Распутье

скачать книгу бесплатно

– Тоже хунхуз, даже больше, чем его отец. Он грабит сына и тебя, а ты с другими грабишь землю. Зачем ищешь серебро?

– Для России.

– А его посадил в землю дух гор, ты воруешь у него то золото и серебро, Федька тебе помощник. Он тоже хунхуз, но маленький.

– Значит, здесь, среди нас, нет честных людей?

– Почему нет, есть: я, Журавушка, мы из тайги берем совсем мало; что взяли – то съели. А вам надо взять всё. Раз так, значит, хунхузы. Кто берет от земли больше, чем может съесть, тот хунхуз.

– Послушать тебя, так весь мир наполнен хунхузами? – проворчал обиженный Силов. – Но ведь и ты ходил со мной, руды искал.

– Ходил, потому как мало думал. Стал думать больше, то не стал ходить. Больше не пойду. Журавушка не пойдет. Сами ходите.

– Нам за это платят.

– Ты тоже мне платил, Федька. Теперь хочу вернуть тебе те деньги. Плохие то деньги. У тебя, Федька, три рубахи, а у Ванина сто. Зачем сто рубашек? Одной хватит, можно две, постирал, надел, порвалась, то починил. Значит, хунхуз. Людей не убивает, но всё равно хунхуз.

– Ты, Арсё, не видел больших городов, не знаешь нашего быта, людей. Если бы у меня была одна рубашка, то меня бы на порог не пустили. Надо мной бы смеялись, просто гнали в шею, – пытался объяснить орочу Ванин.

– Значит, в тех городах живут одни хунхузы. Зачем ругать человека, если он не хунхуз, если у него одна рубашка? А? Ругают, значит, сами хунхузы. А может быть, весь мир – хунхузы…

– У рабочих по одной рубашке, вернее, по две: одна – на работу, вторая – на праздник, – сказал Силов.

– Это шибко хорошие люди, эти не будут хунхузами. Я, когда буду в городе, буду у них ночевать. Такие люди не прогонят меня, что на мне одна рубашка и одни штаны. Хватит. Говорим больше, чем собака виляет хвостом. Пошли дрова носить.

Споро разбили табор, натянули положок, настелили папоротника на постель, сели снова пить чай. В тайге чай – заглавная еда. Снова потек неспешный разговор.

– Борис Игнатьевич, вы человек грамотный, скажите нам, кто такие социал-демократы, которых ругают во всех газетах? – спросил Федор Силов.

– Это почти такие же люди, как наш Арсё. Всё взять от богатых, всё отдать бедным. И там, конечно, большинство грамотных людей. Они не рассуждают так примитивно, они готовят революцию и рвутся к власти, чтобы самим стать такими же, какими стали наши властители. Поймите, люди, что человек у власти – это уже богач, или, как говорит Арсё, хунхуз. Кто, где, когда держал в руках власть и умер голодной смертью? Такого я не ведаю. Каждый властвующий так или иначе будет стоять над народом. Закон природы. Вожак волчьей стаи первым начинает есть, а уж за ним другие. При этом он съедает кусок повкуснее.

– Тогда зачем же революция?

– Затем, чтобы встряхнуть Россию, накормить народ, а сытым народом править легко. Того хотят большевики, эсеры, социал-демократы и другие партии, вплоть до анархистов, что хотят жить без старой власти, большевики в том числе, но эти, Арсё, хотят установить власть всех бедняков.

– Вы сегодня стреляли в Юханьку, а он тоже называет себя красным большевиком, – проговорил Арсё, посапывая трубкой.

– Значит, и большевики – хунхузы: у одного отобрать – другому отдать, – буркнул Федор.

– Нет, Федор. Юханька может себя назвать и императором, но суть его останется. Он хунхуз. Большевики живы идеями Маркса и Энгельса. Эти будут пострашнее других партий. Эти возьмут власть в свои руки и установят диктатуру пролетариата. Диктатуру толпы. А толпа, ты сам знаешь, что это такое. Но я уже говорил, что не могу понять, как это безграмотный рабочий будет управлять страной. Это идёт от анархии. Ты захочешь управлять, я тоже захочу, а кто же будет работать?

– Шишканов говорил, что ему ближе большевики. Если судить по нему, то они такие же хунхузы, как я китайский император. Эти готовы отдать последнее, абы сосед был сыт. Правдолюбцы.

– Правдолюбцам во все времена не хватало места на земле. Не хватит и этим, – ответил Ванин. – Политика – дело сложное. Но знайте, что кто вершит ту политику, кто будет вершить ее, тот и будет жить и спекулировать на чувствах народа, опираться на народ. Без народа любой политик ничто. Царь ведь тоже обращается к народу. А видел он лицо того народа? Нет. Другие будут взывать к народу, большевики ли, эсеры ли, кадеты ли, звать за собой народ. И вот, кто больше посулит народу, с теми будет народ. Народ ведь плывет туда, где берег ближе, вода тише. Кого-то запугают, затаскают, кому-то голову скрутят. К власти еще никто не приходил без крови. Давайте спать. Кто первый на часах?

– Я буду на часах, что-то мне не спится, – согласился Федор. – Хунхузы, может, ушли, а может, затаились. Где есть русские, там и жди ловушку.

– Нет, там Хомин и Мартюшев. Они трусливее росомахи. Можно всем спать, – отмахнулся Арсё. – Все спите, я буду трубку курить и долго думать.

Над тайгой разлилась тишина. Издали слышался рокот речки, осипший крик квонгульчи[20 - Квонгульчи – уссурийская, или восточная, совка. В тихую ночь голос уссурийской совки слышен за триста-четыреста метров.] – за лето надорвала голос – да тихие вздохи тайги. Всплыл месяц. Усталые за день тени снова проснулись и легли на землю. Невдалеке шуршал и шуршал листвой колонок, искал мышей; слышался их писк – значит, поймал. Шумно захлопала крыльями птица, знать, и она попала в зубки хищника. Вдалеке утробно пророкотал гром. Наплывал то теплый, то холодный воздух, нес с собой запахи, звуки, несбыточные человеческие мечты. Примерно те, что были у Арсё: сделать жизнь на земле такой, чтобы никто не плакал, никто не болел, жил бы каждый тайгой, любил бы тайгу. Совсем обычные мечты, но совсем неисполнимые. А Арсё видел, что в тайге с каждым годом зверя становится меньше, тайга отступает под топором человека, тайга медленно умирает. Как уберечь? Тоже несбыточная мечта.

Так, сидя, и задремал…

7

Черный Дьявол продолжал борьбу с теми, кто грозился на него напасть. Он изгнал из своих владений бурого медведя. Вместе с волчицей напал на барса, но тот не принял бой, метнулся на дерево, а когда волки отошли, то удрал за перевал, чтобы больше не жить с беспокойным соседом.

Предстояла последняя схватка с тигрицей, с той, что однажды Дьявол встретил на перевале. И вот их тропы пересеклись. Тигрица с тем же нескрываемым удивлением смотрела на смельчака. Не убегает. Это уже занятно. Угрожающе зарычала. Черный Дьявол ответил таким же рыком, припал к травам, намереваясь напасть на хозяйку леса. Тигрица подобрала лапы, начала нервно перебирать ими. Подрагивал гибкий хвост. Пошла на Дьявола скрадывающей смертельной походкой. Собралась в тугую пружину, чтобы прыгнуть на наглеца, посмевшего не убегать с тропы охоты таежной царицы. Уминала тяжелыми лапами листву, готовила себе опору. Прыгнула. Как парящая птица, легко проскользила по воздуху, мелькнув на солнце охристой с черными полосами шерстью, упала там, где должен был быть Черный Дьявол. Но там было пусто. Дьявол в доли секунды ушел от врага и с ходу, с лёту успел схватить тигрицу за бок, прошел своими клычинами, будто ножом, располосовал кожу. Тихий и болезненный рык, замешательство – и этого хватило Дьяволу, чтобы напасть на тигрицу сзади, в страшном рывке перехватить сухожилия на задней лапе. Грозный рев, и она, беспомощная, покатилась по чистинке. Вскочила, искалеченная и трехлапая. Не знала, что Дьявол такое мог делать мастерски. В лютой злобе еще попыталась поймать обидчика, но он теперь совсем легко уходил от неё. А уходя, ранил и ранил. Заревела. Нет, она уже не нападала, она защищалась. Нападал Черный Дьявол.

Рык и стон потрясали небо, раскачивали горы… Дул ровный ветерок, светило яркое солнце. Тигрица уже не грозила, а просила милости, сдалась врагу. Начала уходить, пятиться за перевал. Черный Дьявол не наступал. Зачем? Раз уходит, значит, побеждена. Больше в эту долину не вернется. Поскакала. Беспомощно болталась на весу покалеченная лапа. Победа, и легкая победа. Теперь и тигры будут обходить стороной Черного Дьявола, познали его силу.

Пора было возвращаться домой, чтобы сегодня уже вывести волчат на охоту, пусть постигают таежную науку.

У логова копошились два человека. Это были манзы-корневщики. Они уже успели связать одного волчонка, остальных загнали в нору. Волчица же при появлении людей поспешила скрыться, бросила волчат. Однажды так же бросил волчат и Черный Дьявол, когда на их логово набрели Арсё и Федор. Но сейчас, распалённый боем, он решительно бросился на людей. Да и волчата ему полюбились, кроме разве забияки светло-серого. С лёту сбил мощной грудью человека, тот упал, покатился, закричал, как умирающий зайчонок, вскочил и чёртом бросился под сопку. Второго хватил пастью за плечо и тоже сбил с ног. Человек увидел перед собой оскаленную пасть черного волка, вскочив, высоко подпрыгнул и кубарем скатился с обрыва. Плюхнулся в ключ и во все лопатки дунул вслед за товарищем. Дьявол и этих не преследовал, не пытался убить. Без того наказаны и никогда не завернут в эти места. И потом, они без ружей. Такие люди не опасны для Дьявола, а раз не опасны, то зачем их убивать? Обнюхал связанного волчонка, начал перегрызать ремни. Освободил. Вернулась волчица. Дьявол рыкнул на нее. Она упала на живот и поползла к грозному властелину.

Во владениях Черного Дьявола наступил мир и благоденствие. Теперь можно было без опаски ходить по тайге, жить без врагов. Растить волчат.

8

Война – это игра великих безумцев, которые поставили на карту жизнь народов и государств. Война – это огромная машина, которая без руля и ветрил несётся под уклон: отказали тормоза. Война – это мешанина и неразбериха, и кто победит, то одному Господу Богу известно. Война – это жуткий сон, который едва ли мог бы присниться простому человеку, разумному человеку; такой сон подстать только безумцу. И не видят те безумцы своих промахов и ошибок. Их может видеть тот, кто не втянут в эту войну, может видеть историк, что перевернул горы записей, осознал чужие ошибки. А безумцы спорят, безумцы хотят показаться разумными.

Начальник Генерального штаба Мольтке разработал планы войны с Россией и Францией. Он двинул свои войска к границам Франции, по ходу поглотив нейтральное государство Люксембург, затем нейтральную Бельгию, разбив слабые армии этих стран. Машина была запущена, машина полетела в пропасть. Кайзер не хотел войны на два фронта, он приказал Мольтке вернуть войска от границ Франции и бросить их на Россию. Воевать один на один только с Россией. Но Мольтке, педантичный и точный Мольтке, представил планы, что годами создавались в Генеральном штабе, вынашивались в тиши кабинетов, доказал кайзеру, что уже ничего невозможно сделать, нельзя повернуть войска назад, как нельзя остановить машину, что уже зависла над пропастью: это, мол, создаст неразбериху и путаницу, нарушит планы, перемешает войска, как ребенок оловянных солдатиков. И кайзер сдался, махнул рукой, как человек, который, видя догорающий дом, устало опускает руки.

Война началась. Бельгия пала. Россия, совсем не готовая к войне Россия, двинула свои войска к границам. Немцы рвались к Парижу, не обращая внимания, что французы в это время прорывались в Эльзас и Лотарингию, чтобы сыграть на патриотических чувствах и поднять там восстание. Русские бросили две армии Самсонова и Ренненкампфа, чтобы взять Берлин, до которого рукой подать. Но Мольтке и его штабники сделали всё возможное, чтобы не пустить русских в Берлин. Громили и теснили русских на Северо-Западном фронте, тогда как русские громили противника на Юго-Западном. И будь дальновиднее штаб германцев, он бы срочно бросил корпус-второй на Юго-Западный фронт, где легко бы разбил русские армии.

Германская армия была хорошо вооружена, оснащена всем: от винтовки до иголки, от пушки до снаряда. Густой сетью, как морщины лицо столетней старухи, покрыли страну железные дороги, и все они были под контролем военных. Часто, ещё до войны, проводились разного рода учения, тренировки на этих дорогах. Если противник нарушал где-то коммуникации, были обходные пути, объезды. Так или иначе все грузы доставлялись к месту назначения.

Русские солдаты, не менее храбрые и умные, умеющие драться, отступать и наступать, были лишены многого. Отбросим в сторону такие мелочи, как иголки, можно проволокой починить штаны, но не хватало железных и шоссейных дорог, винтовок, снарядов для пушек. Стоило диверсантам подорвать один мост, как на железной дороге начиналась настоящая неразбериха. Большой вред причиняла растянутость линий коммуникаций и снабжения. Целые армии оставались без хлеба, патронов и снарядов. Голод и безнадёга… Но русские стояли, выстаивали там, где командиры были помудрее. Безумные храбрецы! Ими Россия никогда не была бедна.

При всей подготовленности Германии к войне и там на первых порах отмечался хаос и растерянность, как был он среди русских, французов, англичан. В Пруссии погибали две русские армии, в этом был виноват только верховный главнокомандующий князь Михаил. Он бросил на Пруссию эти совершенно неподготовленные армии, поддавшись мольбам французов, которые отступали под ударами германцев, теряя один город за другим. Выход этих армий на позиции заставил Мольтке, спасая Берлин, снять два корпуса и бросить их навстречу русским, чем ослабил напряжение на французском, или так называемом Западном фронте. Теперь великий князь заламывал руки, даже плакал по милым русским солдатикам.

Казалось, в этом мире хаоса, растерянности только один человек мыслил трезво, не слушал команд со стороны палаты лордов, вообще командующих, увел корабли в Северное море, чтобы затем бросить их в Ла-Манш. Это был Черчилль, который деятельно готовил свой флот к войне. Остальные командиры армий и флотов либо трусили, либо были в полной растерянности. Таким образом, война превращалась в бездарную игру полководцев и флотоводцев. Даже Германия, которая готовилась в одночасье раздавить Россию, затем Францию, или наоборот, и та путалась в своих же ногах. А Россия не готова была ни к какой войне – ни к длительной, ни к молниеносной. Но и эта Россия, русский солдат, смешали планы врага. Скоро, очень скоро та и другая стороны начали истощаться. Но если Германия как-то сумела развернуть производство орудий, то Россия до конца войны этого сделать не смогла. Держалась лишь на храбрости солдат, их невероятном терпении. Русские генералы просто не могли точно оценить масштабы этой войны. Им ближе были войны локальные, а еще ближе – битвы Средневековья. Командовали бездарно, на глазок. Беспределен был героизм русских солдат, но не генералов. А тут еще Турция без объявления войны напала на Россию. Старый враг, извечный враг. Игра расширялась, игра принимала безумный характер.

Бои днем и ночью, в праздники и воскресенья. Фронт лопался, как перетянутая веревка, его чинили, затыкали проран[21 - Проран – проход, брешь.], откатывались и снова наступали.

Австро-венгры огрызались. Прорвали фронт. Фланги начали скручиваться, отступать. Командование бросило в этот проран Уссурийскую дивизию генерала Хахангдокова. И так случалось не раз, когда в трудные минуты командование бросало в бой именно уссурийцев. Стрелки они отменные, рубаки и того лучше. Да и смелости не занимать. Накопили ее в борьбе с таежной стихией.

Полк штабс-капитана Ширяева первым вступил в боевое соприкосновение с противником. Взвод поручика Шибалова скрестил сабли с палашами уланов, кирасир. Ком конников спутался. Теперь разбить его могла только смерть.

Дрожала земля от топота копыт, ржали кони, кричали люди, как детские хлопушки, стучали револьверы, маузеры. Люди убивали людей, кони затаптывали раненых.

Легкая батарея поручика Смирнова пока бездействовала. На русских конников с фланга шли драгуны. Сейчас навалятся и сомнут.

– Огонь! – рявкнул Смирнов, дружок Шибалова.

Ахнули пушчонки, накрыли австрийцев шрапнелью.

– Огонь!

Пять залпов, и батарея замолчала.

– Огонь!

– Ваше благородие, нет снарядов! – прокричал Пётр Лагутин.

– Бога мать, царя мать! Снаряды!

Крыло драгунов пошло на батарею. Батарейцы хватали банники[22 - Банник – деревянная колодка со щёткой на древке для очистки канала артиллерийского орудия.], оглобли, кто что мог, приготовились дорого отдать свои жизни. Ведь у батарейцев не было даже винтовок, не говоря уже о пулемете. У поручика Смирнова был револьвер. Он-то и встретил эту дикую лавину. Смешно и горько. Первый упал с рассеченным плечом. Пётр Лагутин и Федор Козин встали спина к спине, оглоблями из орудийных повозок отбивались от противника.

Устин первым заметил надвигающийся разгром артиллеристов. Шибалов увлёкся боем и просмотрел заход врага с фланга. Устин вырвал из этой свалки Туранова, Ромашку, эти двое в бою не оставляли его, как и он их. Оторвал от взвода два десятка кавалеристов и бросил их на помощь друзьям. А тут и штабс-капитан Ширяев двинул полк на помощь Шибалову.

Устин с друзьями влетел на батарею, его верный Коршун будто взмыл в небо. Начал рубить. Правой рубил, левой стрелял. Ахал при каждом ударе, будто дрова колол, хищный оскал зубов, глаза-щелочки в диком прищуре. Падали люди, катилась кони. И стон, и плач, и крик предсмертный. Двадцать против сотни. Батарейцы сбились в кучу, и от людей, и от коней прятались за лафетами. Сомнут, растопчут…

Ширяев правильно рассудил: он охватил широким кольцом противника, будто в клещи взял, тугие, стальные. И бежать бы надо австрийцам, да бежать некуда. Окружены. Рвутся из этого кольца, хлещутся, но всюду косматые шапки казаков, картузы кавалеристов. Всюду смерть.

Пётр Лагутин вскочил на оставшегося без всадника коня, в его могучих руках оглобля. Он ею, как косой, как палкой, которой шалун-мальчишка сбивает подсолнухи, сбивал всадников с сёдел. И страшен же он был в своем неистовом порыве: порвана гимнастерка, почему-то без сапог, густая борода вразлет, ощерены зубы. Шарахаются от богатыря австрийцы, кто-то дважды стрелял в него, пробив пулями полы шинели. Приседает конь под его могучим телом, но это русский конь, слушает в бою нового хозяина, тоже рвется в бой, тоже зубы в хищном оскале, его тоже опьянила кровь людская.

Федор Козин у пушек, он что-то кричит, немо кричит, ибо его голос заглушает бой, рёв боя.

Австрийцы сдались, подняли руки, понуро опустив головы, проходили мимо победителей.

Устин вытер саблю пучком травы, бросил ее в ножны, подошёл к побратиму. Обнял. И Устин, и его легендарный конь Коршун были в сгустках запекшейся крови, своей, чужой, пока трудно понять, разобрать. Штабс-капитан Ширяев не раз просил Устина продать ему коня, взамен взять даром любого скакуна.

– Друзей не продают, – отвечал Устин. – Нас с ним породнила кровь, в боях побратались, в боях и умрём. Вместе умрем. И не пытайте, не просите.

И Коршун, и Устин, оба еще не остывшие от боя, тяжело дышали. В таком же запале был и Пётр Лагутин. Устин криво усмехнулся:

– В кавалерию тебе надо, Петька, рубака будешь ладный! Но только по уставу с оглоблей воевать не положено, а саблю для тебя еще не отковали. Моя будет в твоих руках детской игрушкой. Как же быть?

– Артиллерия тоже нужное дело. Метко стрелять из пушек кому-то надо. Вот снарядов бы нам. Распротак их мать и бабушку! Смирнова вона покалечили. Оклемается или нет? Хороший был командир. Не скрывал своего гнева на царя и его командиров от ушей солдатских. Сволочи! Распочали войну, а воевать нечем. У германцев при каждой батарее пулемет, а у нас!.. – махнул безнадежно рукой и прослезился. От беспомощности своей заплакал.

– Ну ладно, ладно, побратим. Не распускайся.

– Как не распускаться, вам бы помочь надо, а нечем. Где головы у генералов? Может быть, вместо голов жопы? Так пусть они их поменяют местами. Пошто же гибнет солдат почём зря?

– Зря гибнет много нашего брата. Ума, верно, мало у наших командиров. А ить они всё ведают, всё понимают, но ничего поделать не могут. Война – это не охота на медведя.

– То так, но если ты не готов к войне, так сиди и не рыпайся. А коль готов, то выходи на бой. Э, что говорить, бедлам и суматоха. Жаль Смирнова. Человечный был командир.

– Погоди хоронить, еще вернётся. Человек живучей всякой твари. Оклемается.

– Будем надеяться на бога.

– Не поминай бога в этой мертвечине, Петька. Не молись ему и не проси от него милости. Отверзи он лик своя от люда земного. Присядем, чтой-то дрожит тело. Нет ли спиртного?

– Найдётся, – бросил сбоку Козин, подавая флягу. – Снял вот с убитого австрийца.

– Эко ты смел, а я до сих пор не могу ничего брать от убитых. Не приемлет душа.

– Пустое. В такой кровище, да ещё говорить о душе, оставь! Сам сказал, что здесь не след поминать бога. Голодны ить, так хоть от них напитаемся, – говорил и говорил Козин, выкладывая еду на полу шинели. Она тоже была в крови. – Негде и хлеб положить, всюду кровь и кровь, но это, кажись, русская. Шинелишка-то капитана Смирнова, знать, не столь противно. А с хлеба мы уберём кровь, вот и чист. Доставай, Петька, кружки, хлобыстнем за победу русского оружья. А не подоспей Устин, то теперь бы за нас пили, за упокой наших душ. Убитые ить сразу летят в рай. Грешен или не грешен, всё одно туда же. Убит на войне, убит за ради царя-батюшки, коий послан сюда самим богом. Эко заморочили головы народу-то. Царь – от бога. Ха-ха-ха! Да он рыж, он хил, он труслив. Неужели бог не мог поладнее послать нам царя?

– Хватит, Федьша. Наливай, так и быть, выпью.

– Ты не останавливай его, Устин. После боя он всегда говорлив. Он говорит, а я молчу. Правду говорит, коей в другом месте и не сказал бы. Говори, Федя, говори, дай душе роздых.

– А что говорить? Неча говорить. Я вот толкую, что властители наши глупы и безмозглы. Все, как один, недоумки. А пошто? А пото, что, пришед к власти, они перестали возвышать свой ум. Пребывают в лености. А у ленивого человека и ворота наперекос, рот набок, соплю лень высморкать. А раз лень, то и ум ленив. Нет мужицкой хватки, мужицкого задора. Вот и вышло, что мужик перерос властителей умом и хваткой. А с чего же это я буду недоумку верить? Перестал верить, думать начал. И не я один, а тыщи. Вот и ослаб дух народный. Страна ослабла. А тут еще эта мешанина. То-то. Всяк властелин должен знать, что ежли ему народ не верит, то надобно снять корону и бросить тому, кому верит народ. Честно уйти в тень и не рыпаться, так будет вернее, так будет мудрее. Где это видано, чтобы его благородие крыл царя матом, крамолу про него рассказывал? А раз рассказывает, раз материт, то бежать тому царю надо за тридевять земель и не путаться под ногами. Сегодня его благородие обматерил царя, завтра пульнет из револьвера, а послезавтра бучу подымет.

– Буче быть. Она, как гроза, выплывает из-за гор. Всех сомнет, – проворчал Лагутин.

– Откуда все это у вас? – чуть удивился Устин. – Мы воюем, а дум таких пока нет.

– Нет, так будут. Пей. Я уже выговорился, душе легче стало, – поднял кружку Козин и залпом выпил.

Выпили и побратимы.

– Эко добрая штука, телу тепло и дрожь прошла, – крякнул Устин, приложив к губам рукав шинели. – Жалеете поручика, браните царя. А мне жаль вон того австрийца, – кивнул Устин на убитого. – Кто его убил? Может, я, похоже, моя работа. А может, другой. Убивал – было не жаль, а сейчас жаль. Ведь тоже был человеком, кто-то его ждал, кого-то он любил. Все враз ушло.

– Из земли взят, в неё и пойдешь. Был человек, стал никто. И всё по велению властелинов. М-да! Кровавое распутье. Будет ли ему конец? Пропади всё пропадом! А у нас в тайге, поди, теплынь, божьи птахи поют, зелень еще держится. Домой ба! От всего этого да в сопки. А, что говорить, прав Федька, – устало махнул рукой, налил спирту и еще выпил. Отвернулся от убитого Лагутин.

Но все были трезвы, сказалось нервное напряжение боя.

– А кто будет спасать Россию? – проговорил Устин. – Трусишь? Не трусь, раздавим мы эту вошату и домой двинем, а там банька, там тайга, там охота.

Садилось солнце. Блёклый закат разлился над полем боя. Вповалку, как после половодья остаются на косах брёвна, лежали люди. Между ними ходили санитары, работала похоронная команда. Бродили осиротевшие кони, русские и австрийские, искали своих хозяев. Ведь хороший боевой конь, как Коршун, тот не бросит друга даже мертвого, пока его не унесут к братской могиле. И тут громче, чем разорвался бы снаряд, тренькнула в кустах птичка, все враз обернулись на этот голосок, замерли с открытыми ртами: кто жевал, кто говорил, – все затихли. Ещё раз раздался сочный голосок. И запел, и затрепетал неизвестный певец. Загомонили люди, заулыбались люди. Ожили. Даже раненые перестали стонать, посветлели их лица. Голос пташки послал привет с родины, голос пташки напомнил о добрых мирных временах.

– Федьша, гля в ту перемётну суму, может, окромя спирта едома есть. Жрать хочется, спасу нету.

– Снова от мертвяков? – поморщился Устин.

– А от кого же больше? Герой, а брезгуешь, – хохотнул Козин.

– И верно, Устин, ходим в крови по маковку, а морду от еды воротим. Надо есть то, что дал враг. Свои не дают, пятый день подвозу нету. Ешь и не брезгуй, питайся, чем бог послал.

– Кончай ты о боге-то, – поморщился Устин.

– И верно, надо кончать с богом. Какой уж тут бог? Понять что-либо стало трудно. Голова не добирает и бога, и этой войны. Стали мозги похожи на переваренную шарбу[23 - Шарба – уха.]. Живут же австрияки – спирт, едома. Эх, Россия, была ты лапотной, такой тебе и быть во все века… А тут ещё звереем.

Подошел Туранов. Присел. Ему налили спирту, выпил. Этот после боя всегда молчал. Но тут вдруг заговорил, будто к немому речь пришла. Зло заговорил.

– Вашу мать, что думали, когда почали войну? Разве нельзя было договориться с германцем? Французы – братья. Может, и так, но за ради этих братьев бьют нас, а те братья вино хлещут и боёв не ведут.

– Хватит, Туранов! – оборвал Устин. – Вы что, сговорились? Все в один голос хаете Россию, царя! А потом хвалите врага, мол, вот у них то, другое.

– Не в хвале суть, а в нашей безнадёге, – отмахнулся Туранов.

– Домой хочу, – протянул Лагутин. – Хоть на час, но домой.

– Наш путь домой, Петьша, через Германию. Далековато? Пройдём. Должны пройти, – не совсем уверенно закончил Устин.