скоро. Вначале это случалось в моменты Лёниного экстаза, в ответ на его наслаждение, но вскоре я стала очень хорошо «настроенной гитарой». Чем дальше, чем больше времени проходит, чем больше мы вместе, тем многочисленнее, ярче и сильнее моё наслаждение…

И теперь мы улетали в космические выси вдвоём. Я почувствовал радость её тела и души, ей стало так же хорошо со мной, как мне с ней. Это потому что она меня любит и желает не меньше, чем я её…

Больше того, скоро граница между телом и душой размылась, исчезла, наше наслаждение друг другом перешло на другой уровень, как переходят электроны на новую орбиту, получив заряд энергии. Мы производим энергию своими душами, преображающую и наши тела. Наше блаженство теперь нескончаемо и беспредельно. Мы двое менялись каждый день, каждый раз, когда касались друг друга, восходя всё выше, сливаясь в резонанс…

– Они нам сад спалят, – сказал, смеясь, Алексей, вернувшись с ведром перезревших семенных огурцов и кабачком под мышкой. Было пасмурно, собирались тучи к дождю.

– Что? – я не сразу поняла, о чём это он, решила, ребята костёр развели в саду.

– Да ТО, Танюша, – улыбнулся Алёша, «делая глаза». – Проморгали мы девчонку-то, – он поставил ведро, устроил кабачок на полу. – Не знаю, может и плохой я дед, но… я рад, что она с ним, с Лёней. Настоящий парень он, по-моему…

Я обессиленно опустилась на табуретку.

– Ай-яй… Всё-таки… Что ж я… Ох, Алёша… Молодые сильно. Да и в институт надо.

– Молодые… А когда ещё влюбляться-то? В пятьдесят что ли? Тоже, конечно, неплохо. Но в семнадцать это положено. Иначе всю жизнь можно так и не проснуться.

Он прав, конечно, прав, да и сделать мы ничего не могли бы.

И всё же мне тревожно. Хотя я знала, что это будет, как могло не быть, после того как он явился на нашем пороге…

И всё же… как быть теперь? Вера и Юля мне не простят, что именно здесь всё…

– Вера Георгиевна, где Лена и Алёша? – Лариса Аркадьевна посмотрела на меня так строго, так пронизывающе, а я даже в толк не возьму её вопроса.

– Алёша? Не понимаю… Лена у бабушки, на Кавказе, – ответила я, но почувствовала неладное… – Подожди, Лариса Аркадьевна… Они что, вместе?! – начинала догадываться я, обмирая от этой мысли.

– Мой Иван Алексеевич «раскололся» вчера, когда мы с Натальей подняли тревогу, в милицию хотели идти, в розыск подавать. Он, представь, знал! – Всплеснула руками Лариса и села, смягчившись ко мне. Поверила, что я не знала, что их Алёша… она продолжила, положив на мой стол заваленный историями ладонь. – ох, вера, дай воды попить, сердце выпрыгивает, давление, наверное, поднялось… Парень документы забрал из института, учиться не едет, а мой… Словом, «помог» внуку!

– Помог?! Так… сколько уже он там?! – я похолодела, но поднялась, чтобы налить ей «Боржоми». И Татьяна, хороша тоже, не написала ничего!

– Три недели с лишним! – серые Ларисины глаза снова мечут молнии, будто я виновата. Опять виновата перед ней, как было когда-то, когда Юля «заморочила» её Кирилла, как она выразилась тогда.

– Осподи… – у меня ноги подкосились, хорошо, в моём кабинете были.

– Что делать теперь? Ехать надо, возвращать их!

Я посмотрела на неё:

– Что теперь ехать? – обречённо проговорила я. – Поздно, если он туда до неё добрался… В институт не поехал, что теперь… Всё худшее уже случилось, – устало проговорила я. – Я так и знала, говорила Юле, только хуже будет, если их разлучить, только подстегнёт… Кирюшка, небось, вот так на край света не поехал бы, а, Ларис?

Она села тоже вздохнула.

– Не поехал… – сказала она. – Но тоже, знаешь… Со свадьбы едва не сбежал… Но, ты права, Кирюшка и вполовину не такой, как Алёша. Этот сильнее, горячее, больше душою, чем отец. Кирилл – проще, он как все, но Алёша не такой. Он… – Лариса посмотрела на меня и вроде даже улыбнулась: – а, знаешь, я рада, что это твоя Лена. Мне она понравилась. Очень. Только я надеялась, погодят немного, хотя бы курса до третьего… Он ведь, между прочим, ни с одной девочкой ещё не дружил.

– Вот как?.. Поэтому всё так… Никакого разбега, никаких «репетиций»… Наша-то тоже домоседка-мечтательница, книжки, телевизор. Подружек, и тех, можно сказать, нет. А парнишки только издалека и вздыхали, по телефону звонили, молчали. А то бывало, музыку включат… – я посмотрела на Ларису. Мы знакомы больше двадцати лет, и удивительно, что вот так разговариваем уже во второй раз в нашей жизни. – Может, судьба им? Родители не смогли, так они вот…

Лариса вздохнула, помолчав, спросила:

– Как Юля?

– Рожать в конце месяца, внука ждём теперь.

– Ну да… Я видела её на Выпускном, с мужем. Она ещё красивее стала.

– А как Кирилл? – спросила я в свою очередь.

– Сыт, пьян, нос в табаке. Поездки заграничные, зарплата… Хорошо всё внешне, но знаешь… Как-то всё… Эта жена его…

Я засмеялась. Но Лариса вскинулась немного:

– Что ты, ты думаешь, я из ревности материнской? Нет. Просто… Он не любит её. Из выгоды женился… А теперь… Словом, за всё надо платить. Но, – она вздохнула, улыбнувшись, – у каждого своё счастье, он хотел материального, он его получил. Юля-то как с этим мужем? Любит его?

Я пожала плечами, разве у Юли что поймёшь?

– Рожает, любит, должно быть. В сорок-то мало кто решится.

В октябре открывают подготовительное отделение в мединституты при нашем Н-ском пединституте, собеседование будет в первых числах октября. Это я сказала Ларисе, и сказала, что написала об этом Татьяне, стало быть, скоро дети вернутся.

– Правнука нам с тобой не сделали там? – вздохнула Лариса, ей-то легче, их парень, девчонка – наша, ох… нам и хлебать полной ложкой, если что… Юля со свету меня сживёт…

– Теперь, как Бог даст, – сказала я. – Что мы сделаем?

– Что ж делать прикажешь, Лёля?! Обвенчать вас, что ли в местной церкви? – начала горячиться я…

…Этим утром я застала их в кухне вместе. Спали как ангелы, только не бесполые, увы… Шагал и Боттичелли будто смешали стили, кисти в одном полотне: едва прикрытые простынёй, юные, кудрявые, заснули, прижавшись друг к другу, как застиг Морфей. Очень красивая картина, если бы я была готова её увидеть… Но меня вынесло из кухни ветром, едва я вошла.

Алексей во дворе увидел меня:

– Ты чего? Побледнела… Чё такое?.. Нехорошо?

Я приложила руку к быстро, прыгая, бьющемуся сердцу, садясь на скамейку:

– Да… Я… не знаю, Лёша… Они там… спят вместе.

Он покачал головой, сел со мной рядом:

– Сморило, значит, не успела уйти назад. Удивляюсь, как до сих пор мы их не застигли ни разу, как я давеча в саду… Ты посиди, Танюша, – Алексей взял меня за руку. – Не расстраивайся так, что теперь…

Но я не могла не поговорить с Лёлей, когда они, наконец, встали и вышли с кухни, умываться, завтракать, смущённые и молчаливые, поняли, что мы теперь всю их тайну раскрыли. А потом мужчины отправились топить баню, сегодня суббота – банный день.

Вот я и спросила внучку, что мне теперь делать.

– Зачем венчать? Что, обязательно жениться? – Лена подняла глаза на меня.

– А ты как предполагаешь? – я удивилась ещё сильнее.

Теперь что совсем уж другие времена? Все эти «маленькие веры»… Мне стало нехорошо. Я не ожидала современного цинизма в Лене…

– Бабушка, ты что? – она заметила мою растерянность и как я, ослабев коленями, опустилась на стул.

– Ты… Хочешь сказать, что это у вас так… несерьёзно?..

Лена покачала головой, взволнованно:

– Очень серьёзно, ничего серьёзнее не может быть никогда.

– Тогда… как же не жениться? Не понимаю…

– Ну, зачем жениться? Все разводитесь. Любили-любили и развелись. Я не хочу разводиться. Я хочу всегда быть с Лёней и всё. Без всяких дурацких свадеб.

Я смотрела на неё, не веря ушам:

– Это он, Лёня придумал?

– Нет. Я не хочу.

– Все девушки мечтают о свадьбе.

– Значит не все. Я не мечтала никогда.

– А дети? Или ты и детей не хочешь?

– Без детей нельзя прожить жизнь, всё равно, что никогда самой не родиться, – сказала моя странная внучка.

– Тогда как? Не понимаю.

– Бабуля, будем ждать детей, тогда и подумаю, – она улыбнулась, подошла и обняла меня, прижавшись, к моей голове своей милой головкой. – Прости, что… ты увидела нас утром…

– Что теперь… Спите вместе, хватит в окна лазать, как воришки. Всё равно дед раскрыл вас ещё две недели назад. В саду видал… – я вздохнула. – Да… Вера прислала письмо. Там у вас подготовительное отделение открывается, в первых числах октября собеседование, ехать вам надо. Или поступать, может, тоже не нужно уже? Раз такие дела?

– Да ты что, бабуля? Профессия – это главное, всё в жизни прикладывается к тому, кто ты.

Я смотрела на неё, на мою взрослую внучку. Уже спокойнее и радостнее на душе, а то эти открытия сегодняшние, эти современные взгляды, что не надо жениться, меня изрядно вымотали за это утро.

Глава 5. Громы и молнии в райском саду

Мы вернулись в Н-ск, перелетев сразу из теплой и солнечной северо-кавказской осени в нашу, промозглую и холодную, дышащую туманами и утренними заморозками. Мы поступили на подготовительное отделение. Хотя тоже пришлось пройти конкурс не меньше, чем на летнем экзамене. Но собеседование – не письменный обезличенный экзамен. Нас зачислили.

Но на Москву, во второй мед подали так много заявлений так называемых льготников-«чернобыльцев», абитуриентов, из считавшихся облучёнными районов области, их зачислили без собеседования, что волновались, что для нас, простых смертных, мест уже не останется. Однако проучились они недолго – вылетели все после первой же контрольной, к злорадному торжеству тех, кто из-за этих льготников не попал в московский набор.

А мы теперь ещё работали в больнице санитарами, потому что подготовительное отделение вечернее, а значит, мы должны работать. Я – в родильном отделении, Лёня у деда, Ивана Алексеевича, в хирургии.

Бабушка брала меня на роды, я смотрела и слушала, впитывая всё новое, делать мне, конечно, не позволяли ничего, моё дело, как мама выразилась, «горшки таскать». Горшков тут, конечно, никаких нет, но много чего нашлось такого, к чему мне пришлось привыкать и вырабатывать своеобразную профессиональную стойкость.

Специфический, сугубо женский мир, при этом зависимый полностью от сильной половины человечества, меня сходу ошеломил. Разговоры докторов и шутки, которые можно только очень мягко назвать грубыми, хуже только разговоры женщин между собой, перед санитаркой никто же не церемонится…

Первые недели я думала, что со мной что-то не так, если пересыпанные подробностями рассказаны о забытом количестве абортов, мужчин, детях оставленных бабкам: «…а чё ей делать в пятьдесят лет? Пусть воспитывает. А мне надо личную жизнь устроить, куда я с этим высерком?». Или ещё хуже, касаемо мужчин: «хотела его ребёнком повязать, думала, жену бросит. Так он мне сказал, что ребёнок не его! Прикинь?! А как докажешь? Ну вот, и пришлось на аборт…». Всё это отношение к вопросу показалось мне чудовищным, несправедливым и по отношению к детям, которых делали заложниками своих отношений с их отцам. Детей делали какой-то вещью, козырной или проигрышной картой. К своим родителям, на которых сбрасывали детей, и особенно к мужчинам, которых воспринимали как средство проще пристроиться в жизни. Да и к самим себе – без уважения, симпатии хотя бы, даже без жалости…

Но такие были не все, самое сильное впечатление производят и запоминаются всегда самые отвратительные, а нормальных было больше. Но и у «нормальных» тоже хватало такого от чего у меня вставали волосы дыбом. И пьянство, и измены мужей, некоторых били, одна приехала рожать с отцветающим фингалом…

Слушая всё это, я понимала, что я живу совсем иначе. И такие как я, конечно, есть и их, может быть даже большинство, но они я просто не треплют языками со случайными подругами, вот и всё… Эта мысль успокоила меня и как-то примирила с окружающим миром, который до сих пор представлялся мне волшебным садом, вроде бабушки-Таниного, где царит взаимопонимание и нежность. Оказывается, это мой мир, но существует ещё много иных, совсем на мой не похожих, противоположных даже…

Но самое главное было здесь не это, не женщины с их пугающими откровениями. Это был самый возвышенный, самый прекрасный, не сравнимый ни с чем, акт рождения. Появление на свет каждого нового человека я неизменно воспринимала как чудо, в этот момент мне всегда казалось, что в родильный зал заглядывает солнечный луч, чтобы погладить новорожденного малыша, а может быть это была рука Творца, осеняющего каждого вновь появившегося на свет человека?…

Ни родовые муки, крики, иногда даже ругань, ни вся эта грязь, что несли неутомимыми языками некоторые, ничто не стирало всё же улыбок с лиц каждой родильницы, впервые смотрящей на своё дитя… Эта улыбка и есть тот самый образ Божий. Как бы кто-то не пытался его замутнить.