История села Мотовилово. Тетрадь 5

За неделю до Рождества в дом Савельевых пожаловал портной Кузьмич. Его заранее зазвал к себе Василий Ефимович и заказал работы на всю неделю. К столу, где со своей швейной машиной расположился портной, поднёс целый ворох овчин, сукна и ветоши, начал наказывать портному:

– Ну, Иван Кузьмич, первым долгом сшей мне овчинный тулуп. Верх облицуй вот этим полусукном, я его еще заранее купил в городе, а то я в дороге истрепал весь повседневный пеньжак, впору хоть в праздничный внедривайся, а чапан-то в дороге плохо прогревает. Так что сначала тулуп, потом Саньке пеньжак полусуконный праздничный, потом Маньке шубу из овчин, бабушке кафтан из домашнего сукна, ну у старшего Михаила одежда есть. А эти ребятишки еще малы, они походят так, – по-хозяйски распорядился о пошиве одежды для семьи Василий.

– Ну-ка, Санька, принеси-ка твой старый пеньжак, Кузьмич с него тебе фасон и мерку снимет, – приказал отец Саньке.

– Да он больно пыльный, и грязь к нему пристала, – нелестно отозвался Санька о своем старом пиджаке.

– А ты его встряхни и похлопай им об угол, пыль-то из него и вылетит, а грязь-то руками ототри! – посоветовал отец Саньке.

– Да я его тер, тер, до дыр дотёрся, его дешевле выкрасить, да на дорогу выбросить, – заключил Санька.

– Пробросаешься! – с укором осадил его отец.

Хозяйка, Любовь Михайловна, перво-наперво решила осведомиться у портного, чем его прокормить в эти постные дни, пока он у них шить будет.

– Чем тебя, Кузьмич, кормить-то? Ведь сейчас пост, – спросила она у портного.

– Тем, чего и сами едите, «щи, да каша пища наша!» – степенно и с достоинством утвердил свой рацион портной. – Я ведь тоже христианин и десять заповедей Господних помню и не забываю, а могу вообще целый день пробыть на пище Святого Антония, – с напускной скромностью, улыбаясь, добавил он. – А в одном доме здесь, у вас в селе, меня прямо-таки закормили всякой всячиной и вином запотчевали, – как бы между прочим, в разговор о пище, слово ввернул он. На самом же деле в селе знают, что Кузьмич очень взыскательный насчёт питания и брезгун, не приведи господи, за плохую пищу он нелестно отзывался о некоторых хозяевах и заглазно критиковал пищу, которой кормили его во время шитья.

– Да разве это еда, это бурда какая-то. Облей ей собаку, и та тут же облезет от этой похлёбки. В ней даже Москву видно!

У Савельевых для портного сварили рыбу, а Санька, окрылённый весёлым настроением, что ему портной скоро сошьёт новый модный пиджак, к завтраку Кузьмичу поставил самовар. Плохо разгоравшийся самовар он кожаным сапогом живо расшуровал. Самовар весело зашумел, издавая весёлый медный звук. Вода в нем глухо забурлила.

– Самовар-то уходит, снимай скорее трубу, заглуши заглушкой! – закричала бабушка Саньке.

– Самовар вскипел, чай поспел. Извольте кушать! – деликатно обратился Санька к портному, ставя трёхчетвертной красной меди самовар на стол. А хозяйка к чаю положила на стол связку душистых кренделей, подала отварную рыбу и поставила сахарницу.

– Давайте попьём и поедим. Что-чего дастся! – присаживаясь к столу и подставляя под кран самовара свою огромную чашку «чавчуру», проговорила бабушка Евлинья.

– Самовар-то заглох, Санька, подбрось угольков, он снова запоёт! А чайник-то надо поставить на конфорку, чтобы чай-то краснее наварился, – хлопотала около стола Любовь Михайловна, понимающая вкус в чае и любительница почаёвничать в отличие от Василия Ефимовича, который недолюбливал чаепитие. Он редко, когда пил чай, а предпочитал холодный квас, а чай пил только по праздникам в присутствии гостей, но не любил «немой» самовар, когда он молчит. Упрекая молчаливый самовар, он обычно изрекал:

– Из такого неразговорчивого самовара и пить-то аппетиту нет. Молчит, как мужик без языка. То ли дело, когда он поет на все голоса, и тогда и не хочешь, так из него попить захочется!

Вразнообразицу, Кузьмич с чаем отменно наелся кренделей, вспотевший от горячего, вылез из-за стола, перекрестился, поблагодарил хозяйку, потом, блаженно вздохнув, кратко высказался:

– Бог напитал, никто не видал. Сыт пока набил бока!

Перед обедом мать заставила Маньку вымыть пол:

– Домывай, доченька, скорее пол-то, обедать будем.

Первым был откормлен обедом портной. Он ел вяло и мало. Видимо, сказался на этом изрядно сытый завтрак. Хозяйка заметила ему:

– Ты что, Кузьмич, мало ешь? Из тебя плохой едок-то получается.

– Я помногу-то не ем, – вылезая из-за стола и крестясь на иконы, отшутился Кузьмич. – Сыт покуда съел полпуда, – балагурил он.

– Скорый едок – спорый работник, – поощрительно заметил Василий Ефимович.

После портного за стол уселась вся семья. Постную похлёбку ребятишки ели азартно и по-семейному аппетитно.

– Дохлёбывайте похлёбку-то, я картошку подам, – обратилась мать к детям, а сама хлопотала в чулане, подготовляя очередную еду. Подмасленную постным конопляным маслом картошку ели тоже с азартом, слышны перестуки ложек, взаимно встречающихся в общей глиняной сковороде.

– Доскабливайте картошку-то, я кашу с маслом подаю, – подзадоривала мать детей, шумно работающих ложками за столом около общей чашки.

Наверсытку к обеду был подан вареный горох (детская забава), сверху покрытый зеленоватой плёнкой душистого конопляного мала. В горохе попадались на зуб черные горьковатые на вкус зернышки куколя1. Их приходилось бесцеремонно выплёвывать прямо на стол. Василий Ефимович, унимая детей, чтоб они скромнее вели себя за столом и повежливее плевали, поперхнулся, закашлялся, на глазах навязчиво появились слезы и, болезненно исказив от кашля лицо, он заговорил с хрипотцой в горле:

– Видно, горошина не в то горлышко попало! – вытирая рукавом рубахи слезы, отшутился он. Изрядно наевшись, ребятишки дружно повыскакивали из-за стола, помолились, кто кинулся скорее пить, кто сытно опыхивается, а кто нестерпимо побежал «на двор». Убирая пустую посуду со стола и стирая мочалкой объедки и мокредь, мать укоризненно, но не злобно ворчала:

– Сколько нагваздали, сколь надрызгали, на столе-то, наворызгали, как свиньи, во весь стол, едва сметешь!

На второй день портной, закончив шитье тулупа, подозвав хозяина, сказал «иди, меряй». Василий Ефимович от души довольный добротностью тулупа, с сияющим лицом накинул на плечи тулуп, оделся, запахнув полы, самодовольно прошёлся по избе.

– Да, тулуп получился на славу! На него любо–дорого поглядеть, – расхваливал тулуп Василий. – Он, наверное, рубликов сорок стоит, – определил в цене он обнову.

– Я за него хоть сейчас полусотку выкину, – оценочно высказался Кузьмич, довольный успехом в своем мастерстве и стоимостно оценив тулуп.

– Ну вот, теперь в этом тулупе мне никакие холода и ветры не страшны. В случае поеду в Пустынь, завернусь в тулуп, укроюсь его воротником и буду подремливать всю дорогу, сухарики погрызивать, – самодовольно улыбаясь, высказался Василий.

К концу недели перед самым Рождеством портной заканчивал пошив одежды, что было заказано Василием Ефимовичем. Манька, примеряя шубу из овчин, хвалила ее, побежала показать обнову подругам. Санька, напялив на себя модный с пояском и четырьмя карманами пиджак, тоже никак не нарадуется. В знак признательности и благодарности к портному, он даже высказал ему шуточную прибаутку:

– Швец-портной, отец родной, у нас пошьёшь, куда пойдёшь?!

– На том порядке, через три дома меня уже зазвали! – также шутейно отговорился портной Кузьмич.

– Ты, Саньк, в этом пиджаке, как настоящий жених.

Санька в новом пиджаке выскочил на улицу. Он с гордостью похвалился обновой товарищу Сергуньке.

– Ну и пиньжак, а поясок-то к чему? – стараясь охаять, высказался Серега.

– А у тебя и такого-то нет, ходишь в каком-то шушпане! – злобно огорошив, осадил его Санька.

Ершов и его торговля

Люди по-разному добывают себе средства для существования и приобретают добро для своего хозяйства. Большинство честно трудятся в поте лица своего, работают, напрягая мускулы свои, дабы добыть хлеб насущный для прокормления себя и своей семьи, заработать денег на покупку вещей и предметов, требуемых для семьи и хозяйства.

Наряду с честными тружениками находятся и такие «находчивые» люди, которые имеют «искусство» завладеть чужим добром, посягая на чужой труд. Эти люди – воры. Они на чужое добро зарятся, и у них руки чешутся завладеть. Грабили не только разбойники в дороге запоздавшего в пути купца или мужика, возвращающегося с базара ночью, но жулики действовали и днем.

В городе Арзамасе развелось столько карманных воров, что народ не на шутку встревожился. В магазинах средь разношерстной толпы сельских покупателей шныряли шайки наглых жуликов, которые бесцеремонно забирались в карманы доверчивых мужиков и зазевавшихся баб, утаскивали деньги, иногда отрезав карман с пальцами хозяина, надёжно зажавшими в кармане деньги. Были развешаны вывески «Остерегайтесь карманных воров!».

Между торговавшими на скотном базаре людьми вьюном вертелся пронырливый цыган, предлагая покупателям свои услуги по подбору хорошей коровы. Он непрошено ввязывался в торг, а вскоре сматывался. Впоследствии у мужика иль бабы оказывался карман пустым. Деньги, припасённые на корову, незаметно для всех выкрал цыган.

Среди жителей села, наряду с воровкой-мелочницей Булалейкой, велись и другие воришки. Про Митьку Кочеврягина по селу ходила молва, что он парень жуликоватый: «Где что плохо лежит, у него брюхо болит» – дополняла его хваткость на руку русская пословица.

– Ты следи за ним, как бы чего не стибрил, – советовал сосед соседу. – Митька у Осипа Батманова топор украл.

Осипу, выследив, пришлось у Митьки этот топор украдкой обратно выкрасть. У Булалейки на улице с головы сдирали чужой платок, неизвестно как угодивший на ее буйную голову. У нее же все это было запросто – нечестность у нее зародилась еще в девках. Будучи любительницей до лесу, она частенько уходила в лес одна, то по ягоды, то за грибами. Однажды она в лесу встретила односельчанина-парня с полным лукошком грибов. Позарившись на чужие грибы, она в шутку сказала ему:

– Эх, сколько грибов-то ты набрал, тебя надо ограбить! – не растерявшийся парень ответил ей:

– А пока ты меня грабишь, я возьму, да и повалю тебя. Сперва поцелую, а потом и начну щекотать! Тогда что запоёшь!?

– А я щекотки ни капельки не боюсь, – храбрилась она.

– Тогда грабь! – добродушно согласился парень.

Анка парня не ограбила, а сама осталась с того дня обесчещенной. Кто знает, может, с того момента и прилипла к Анне неудержимая зависть к чужому мелкому добру. После выхода замуж Анка Булалейка так говорила про себя о том, сколько и какого добра ей досталось из отцова дома: «Эх, а мне из тятенькиного дома почти ничего не досталось. Если не считать того, что как тятенька-то покойный умер, моя маменька самовар мне отдала, ну а столешник со стола я сама взяла, да две подушки присоединила, а табуретку я по нечаянности с собой прихватила. Пеньжак овчинный тятенькин я под кафтан пододела, потому что в ту пору холодище на улице несусветный был. Хотела было шапку тятенькину себе на голову надеть, да стала ее напяливать и чую на голове-то у меня полушалок с кистями. Так пришлось ее обратно на гвоздок повесить – брательнику Кузьме ее оставила. А в общем-то мы с Иваном с этого добра и разживаться стали, а до этого жили мы с ним, как байдаки: ни одежи, ни мебели в избе не было. А сейчас все у нас есть: две табуретки, стол добротный и самовар для украсы на окошке стоит».

По селу частенько слышны жалобы и вскрики-то возвестят, что у кого-то сапоги сбондили, то у кого-то калоши украли. А у Матвея Караблева, подкараулив, пока он ходил с пчельника домой за провиантом, жулики из двух ульев выкурили пчел, выкрали рамки с медом. «Бывало, за такие проделки в каталажку посадили бы. По правилу надо было бы так: где пойман, тут и суд. За тяжкое преступление на месте уложить, а за мелкое воровство при всем честном народе выпороть. Чтоб не повадно было! Ведь пороли же так Федора Ильянова за чужие скопы», – так высказался дедушка Крестьянинов, страшно не любивший жуликов и воров. В далеком прошлом он подложил заряженный капкан на цепи в своем амбаре, в который угодил ногой вор, взломавший амбар, выпилив дверь пониже запора–засова. Вор взмолился, хозяин, смилостивившись, выпустил его из плена, а потом сожалел, что не прикокошил его на месте преступления, потому что оставшийся на всю жизнь хромым, вор все время угрожал за капкан.

Хотя и бытует в народе мудрая пословица «Изба крепка запором, а двор забором», а для лихих людей ничто не помеха. Перелезают через заборы, ломают запоры, подбирают ключи к замкам и засовам, выпиливают двери, выдирают из косяков ершистые пробои – забираются в чужие владения и похищают чужое добро. Для совершения темных дел воры пользуются темнотой ночи, а на утро обнаруживаются их злодейственные дела. С рассветом пойдёт хозяин или хозяйка в мазанку за спонадобившейся вещью, а дверь у мазанки расхлябана настежь или исковеркана и косо висит на одной петле. Хозяева в обморок и кричат во всю улицу, чтоб все услыхали «Караул! Обокрали! Все, подчистую утащили». Народ сбегается и сочувственно ахает и, охая, допытывается: «Как забрались-то? – Ключ подобрали! – Пробой выдрали! Из сундуков все выгребли! Все до звания утащили!» От такого постигшего горя у хозяина слезы на глазах, а хозяйка в окружении баб плачет навзрыд, охает, болезненно вздыхает, причитает.

Имелась в селе ворожея Настасья Булатова. В бытность свою барыней, она научилась от какой-то прозорливой старухи этому мастерству, делая этим большую услугу потерпевшим и придавая большую тревогу и неприятность ворам. Настасья пользовалась в гадании и ворожбе разными средствами: и картами, и глядела на утренней заре в зеркала. Почти всегда точно указывала на того, кто украл. Но были случаи и напрасного поклёпа. Этак однажды необоснованно, из зависти и злорадства, один лихой человек вздумал опорочить честного труженика-мужика, якобы он увез чужое сено. Мужик этот вынужден был при общем собрании мужиков поклясться, что он сена не брал и, вытянув вперед свои мозолистые, истрескавшиеся от натуги руки, громогласно провозгласил:

– Такие руки чужого не берут!

Собрание ему поверило. Мотовиловцы грешили на кузнеца. Втихомолку ползал по селу слушок, что кузнец Алексей с сыном своим Мишкой с ворами важдается. Он ковал в кузнице ключи-двойники, пользовался ими при взломе запоров у мазанок и амбаров. У него были дружки во Вторусском. Сбывал он ворованное в Чернухе и в Пустыне таким же лиходеям, как и он. Под стать кузнецу с ним подружился Олешка Вар-в, который прославился в селе как карьерист и не чистый на руку.

Однажды в темную ночь возвращалась от своей тетки Татьяна К. и напоролась на воров. Нечаянно помешала их лихому, злонамеренному делу. Они копошились у запора одной намеченной ими для обкрадывания мазанки. Внезапно из темноты к Татьяне подскочил Олешка, врасплох она испугалась до того, что всхлипнув от ужаса, остановилась на месте ни жива, ни мертва, сердце так и екнула и ушло в пятки. Олешка Татьяну узнал, а она узнала Олешку, хоть темнота был – глаз выколи. Олешка молчком поднес к Татьяниному лицу указательный палец и, угрожающе помахивая им перед самым ее носом, приглушённо и угрожающе сказал: «Смотри, Помалкивай! И чтобы было ни гу–гу!» После Олешка укорял сам себя: впутался в это дело, что сам не рад. Вскорости все лихие дела воровской компании вскрылись, наконец-то вся эта воровская шатия попалась. В народе почувствовался облегченный вздох. В селе прокатилась молва: теперь им, пожалуй, не выкрутиться и не выпутаться из пут своих злодеяний.

«Что вор не ворует – острога не минует!», «Чужое добро впрок не пойдёт!» – толковали на озере и по переулкам бабы, развязав свои словоохотливые языки и внутренне радуясь тому, что теперь-то нечего опасаться воров, задорно улыбались. Но воровская компания, видимо, отделалась только тревожным испугом. Видно, задарили судей и следователей, которые расследование начали и безрезультатно окончили. Воры временно приутихли, в селе установились тишина и спокойствие. Зато в селе появился вор-домушник Костя Шевляков. Он лазил воровать в избы-келейниц, пользуясь тем, что они по праздникам уходили в церковь к обедне и своровать можно.

Трест и «потребилка». Панюнин и Митрий

Объединившиеся в трест сельские закупщики каталок Васюкин, Павлов, Цапаев и трое Лабиных решили открыть бакалейную лавку. Помещение под нее подобрали на мочалининском перекрёстке в просторной мазанке Ивана Петровича Аникина. Продавцом поставили зятя Цапаева, обер-жулика Ваську Панюкина.

Торговля в этой лавке пошла бойко, товару понавезли всякого. Васька торговал виртуозно, лавка была отдана ему как бы на откуп. Трестовцы надеялись на Ваську, что он не проторгуется, мало его контролировали, больше занимались своим основным делом. Закупали у кустарей каталки и, сбывая их, отправляли по разным городам России. Васька делал свое дело умело и с наглой хитрецой. Он мало, когда находился за прилавком, не подвыпившим для смелости. Хотя язык у него и у трезвого работал виртуозно без отдыху. Пользуясь малограмотностью, застенчивостью и скромностью некоторых людей, приходивших к нему за покупками, Васька нагло обманывал покупателей, нахально околпачивал их. Редкий уходил из лавки необщитанным «расторопным» в торговле Васькой. Уставив бесстыжие полупьяные глаза на покупателя, Васька деловито откладывал на счетах рубли и копейки, причитающиеся за товар и как бы нечаянно присоединял к ним лишний гривенник, который незамеченным переходил из кошелька честного покупателя в карман «честного» жулика Васьки. Но покупатели, зачастую не умевшие смекнуть в голове дважды два, не замечали васькиных ухищрений и, благодаря Ваську, благодарно кланяясь ему, довольными выходили из лавки. Некоторые, желая этого, старались завести знакомство с Васькой, любезно шутили и заискивали с ним, говоря: «Красный купец, как бы с тобой покумиться!». Он самодовольно улыбаясь, весело отшучивался: «Мне со всеми родниться, так все село родное будет – по гостям ходить не успею! Или от гостей отбою не будет!» – и снова бойко принимался за торговлю, по-жонглерски бросая селёдку или колбасу на чашку весов.

– Как в аптеке, так и тут, сорок фунтов так и пуд! – молодцевато скороговоркой на шутливый манер приговаривал он. – Не подмажешь, не поедешь, не обманешь – не продашь! – многозначительно подмигивая в толпу, балагурил он.

– Сам бы ел, да деньги надо! Деньги ваши, станут наши! Денежки, что воробушки, улетят и прилетят! Запрос в задницу не клюет! Анархия – мать порядка! – довольный успехом, не унимаясь, ухарски тараторил всем угодливый Васька. Васька старался поведением своим и словами не обидеть покупателя. Он хитро обдумал свое положение и твёрдо решил для себя: лучше человека улестить словами, чтобы он был доволен и доверителен ко мне, а уж как его объегорить, на это у меня есть умение и способности. Дело проворности рук и никакого мошенничества.

И недаром побывавший в лавке и купивший у Ваське всего-то только восьмушку махорки да коробок спичек Семион Селиванов довольно бахвалился, восхвалял Ваську перед мужиками:

– Вот это приказчик, вот это человек! К восьмушке табаку дал мне кисет бесплатно в придачу. На, говорит, дедок, пользуйся моей простотой, кури себе на здоровье. Он говорит, мне не нужен, я не курю!

Через некоторое время Васька Панюкин так разбогател, что деньги, как непоседливые червяки, зашевелились у него в кармане, и в народе пошла молва: у Васьки денег развелось уйма, «куры не клюют!» Он вместе со своими собутыльниками и причиндалами частенько кутил, пьянствовал и играл в карты на деньги, безучётно сорил деньгами и направо, и налево, ухарски повел свою жизнь в быту. В тонкости торговли посвятил свою жену Дуню, сам частенько стал жизнь проводить разгульно и широкомасштабно. Не зная учёта и счёта деньгам, он познал прок и в золоте: вставил себе и жене зубы из этого благородного металла, и стали они оба с Дуней «в золоте купаться». Его жена Дуня стала не простой сельской бабой, а всеми уважаемой купчихой, а жить-то они стали не в пример простым труженикам в недостатке, а в наслаждении и блаженстве.

Чтобы представить ногу широко расторговавшемуся частнику, правительство решило через кооперацию, путем снижения цен на товары несколько урезонить и усмирить не на шутку разыгравшегося разворотливого в торговле торговца-частника. Торговец-частник сам себе хозяин. Он сам товар закупает, сам его из города доставляет, сам его продаёт, сам цену назначает и сам её снижает, если тот или иной товар, не имея спроса, залеживается. Он же сам и бухгалтер, и ревизор. Торговец-частник, не считаясь с собой, готов в любой момент открыть свою лавку и торговать даже и в ночное время, лишь бы был покупатель. Были случаи, что ночью кому-то (может быть, ради шутки) спонадобилась коробка спичек. Недолго думая, шутник постучал в окошко торговцу и известил, за чем он пришёл. Хозяин, не поленившись, встал с постели, зажёг фонарь и вышел в лавку, чтоб удовлетворить просьбу покупателя. «Доволен покупатель – доволен и продавец», – говорил он, хотя отпустил ему товару всего на одну копейку.

Не в пример частнику, кооперативной торговлей зачастую руководят неспособные к торговле, склонные к бюрократизму и самообеспечению, невежественные люди. Так и в Мотовилове. Потребительской кооперацией, а по-простецки, «потребилкой» управляла и заворачивала нечестная, весьма сомнительного поведения разгульная, жуликоватая компания: председатель – Лабин Сергей Никифорович, закупщик товаров – Васюкин Сергей Григорьевич, бухгалтер – Лобанов Яков Иванович (впоследствии алкоголик), их ревизор – Лобанов Василий Федорович, продавец Митрий Грунин и прочая к ним примыкающая шатия прихлебателей, причиндалов и подхалимов, нахальная братия.

Деятельные правленцы кооперации заботились не только о сборе и пополнении паевых взносов (вначале пять рублей) с членов пайщиков, но не забывали и о себе, снабжали свои алчные душеньки всем, чем могли, а особенно вином и изысканной закуской. Они частенько устраивали вечеринки, превращали их в вакханальные оргии, приглашая туда гулящих смазливых женщин вроде Дуньки Макаровой, Пашки Муратовой – «Кокурочки». Иногда же вечеринками соблазнялась интеллигенция: учитель Лопырин Е.С. и сельские учительницы Надежда Васильевна с сестрой Александрой Васильевной Беляевы.

Правленцы не столько заботились о том, чтобы как лучше снабдить и обеспечить народ всем необходимым товаром, сколько о том, чтобы в их лавке-потребилке бесперебойно была водка «рыковка», и не переводилась колбаса – закуска. У частника же зачастую в маленькой, едва вмещающей пять человек-покупателей, было все: от белого хлеба-калача и рыбы до керосина и дегтя. А об разворотливости, услужливости и поворотливости, и говорить не приходится. Они даже товар обменивали прямо на каталки – изделия сельчан.

К тому же нельзя умолчать и о том, что приказчики в потребилке были грешны и в обсчёте, в обвесе и в обмере покупателей. Как говорится, «на свой аршин мерили».

Пришла к Савельевым Анна Крестьянинова, и прямо с порога известила новость:

– Эх, в потребилку и навезли товару всякого много!

– А чего всего-то? – осведомилась Любовь Михайловна.

– Всякой всячины, прямо-таки глазом не окинешь! – уточнила Анна. – А ситцу этого, сатину и миткалю прямо непробор – целые тюки на поставе разложили, вообще привезли полно разных разностей. Икры бочонок и тарашки целую тару.

– А почему тарашка-то? – поинтересовался Василий Ефимович.

– Я сама-то не знаю, я не за тарашкой ходила, а за миткалем. Я стояла в очереди за ситцем, а народу в лавке-то набилось, как чертей в сумку, только до прилавка-то меня допятили, а сзади как напрут, меня из очереди-то и выпихнули. И не пришлось купить-то. Какая жалость! Право! Только бока, да вся рубаха от поту мокра, что никакому ситцу и не рада стала, – сокрушенно жаловалась она соседке. – Да еще больно приказчик-то копотный, больно вяло товар-то отпускает: ждешь-ждешь, так и не дождавшись. Иной раз глядишь-глядишь на его неразворотливость, с досады плюнешь и уйдешь ни с чем, – распекала Анна продавца за его неповоротливость.

– У него надлежащего развороту нет, – поддержал в критике Анну Василий, а сам взял шапку в охапку и, одевшись в пиджак-френч, направился к двери.

– Ты эт куда? – спросила его жена.

– Пойду схожу, доскочу до потребилки, проведаю, может, в самом деле привезли чего новенького. Погляжу, возможно, купить придётся.

При подходе к лавке из отворенной настежь двери Василия обдало паром нагретых людских тел и приятной для носа помесью запахов: колбасы, селёдки, кренделей и керосина. Василий, еще не осмелев, чтоб втиснуться в беспорядочно набитую толпу в лавке, с порога прислушался к гудучему разговору покупателей и продавца. До его уха от прилавка донёсся разговор следующего содержания. Баба, продвинувшись в толпе к самому прилавке, наивно и спроста просила у продавца: