История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.)

Придя к Федотовым, она доложила Ивану с Дарьей:

– Все договорено – готовьтесь с рукобитьем.

Наутро, Павел, придя к Савельевым, доложил им:

– Я в мужики записался, вечор за меня усватали!

– Ну, вырядили? – спросил Василий у Павла.

– А как же, – ответил тот, – в три святителя будет запой, а свадьба во Встретенье! Оповестил Савельевых Павел.

После ухода Павла, вскоре к ним заявилась и соседка Анна Крестьянинова. Она поделилась с Любовью Михайловной о том, что Анку пришлось просватать.

– Ну и сватья вечор на нас напхалась, так мы и не отбоярились! – притворно жаловалась она соседям.

– Чай вам Анку-то не на засол оставлять! – высказала свое мнение Любовь Михайловна.

– И то дело! – согласилась Анна, – я и так боялась за нее, как бы парни не перепортили! – сокрушаясь, добавила она. – Теперь затеялась у нас свадьба, всего много спонадобится, все надо припасать, – заботливо хлопотала Анна.

И с жениховой стороны хлопот и разорений не мало, исстари так водится, надо к свадьбе приготовиться и невесте все справить, что выговорено при сватне.

В праздник «Три святителя», Павел со своей наречённой невестой Анкой сидел, как полагается, рядом. Он стыдливо, искоса поглядел на нее, заметил на ее лице добрую, миловидную улыбку, он ей ответил тем же. Она, скатав в руке из хлебного мякиша шарик, из любезности бросила в него, попала прямо ему в глаз. От боли он заморщился и наклонившись зажал зашибленный глаз ладонью. Она испуганно заволновалась, но он, выпрямившись, улыбчиво взглянул на нее, она облегченно тоже улыбнулась.

После запоя, в обоих домах, у жениха и у невесты деятельно развернулись хлопоты по подготовке к свадьбе, которая намечена на «Сретенье». Готовясь к свадьбе бабы хлопотали с тестом для пироженцев и курников, а мужики были заняты около самогонных аппаратов. Спешно гнали самогон.

Иван Федотов по делу отлучаясь от аппарата, деловито наказал своей Дарье:

– Смотри не проворонь! Много-то не подкладывай дров-то, как-бы бардой не пошла.

А Дарья, как на грех и проглядела. Отвернулась взглянуть на тесто, дрова разгорелись, огонь разбушевался, самогонка пошла бардой, испортив краснотой с полведра готовой продукции. По возвращении Иван пожурил Дарью за недогляд, а потом, смиряясь: «Вот тебе НА! за то, что наказал, она прозевала!», – улыбаясь, проговорил:

– Ну, не беда, на свадьбе и такую выпьют. Сначала-то будем угощать хорошей, а на версытку эту подадим. Пьяные-то мужики и эту вылакают!

– И это дело, им только подавай, без закуски высосут! – согласилась Дарья.

Накануне свадьбы перед девичником, Дарья хвалебно докладывала бабам-соседкам:

– Я на свадьбу, на закуску напекла два решета пироженцев, завитушек и курник состряпала во весь стол.

В день свадьбы, после венчания, молодых из церкви привезли на разукрашенных лентами и колокольчиками, лошадях. Павел и Анка, вылезши из санок, подошли под благословение Ивана и Дарьи, которые встречали молодых у широко распахнутых ворот с хлебом-солью. Вскоре в дом Федотовых пришли и сватья. Гости и хозяева взаимно перецеловались, и начался пир. После первого выпитого стакана гости за столами шумно разговорились, после второго запели песню, а потом, изрядно подвыпив, начали кто во что горазд. Беспрестанно заставляли молодых целоваться, сами лезли к ним – слюняво целовали их, заставляли молодых друг друга называть по имени и отчеству. Снова выпивали, пели, плясали, дурачились. Вздурившись от выпитой не в меру крепкой и мутной (от барды) самогонки, бабы развеселились вовсю.

– Ты что пьешь, а не закусываешь? – спросил сосед по лавке, Митьку Кочеврягина, участвовавшего здесь на пиру в качестве дальнего родственника гостя.

– Чай, я не играть сюда пришёл! – наивно ответил Митька.

– Ага, значит, ты сюда заявился, не закуску жрать, а самогонку лопать! – осуждающе заключил сосед, подметив то, что Митька без соблюдения нормы налегает на самогон. И даром не прошло. Под конец пира, совсем одуревший Митька взбаламутил весь пир, очумело размахивая руками, он ошалело и бессвязно орал во всю глотку, норовя ударить скромных, втихомолку сидящих гостей. Широко распялив рот он неистово орал:

– У нашего свата, голова космата, сват космами потрясёт мне в кастрюле поднесёт!

– Сват, а ты влей ему в хайло-то из банного ковша, может задохнётся, – предложил Ивану кто-то из гостей.

– Я не только из банного ковшика, я из кошачьего черепка выпью! – пьяно качаясь слюняво выкрикивая, гордился Митька.

Пьяные гости совсем очумели: барахтаются взаду избы около порога, неудержимо на ногах, как снопы брякаются на пол, как-бы готовясь наперебой занять место рядом с веником.

Глядит и не наглядится, примостившись на печи, обливаясь потом, посторонняя глядетельница Татьяна Оглоблина. Мимо ее взора не прошла ни малейшая подробность прохождения пира, и все выходки гостей попали ей на замечание.

На второй день свадьбы, Татьяне было, о чем поталакать с бабами на озере, во время ходьбы туда за водой с ведрами. И хозяину дома, где проходит свадьба, Ивану Федотову тоже есть о чем вспомянуть прошедший вчерашний день. Упохмеляя мужиков, сошедшихся к нему спозаранку, чтобы подлечить трещащие с похмелья головы, Иван громко глаголил: «Вчерашний день прошёл, для нас как гору с плеч свалили!»

– Ты вон как всех напоил, чуть ли не до усранова! – с похвалой хозяина, отозвался один из опохмеляющихся мужиков.

– А вчерась, гость-то Митка-то чего отчублучил?! – с довольной улыбкой на лице, осведомляя мужиков, проговорил Иван.

– А что?

– Вчера после пира почти что все гости из избы ушли, а он остался. Уж он ломался, ломался, из себя выкобеливая какого-то чумака, а потом подкарячился к порогу и давай сцать в угол, а там пьяный Селион спал, так он чуть ни на его намочил. Пришлось Митьку-то силком выдворить из избы-то, а он упирался как бык перед заколом, но у меня силы хватило: «Я те дам дурь свою выламывать!», – баю ему, да с этими словами как чубыркну его из сеней на волю!

После того, как отгремела длившаяся почти неделю свадьба, отец приступил к Павлу с такими словами: «Ну, парень! Раз женился, теперь остепеняйся, да берись за дело. Скапливай для своего хозяйства средства, скоро Ваньку или тебя от семьи отделим. Отгулялся, хватит за чужой-то спиной прятаться-то, ешлитвою мать!», – тряся головой и в такт этому своей козьей бородой, заливаясь веселым смехом, высказался при всей семье Иван. От внезапности и таких резонных отцовых слов, у Павла душа так и упала, а сердце в пятки ушло. Особенно его страшили слова отца: «Раз женился, теперь запрягайся в хозяйство!». «Назвался груздем – полезай в кузов! Недаром я сегодня утром стал собираться, в обмешулках, рубаху на себя задом наперёд накинул», – задумчиво высказался Павел.

– Хоть и бают: «в большой семье в тесноте, но не в обиде», а придётся которому-нибудь из вас из семьи выметаться, – продолжая разговор, о разделе, шутливо продолжал высказываться Иван.

– Потому, что в большой семье, как в котле кипит, а толку мало, – деловито заключил он.

– Рази, Паньку-то, мамка-то от себя отпустит, он маменькин сынок, – с недовольством высказался Ванька.

– Ну! ты, похлёбка! Помалкивай! – грубо обрезал его Панька.

– Ты что его так-то! – упрекнула Паньку мать.

– А он чай што!

– А ты чай што?

– А он чай што!

– А ты чай што?

– А он чай што, – не уступал матери Павел.

В Арзамасе. Деньги. Рыба. Скандал

Собрались Василий Ефимович с Любовью Михайловной Савельевы и укатили на лошади в город. Они намеревались там накупить кое-чего к масленице, особенно рыбы. Заодно Василий надумал приобрести там новенькую сбрую для лошади. Перво-наперво они накупили в рыбной лавке разных сортов рыбы. Василий, с уговору с женой, рыбы накупил такой: один килограмм белуги по 40 коп. один килограмм севрюги тоже по 40 коп., два килограмма осетрины по 30 коп., два килограмма усача по 20 коп. Эта рыба, по намерению обоих, должна пойти на закуску гостям в масленицу. Потом они еще подкупили рыбы и для варки, для семьи: мороженого судака пять килограмм по 15 коп. и соленого сазана пять килограммов по 15 коп. Итак, в общей сложности, они накупили пуд рыбы, уплатив за нее 3 рубля 30 копеек. Сложив всю рыбу в мешок, и снеся ее на подворье и уложив в сани, они решили сначала зайти в трактир «Золотой якорь» пообедать, а потом походить по магазинам и лавкам города, подсмотреть и подкупить кое-чего еще для семьи и хозяйства.

Под самый почти вечер (зимний-то день короткий), Василий Ефимович с Любовью Михайловной зашли в шорно-обозный магазин, где Василий занялся подбором нужной ему, лошадиной сбруи. Выбрав отменно-нарядный хомут, он подобрал хорошую седелку, потом занялся разглядыванием добротной, с колокольчиком, оброти уздечки. В магазине народу было не так-то уж много, но покупатели все-же были. Они так же, как Василий, руками копошились в общей куче кожаных ремней, шлей, вожжей и уздечек, норовя выбрать для себя нужную вещь сбруи. Вдруг, один из покупателей, подступил к Василию Ефимовичу и насильно стал вырывать из его рук, облюбованную им оброть, говоря:

– Эту уздечку я еще вчера отобрал и сейчас я ее должен купить, вот и деньги приготовил к уплате!

Василий, с недовольным лицом обернувшись к нарушителю общего порядка в торговле, с возмущением проговорил:

– Ты вчера облюбовал, а я сегодня, что же ты вчера ее не купил? – упрекнул Василий того. – Да и вообще-то, не гоже перебивать и нахальничать, порядок надо соблюдать, а не нахрапом! – укоризненно налегал Василий на перебивщика.

Любовь Михайловна, стоявшая несколько поодаль, с болью на сердце наблюдала за спорящим с незнакомцем, мужем. Ей страстно хотелось заступиться за него, она высвободив руку из кармана шубы, которой она придерживала оставшиеся от расхода деньги, подкрепляя свою речь жестом руки, не выдержав несправедливости, с укором незнакомцу, проговорила:

– На хитрости и обмане, далеко не уедешь! Василий, не отдавай, плати деньги и оброть наша! – подбадривала она мужа.

Незнакомец, сначала было упрямился, сопротивлялся, руками держался за оброть, а как заслышал, что несколько человек поспешили из магазина к двери, он от оброти отступился и тоже торопко направился к выходу. Успокоившийся Василий, приобрёл полный комплект сбруи, хомут с блестящими бляхами и глухарями, седелку с бляшках с бубенчиками, шлею с висюльками и оброть с колокольчиком. Расплатившись за все это с хозяином лавки, и положив всё это в просторный мешок, довольный покупкой, Василий было направился к двери, как заметив растерянный вид на лице жены, спросил ее.

– Ты что?!

– Боюсь тебе даже и сказать-то! – с печалью в голосе ответила Любовь Михайловна.

– Как только те ушли из магазина, я сунулась в карман, а там пусто, карман-то отрезан со всем с деньгами, – уныло и жалобно добавила она. – Инда волосы на голове дыбом, и в глазах задвоилось, – плаксиво добавляла она.

– Сколько вынули-то! – грозно обрушил свой гнев Василий на нее.

– Тринадцать рублей! – дрожащим голосом тихо, как из ямы, известила она.

– А что не сдержала, не соблюла! – с зло выкатившимися глазами обрушился Василий.

– Пока с этим нахалом мы спорили, в этот момент, видно, и вынули, – оправдываясь перед мужем, охала Любовь Михайловна.

– Это ладно, еще не с пальцами отрезали, – вступил в разговор хозяин лавки, – ато бывает и с пальцами карман отрезают. Их воров-то карманников много развелось, и по магазинам шныряют. Вон читай вывеску и любуйся ихими портретами, – указал на стенку магазина, на которой было написано: «Остерегайтесь карманных воров!» и тут же галерея фотоснимков лиц воров, особенно отличившихся в злодеяниях при этом деле, спецов по карманной выгрузке.

– Дармоеды! Паразиты! Жулики, ни дна вам не покрышки, – грозно ругался Василий в адрес воров, но их давно и след простыл.

– Тринадцать рубликов, это не какой-нибудь целковый, а большие деньги, – злобствовал на воров Василий.

– Да и меня черт дернул, сунуться с языком, надо бы деньги в кармане туже зажать, а я сунулась тебе в защиту! – самокритично заявила Любовь Михайловна.

– Я уж не знаю, и чего ты рот-то разинула, не соблюла деньги-то! – перенеся злобу с невидимых воров, с новым приступом досады зла, обрушился он на нее, но сохраняя свое степенство и чтоб не опозориться перед хозяином лавки, Василий сдержался не дав воли разбушеваться вовсю своему пылкому нраву.

Всю дорогу, от магазина до подворья, Василий Ефимович безудержно злобно ворчал на Любовь Михайловну, кряхтя таща на спине туго набитый мешок с сбруей. Своим бурчанием он привлекал внимание многих прохожих, которые вежливо сворачивали с тротуара, освобождая дорогу разгневанному Василию. Злобно бросив мешок с сбруей в передок саней и бессознательно переместив мешок с рыбой к задку, Василий принялся поспешно запрягать. С подворья они выехали махом, застоявшийся Серый как-бы чуя, что хозяин, не в духе, резво выкатил сани из ворот подворья и до самой окраины города шел впритруску.

Подъезжая к пересечению московской железной дороги, стало темнеть. Василий, прикрикивая на Серого, из-за подворотов чапана наблюдал, как паровоз с натужно тянул состав товарных вагонов в подъем, направляясь в сторону Москвы.

В глубине саней, закутавшись в тулуп, полудремала Любовь Михайловна, она, горестно переживала и не могла смириться с тем, что так халатно отнеслась с деньгами, которые вынули из кармана воры, нанеся ей и всей семье такой значительный материальный урон, и не только семье, но и всему хозяйству. Тряская дорога вконец уморила ее, и она всю дорогу до самого дома находилась в каком-то туманном забытье. А Василий Ефимович, держа свой упрямый нрав, ни разу не обернулся назад, он вожжами подхлёстывал Серого, который, как бы в ответе за урон, во весь дух бежал по дороге, невольно забавляя хозяина тем, что тот прислушался, как гулко ёкает у лошади селезёнка.

А дома семья заждалась возвращения из города отца и матери. Ванька несколько раз выходил на морозную улицу, к мазанке, вглядывался вдаль улицы, ожидая появления из-за поворота на дунаевом перекрестке, серой лошади со знакомой повозкой, но нет и нет, Серый не появлялся и Ванька снова уходил в избяное тепло.

– Всё еще не приехали? – спрашивала его бабушка Евлинья.

– Нет, всё ещё не видно, – досадливо отвечал Ванька.

– Не знай, на что и подумать, должно что-нибудь в дороге случилось, пора бы уж вернуться! – с тревогой в голосе замечала бабушка.

В очередной выход на дорогу, Ванька, в сероватой ночной темноте заметил своего родного Серого, который весело несся по дороге, приближаясь к своему заметному, желанно манящему теплому двору.

Ванька широко расхлебянил ворота, дав без задевки въехать повозке во двор. По тому, с каким остервенением отец бросил в сторону снятый с себя чепан, Ванька определил, что отец нынче сильно не в духе. В такие моменты лучше не попадаться ему на глаза, свою неудачу, отец, незаслуженно непременно сорвёт на ком-либо попавшимся ему на глаза. Поэтому Ванька ушел в избу и послал Миньку распрячь лошадь.

Чтобы несколько смягчить свою злость на двойной урон, Василий Ефимович мешок с сбруей втащил в избу. Он шумно, но молчаливо, вывалил содержимое мешка на пол. В избе едко запахло пропитанной дёгтем упряжью. Ребятишки, с детской любознательностью и интересом обступили побелевшую в тепле, морозную, новенькую блестевшую бляшками, сбрую, с большим интересом стали ее разглядывать.

– Ну, как съездили? Вы что-то долго там задержались! – полюбопытствовала у сына бабушка Евлинья, со скрипом в ступеньках, спускаясь по лестнице из верхней в нижнюю избу.

– Съездили, да не больно враз, – с грозной ноткой в голосе, ответил матери Василий.

– А что? – с тревогой в голосе переспросила Евлинья.

– Деньги вынули, да, рыбы потеряли пуд.

– Как это вы сплоховали, – спросила старуха.

– Вон, растяпа-то! – сверкнув буйными глазами, кивком головы, показал он в сторону Любови Михайловны.

Как правило в хозяйство или в семью, одна беда не приходит, в одиночку беда людей не настигает. Если случилась одна беда – жди вторую. Так и в этот день, поездка в город у Савельевых прошла с двойным уроном. Мало того, что деньги тринадцать рублей из кармана воры вынули, да еще вдобавок в дороге мешок с рыбой потеряли на три рубля 30 копеек. Это все в стоимостном выражении составляет шестнадцать рублей 30 копеек, а это немалая сумма, она составляет пол-лошади. Подъезжая уже к самой Ломовке, Василий Ефимович, вспомнив о мешке с рыбой, оглянулся назад, а мешка-то на санях нет. Вернулись было они, вплоть до железнодорожного переезда в поисках потери, да где там. Тут пошла полная суетня, кутерьма и перебранка. Вконец разозлённый второй утерей, Василий всячески обругав Любовь Михайловну за ротозейство, готов был пустить в ход кулаки, но видя молчаливое признание вины, за беспечность с её стороны, он сдержался, но в нём, как в котле кипела досада, обида и зло. Досадно было сознавать то, что из хозяйства, так неудержимо выпорхнуло тринадцать рублей денег и то, что утеряна рыба. Масленица без рыбы, это, что и за масленица. Поэтому, Василий Ефимович, сдержав себя от применения силовых приёмов и кулаков в городе и в дороге, готов теперь, по приезде домой, разразиться вовсю. В нем бушевало и клокотало, как в бурлящем кипящей водой самоваре. Отвечая на вопросы матери бабушки Евлиньи, он вдруг взорвался с новой силой, и злобно отбросив из рук рассматриваемый им новый хомут, с бранью обрушился на Любовь Михайловну. Выпучив глаза, он коршуном налетел к ней с кулаками, норовя мстительно ударить.

– Ты, что, взбесился что-ли? Только тронь, – испуганно отвернувшись от удара, в полголоса прокричала Любовь Михайловна, с надеждой на защиту взглянув на сына Миньку, который, не долго думая, и так бросился к отцу защищая мать. Между отцом и сыном началась неприятная перебранка.

– Вишь, какой защитник нашёлся! – уставив свои злобные глаза в упор на Миньку, упрекал он сына.

– Я вот погляжу, когда тебя женим, как ты будешь свою жёнку уму-разуму учить, – колко заметил отец сыну.

Видя эту неприятную сценку злобных выпадов отца на сына, Любовь Михайловна, с болью на сердце и печалью на душе, тягостно переживала. Горький колючий комочек обиды, чутко подкатил к горлу. В ее груди, что-то несдержимо заклокотало, она хрипло закашлявшись, с трудом выдавила из себя слова упрека отцу своих детей:

– Ты мне этим досадил, как заноза под сердце!

Незаслуженно оскорблённая руганью, грубо обозванная невежественными словами, на глазах Любови Михайловны появились слёзы, от обиды еще пуще закололо в горле, заскребло на сердце. Но она терпеливо, без жалобы людям переживала все это на себе, рассуждая с собой «Знать, такая моя участь – безропотно нести свой крест», успокаивала она себя.

Обычное чаепитие (по приезде из города), прошло в этот поздний вечер в семье Савельевых в неловком молчании. Съестные покупки, едомые за чаем, на языке у всех отзывали какой-то горьковатостью.

Масленица. Катание. Минькины невесты

Еще за несколько недель до Масленицы, по воскресеньям люди села, как бы встречая ее, пробуя силы, катаются на разноряжённых лошадях вокруг села, лихо звеня колокольчиками. Масленица, это весёлый, традиционный народный праздник, как бы знаменующий проводы, понаскучливой и в меру надоевшей зимы. В этот предвесенний праздник люди стараются, всяк по-своему, показать свое ухарство и удаль. Лошадники, стараясь удивить своих односельчан, из кожи лезут, чтобы как-нибудь шикарнее обрядив лошадь: разноцветными шарфами, лентами, сбруей и колокольчиками, в санках с шиком промчать по улицам вокруг села, вызвать у соперников удивление и зависть. А парни-молодежь, особенно женихи, с особенным рвением и отвагой, запрягнув пару лошадей в сани гусем очертенело носятся по улицам в обгоны, по принципу «кто-кого». Они, как ошалелые беспощадно хлещут лошадей, стараясь не дать обогнать сопернику. Если же какой-либо парень-ухарь, потерпит при этом поражение, то, не стерпев обиды, в самолюбии затевает драку, стараясь чем-то нанести позорный урон победителю. Масленичные костры на дороге улиц представляют особый эффект в народном гулянии, особенно тут активничают ребятишки, растаскивая на костёр даже соломенные крыши, потаённо зайдя с задворок.

Семечки, орехи, конфеты, пряники – полны карманы у девок и ребят. Традиционные тёщины блины не сходят со стола при угощении молодого зятя. Молодые новожёны всю масленицу гостят в доме тестя, жеманно нежатся, пребывая все эти дни в весёлом настроении от выпивки и почёта. Весь народ, в продолжении всей масленицы, почти не сходит с улиц. А случись солнечный день, то и вовсе на улице нет прохода от толп людей. Даже зябкие старухи, одевшись потеплее в овчинные шубы, захватив из избы табурет или стул, усаживаются близ дороги и с большим интересом наблюдают за происходившим на праздничной улице. От весёлого катанья, от звона колокольчиков, бубенцов и глухарей, от лошадиного топота (обоза в 300 лошадей), от лихих выкриков, катающихся, от смеха, от песен, от звука гармоней и от общего гомона, в селе стон стоит.

Некоторым загулявшимся ребятам даже некогда сбегать домой, чтобы пообедать, но зато есть, когда сбегать в потребилку или к Дунаеву, чтоб пополнить карманы семечками, орехами и конфетами и угостить девок.

Герасиму Ивановичу Дунаеву лафа, у него в масленицу большой спрос на этот сладостно лакомый товар, то и дело к нему в дом через парадное крыльцо ныряют парни, благо его необычный дом расположен по средине главного сельского перекрёстка на Моторе. Тут же, на перекрёстке, в разноцветных нарядах, табунятся девки, в ожидании очередного их катания женихами. Около девок ухарски взбрыкивая, гуртуются парни. Копытисто-могучими ладонями, парни лапают пугливо визгливых девок, этим приёмом выпытывая характер у той или иной девушки.

– Эт чей, вон, парень-нахал, прямо-таки завертел девку-то! Так и вертит, так и вертит, она бедненькая никак от него вырваться не может? – с сожалением заметила старуха, наблюдавшая за праздничной улицей.

– Это Федька Лабин, он уж больше года, как за ней ухлыстывает, она его невеста, – сведуще пояснила ей Анна Гуляева, присутствующая тут же.

Во дворе, Василий Ефимович Савельев с сыном Минькой, запрягли своего Серого в санки, для катания минькиных невест. Серому на шею надели новенький хомут, облекли в новую добротную, звенящую бубенцами сбрую, запрягли в добротные санки. Праздничное настроение хозяев, невольно передалось и лошади. Серый буйно встряхнувшись всем своим сытым телом привёл в движение всю на себе упряжь: колокольчики, бубенчики и глухари весело и музыкально зазвенели, вперебой заговорили своим мелодичным перезвоном. А тут, есть было, чему звенеть: два колокольчика под дугой, один маленький колокольчик на шее лошади, шесть бубуенчиков-глухарей на хомуте, всего девять единиц – полная музыка звуков.

Торжествующий, по-детски горделивый Ванька, ликующе настежь расхлебянил ворота. Отец, ладонью шлепнул Серого по крупу, самодовольно скомандовал «Пошёл!». Серый бойко сорвал санки с места, весело зашагал со двора, весело направляясь к дороге улицы. Колокольчики и бубенчики, звеня, завели между собой разговор, сначала в полголоса, а потом и вовсю.

Выехав на дорогу, сидевший в санках и управляющий лошадью Минька, поддал Серого вожжой. Серый резво сорвался с шага и лихо понёсся вдоль улицы. Ванька с Панькой Крестьяниновым резвясь на дороге ловко прицеплялись к задкам санок.

– Эт чей, такой кудрявый, худощавенький, раскрасневшийся паренек? – спросила одна девка из середины щегольской артели, сидевшей в санках.

– Эт Миньки Савельева братишка, – ответила ей другая девка.

– А этот чей, черноглазый и курносый, досужий озорник?

– А этот, Мишки Крестьянинова брат.

Минька Савельев, в эту последнюю масленицу перед своей женитьбой, катался не так отчаянно, как в прошлом году. В этот раз он здравомысленно и со степенством взрослого человека выдерживал сам себя, старался не выходить из рамок приличия. В этот год он старался больше уделять внимание не буйному ухарству, а девкам, чтобы не уронить себя в грязь лицом перед невестами. Но он не помышлял и о том, чтобы кому-либо, дать обогнать в состязании быстрой езде «в обгоны».

Один парень-жених, Лазарь Круглов, в парной запряжке «гусем», решил срезаться с Минькой «в обгонки». Поравнявшись с Минькиным Серым, Лазарь кнутом распаливал свою пристяжную лошадь, не забыв вложить кнута и коренному. Лазарь, борясь за честь своего имени, чтобы обогнать Миньку, решил на карту бросить все: быстроту бега своих лошадей, свою удаль и ухарство. Но, не тут-то было. Минька, гопнув, приурезал Серого вожжами и тот понёсся во весь опор, не дав обогнать Лазаревой паре.

К вечеру второго дня масленицы запуржило. Метелица окутала село непроглядной мглой. В воздухе закружились, замельтешились крупные, похожие на хлопья ваты, снежинки. Все кругом завертелось, закипело как в котле. Избы, стоявшие вблизи, и то скрылись из виду, их заслонила сплошная сероватая мгла. Видимость стала не больше, как на три шага. Местами по селу видны были отсветы от горящих костров. Тихо! Только слышны были перезвоны колокольчиков с бубенцами запоздалых катальщиков. В такую-то темень и пришлось пьяному Якову Забродину возвращаться домой из гостей от кума по льду озера и внезапно он ввалился в прорубь, едва выбравшись оттуда, цепляясь руками за скользкие края проруби.