скачать книгу бесплатно
Над тайгой извечные мир и борьба. Теплынь. Августовское солнце. Во всю силу трезвонят пичуги, свистят рябчики, трещат кедровки. Но позолота уже легла на листья берез, зардела медь на листьях кленов. Цвели последние цветы. Да и тучи уже были осенние – косматые, черные, табунились над тайгой. Тревожили.
Арсё и Журавушка сидели у костра, а над ними о чем-то торопливо рассказывала, лопотала осинка, плела свои извечные сказы. Арсё погладил ее гладкую кору:
– Говорит… Ну, о чем ты говоришь, осинка? Понял: в мире всё плохо, в мире еще и война. Понятно, умный человек не будет убивать человеков.
– Разумный, – поправил Журавушка.
– Разумный, ты прав, не будет. А убивают. Не на тропе злых хунхузов, а на большой войне. Разве у нас дел мало? Куда ни посмотри, всё делать надо: землю пахать, женьшень искать, зверя добывать. Тинфур-Ламаза воевал, но он потому воевал, что его обидели, что удэга убили, что хунхузы – грабители. Разве русских кто обидел? Разве у них семью вырезали? Тревожно? – Арсё прижался щекой к серовато-зеленому стволу. – Мне тоже тревожно. Не бойся, не дам в обиду.
– Нашел кого защищать! Это же колдовское дерево, на нем Иуда удавился.
– Разумный, умный – я не понимаю, но ты просто дурак. Все, кто назвал осинку колдовским деревом – дураки. Колья из неё забиваете в могилы колдунов. А ваш Иуда мог удавиться и на березе. Зачем же проклинать осинку? Осинка может лечить живот, осинка за всех тревожится, за всех душой болеет. Горькая? Так самое хорошее лекарство обязательно горькое. Когда я жил у джангуйды, то осенью спал под осинкой. В фанзе душно, а осенью ночью комаров нет. Хорошо спать под осинкой. Луна, звезды, тишина… А осинка не спит, как не спят луна и звезды. Закроешь глаза и слушаешь осинку. Всё можно узнать, только слушай.
– Потому она и не спит, что ее проклял бог. Иуду к себе пустила.
– Плохой ваш бог, как может она не пустить? В осинку уходит самая тревожная душа, такая душа, что болеет за всех. Душа нашей бабы Кати обязательно будет в осинке. Она шибко тревожная баба.
Медведь Бурка отстал от друзей, которые исподволь наблюдали за ним. Вдруг он насторожился, чесанул в заросли и скрылся, чтобы никогда больше не жить среди людей.
Арсё и Журавушка, услышав шум, прянули от костра. В их сторону, растянувшись по тропе, шло около двух десятков человек. Кто они? Тайга. Здесь люди страшатся людей.
Арсё узнал Юханьку. Он этим летом работал у Хомина. О его разбойных делах Арсё давно был наслышан. Хунхузы иногда работали у русских, может быть, затем, чтобы больше узнать, может быть, заработать. Но Юханька не искал заработков. Он был главарем большой банды краснобородых. Собственно, «хунхуз» так и переводится: «краснобородый». Хунхузы для устрашения в Китае мазали бороды красной краской. Юханька, как гласила молва, брал дань со всех манз, что жили в долине Улахе, Павловки и Журавлевки. Был властелином этих гор. Его боялись, его почитали манзы. И, конечно, Юханька многое знал. Он не замедлил бы напасть на деревни, если бы на пути не стояла грозная дружина Степана Бережнова. Жил тем, что платили пришлые.
Юханька – бывший офицер китайской армии. Отменный стрелок. Из армии ушел, чтобы встать на тропу хунхузов, помогать бедным. Грабил на тропах купцов, даже нападал на большие деревни манз, грабил богачей, всё награбленное раздавал беднякам. Был пойман, приговорен к смертной казни, но из ямы ему помогли бежать охранники, сторговавшись с Юханькой за большую сумму таянов[16 - Таяны (даяны) – денежная единица в Маньчжурии в начале XX в.]. Пришел в этот край, стал хунхузить. Здесь не было столь богатых купцов из манз, но были джангуйды, которых он обложил данью. Скоро забыл о своих добрых намерениях, стал грабить и убивать бедных корневщиков. При этом называл себя «красным большевиком». Говорил, если были слушатели из русских:
– Хунхуз и большевик – братья.
Такое братство настораживало людей.
Юханька рассказал Хомину из Ивайловки, что он большевик. Хомин до слез хохотал над этим большевиком. Решил поближе прибрать к себе главаря, сдружился с ним, даже ввел в свой пай.
– Слышал я о большевиках. Они хотят свергнуть власть царя и сами стать в голове. Разве ты такой? – пытал Хомин.
– Царя свергнуть нельзя. Царь и бог – это одинаково. Вот убивать богатых надо. И я буду убивать.
– И меня тоже? – усмехался Хомин.
– Тебя нет. Какой же хозяин убивает собаку, которая его кормит, – презрительно усмехался Юханька. – Тебя не трону. Ты под нашей защитой.
Арсё и Журавушка замерли за деревом.
– С ним и Ваня Ли. О, это мерзкая собака! Он много убил охотников. И тоже считает себя большевиком. Он был боксёром[17 - Боксёрское восстание (Ихэтуаньское восстание) – восстание в Китае (1898–1901 гг.) против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь страны.]. Хотели казнить, бежал сюда.
Журавушка присмотрелся к Юханьке. Это был красавец мужчина, богатырь. Он легко нес свое сильное тело, ноги мягко ступали по тропе. Следом семенил Ван Ли – урод, лицо оспенное, ноги кривые, гнилые зубы торчали из губ в хищном оскале.
Шишканов как-то рассказывал друзьям о программе большевиков, выходило, что они хотят вечного мира, чтобы все были сыты, одеты, согреты, но для этого надо отобрать всё богатство у богачей и отдать беднякам. Побратимы не могли не согласиться с такой программой, добряки от природы, они хотели каждому добра. Но Журавушка тогда возразил:
– Значит, будете хунхузить? Такое не примет народ. Это плохо.
Теперь слухи о большевиках все чаще приходили в тайгу. Их боялись, как боялись хунхузов. А уж богатые мужики старались вовсю, чтобы показать большевиков с самой худой стороны. Оговаривали Шишканова с друзьями, будто, раз они стали большевиками, то жди: всё отберут, за прошлое отомстят. Банда будто бы у них собралась большая. А Степан Бережнов, еще будучи наставником, в редкой проповеди не предавал большевиков анафеме. Называл большевиков порождением сатаны, антихристами, что, мол, они придут и будут ставить дьявольские печати на чело и на правую руку. Кто согласится на ту печать, тот будет проклят на вечные времена людьми и богом. У большевиков будто бы растут на челе рожки, но они те рожки прикрывают длинными волосами.
Журавушка начал медленно поднимать винтовку. За убийство большевика-хунхуза бог сорок грехов простит, как за убийство змеи. Арсё глазами остановил друга.
Юханька склонился над костром, затем показал на следы, сказал:
– Здесь прошли два человека, следом прошел медведь. Раз прошел медведь, значит, эти люди далеко. Один русский, второй из манз.
– Много ли они несут? – спросил Хомин.
– Не очень. Идут корневать. Может быть, догоним и отберем котомки? Есть у нас уже почти нечего, – предложил старшина Мартюшев. Он тоже вышел с Юханькой на тропу разбоя. Деньги, а у кого они взяты, кто узнает?
– Нет, не надо, они начнут стрелять, могут нас убить, – трусил Хомин. – Где русский, там и ружье. Безоружных найдём.
– Как скажешь, хозяин, – презрительно скривил губы Юханька.
Хунхузы скрылись. Так и не выстрелил Журавушка, почему-то сдержался и Арсё. Только оба вздохнули и молча опустили винтовки. Страшновато было вступать в перестрелку двоим против двадцати.
– Расскажем Бережнову, чем занят наш Мартюшев.
– Кто нам поверит? – отмахнулся Арсё. Он в эту минуту презирал себя. Эх, будь с ним рядом Тинфур-Ламаза, он бы не струсил. Один бы разогнал двадцать.
Впереди часто застучали выстрелы. Побратимы бросились вслед хунхузам, чтобы помочь тем, на кого они напали. Но всё вышло наоборот: спасать надо было хунхузов. Они гурьбой бежали по сопке. Выстрелили Арсё и Журавушка, двое упало. Скрылись.
Навстречу вышли Ванин и Силов.
– Здоро?во, Арсё! Здорово, Журавушка! Видели, как они сиганули от нас?
– Видели. Хорошо вы их напугали, – кисло улыбнулся Журавушка, коря себя за трусость. Мог бы снять Мартюшева и Хомина. – Кажется, ушли.
– Все они трусы. Безоружных ищут, – усмехался Силов. – Ну вот что, давайте гоношить костер да варить чай.
– А они прошли мимо нас, – вдруг выпалил Журавушка.
– Как, и вы их пропустили? – подался Ванин. – Ведь это же хунхузы!
– Пропустили, потому что дух гор запрещает нам трогать людей, когда мы идём искать женьшень, – опустив голову, ответил Арсё.
– Ладно, не майтесь. Кого узнали?
– Юханьку, с ним Ваня Ли, волостной Мартюшев и богатей Хомин.
– Уважаемые люди. О них даже недавно писала наша газета «Далёкая окраина», мол, ведут ладно свое хозяйство, люди честные, не обижают батраков. Уважаемые и честные, – криво усмехнулся Ванин.
– Честь и уважение создает молва. Честного можно так обесчестить, что до гроба не очистится, а такие сволочи живут, в честных ходят. Попробуй докажи, что они бандиты! Не докажешь. Газетой в нос ткнут. Такое дело – печатное слово. Мой отец тоже через газету стал самым добрым и честным. Эха-ха! Ладно, кто честен, того, я этому верю, все же мир рассудит. Пейте чай, верная едома, без чая и сил нет. Кого взяли на войну? – поднял чистые глаза Федор Силов.
– Почти всех. Из парней у нас остался Журавушка. Хилой, больной, а сила, как у медведя, – хлопнул по худой спине друга Арсё. – Уже мужиков берут, скоро и старики пойдут в дело, а война только началась.
– Война государств – это не война с хунхузами, – устало проговорил Ванин. – Здесь грабят малые, там грабят и убивают великие.
– На войне всё, как в кулачном бою: вначале идут в драку дети, затем парни, а уж потом мужики, – сказал Журавушка. – Почему ты не на войне?
– Я уже на войне. Вот с Борисом Игнатьевичем ищем камень, который мог бы дать удушливый газ, чтобы германцев душить. Они наших душат, вот и мы хотим их. Пустим в отместку газок по ветру, и поминай как звали. Чего только не придумает человек супротив человека. Травить газами людей…
– Но если ты не хочешь травить газами, почему ищешь тот камень? – наивно спросил Арсё. – Ты не ищи – и нечем будет травить германцев.
– Эх, Арсё, не буду я искать, будет другой, а потом…
– А потом, ты боишься, что тебя возьмут на фронт, потому ищешь?
– Фронта я не боюсь. Но кто лучше меня знает, где тот камень лежит?
– Вот и хорошо, что только ты знаешь. Пока другой узнает, может, и война кончится.
– Ты что, за германцев? – подался Федор, чуть сузив глаза.
– Нет, просто я за тех людей, которые будут умирать от твоего газа. Ты будешь убивать. Душа болеть будет, сердце болеть будет. Как жить?
– Они наших убивают, у тебя сердце не болит?
– Болит, Федя, шибко болит, там мои побратимы, не надо никого убивать, кроме хунхузов.
– Ладно, ребята, еще поругаетесь.
– А что ругаться, зачем ругаться? Война – худое дело, Федька тоже делается худым человеком, а ведь я его любил, – отвернулся Арсё, раскуривая свою трубку. – Медведь Бурка посмотрел на людей, подумал и сказал, что страшнее зверя, чем люди, нет. Ушел. Не вернется. А нам куда уйти? А, Федька?
– Нам уходить некуда, человек лепится к человеку. Добрый к доброму, сволочь к сволочи… Пейте чай, остынет.
– Как узнать, что он сволочь? Я с тобой много чаю выпил, соли много съел, а кто теперь ты?
– Арсё, я могу обидеться! Я всё делаю, чтобы спасти Россию, а ты меня – в сволочи. Наших же там убивают.
– Кто убивает, те тоже сволочи. Ты и Ванин тоже сволочи, – стоял на своем Арсё.
– Ты, Арсё, где-то прав и не прав, – вступил в разговор Ванин. – Да, мы знаем, что делаем. Но мы не можем делать другого, это наша работа. Если мы сволочи, то сволочи по приказу царя и его опричников. Ты просто, Арсё, ещё не видел сволочей. Когда я учился в Петрограде в Технологическом институте, был смел, часто вслух высказывал свое негодование существующему строю. Меня слушали, меня поддерживали. Правда, я не метал бомб в царя, как это делал Александр Ульянов, не создавал организаций, как это делает Владимир Ульянов, чтобы поднять народ на бучу. Я просто был противником-говоруном, может быть, от моих разговоров было неуютно кому-то, но и не могло шибко мешать властям. Я много читал запрещенной литературы: Маркса, Энгельса, Плеханова, хотя из прочитанного понимал мало. Но, читая Энгельса, я натолкнулся на одну фразу, абзац ли, и выучил это наизусть, как великое пророчество. Он писал, что «для Пруссии-Германии невозможна уже никакая война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, но сжатое в период трех-четырех лет и распространенное на весь континент; голод, эпидемии, всеобщее одичание масс, войск, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница государственного механизма, нет, ошибся я, искусственного механизма в торговле, промышленности, кредите. Всё это кончится всеобщим банкротством; крахом старых государств…»[18 - Здесь и далее сохранены орфография и пунктцация цитируемого документа.]. Далее Энгельс, как пророк, говорил, что, мол, царские короны будут валяться на мостовых и некому будет их поднять, дюжинами валяться. И трудно будет предусмотреть, кто выйдет победителем в той войне. Одно несомненно, что все это создаст условия для победы рабочего класса над угнетателями. Все эти годы я живу под гипнозом этого пророчества, и вот оно свершилось. Часть сказанного уже сбылась. Войну начала Германия, и если это продлится три-четыре года, то Энгельс будет для меня богом, как для Арсё дух гор. Но я ушел в сторону. Был у меня друг, с которым я делил хлеб пополам, вместе даже устраивали дискуссии. И вот пришел час, когда я оказался в жандармерии. Друг тоже. Допрос, другой – я всё отрицаю. И вот приходит друг, а за ним другой, третий – свидетели. Отрицать было бесполезно. Что не хотел сказать я, то сказали за меня они. Вот этих можно назвать сволочами. Едва удержался в институте. А потом бегом в тайгу, подальше от крамолы, подальше от злых мыслей. Здесь научился молчанию.
– Значит, может победить рабочий класс? – спросил Силов.
– Если Энгельс прав, то да. Но одного не пойму, как будет править этот рабочий класс? Вершить дела государства? Взять Парижскую коммуну, там ведь рабочий класс делал попытку править, но правит буржуазия. Может быть, вы, Федор Андреевич, своим мужицким умом мне подскажете? – прищурил серые глаза Ванин.
– Хочешь спросить, смог бы я править государством? Дай грамотёшку, то смог бы. Не боги горшки обжигают, а люди. Вникни я в суть государственных дел, подучись – смог бы. Наперво бы объявил всем народам и государствам вечный мир. Из самых мирных государств создал бы общину, которая любителей воевать могла бы прижать к ногтю. Мир, так для всех мир. Может бы, тогда Арсё не считал меня сволочью. Человек рожден на землю не воевать, а украшать её, угоивать[19 - Угоивать от «гоить» – холить, хранить, ухаживать.] её.
– А если бы такая община не создалась, тогда бы что делал? – пытал мужика Ванин.
– Поднял бы все народы на ноги, чтобы они увещевали своих правителей в никчемности войны. Ить для простого люда война нужна, как зайцу длинный хвост аль селедке мундир. Нет мерзопакостнее дела, как война. Тот, кто ее начинает, много хуже будет хунхуза. Хотя того и другого надо вешать. Да не за голову, а за ноги, чтобы дольше помучился.
– Тогда тебе и карты в руки, пойди и скажи об этом кайзеру Вильгельму и царю Николаю, – усмехнулся Ванин.
– Придет срок, и скажу. Если не я, так другие скажут, потому как война обозлит люд, и он восстанет. Энгельс правду сказал, что те короны, что будут валяться на мостовых, будут нужны не больше, как для ночного горшка, коий возил с собой генерал Крупенской. Неудобства могут быть, потому как на тот горшок сесть трудновато, но при большой нужде можно.
– А ты знаешь, где твой друг Крупенской?
– Да слышал, будто послом уехал в Японию: нехолодно, и от войны подальше.
– Подальше? Может быть, и поближе… Ну да ляд с ним. Встречал я его во Владивостоке. Сказывал он мне, что, мол, вся заварушка (войну эту он назвал заварушкой) будто началась с того, что Александра Федоровна, баба царя, не любит кайзера, не в дружбе с ним и царь. Но причина в другом: Германии нужны новые земли. Тесно ей стало. Империализм начал показывать зубы. Его суть волчья. Прав Энгельс, что нужен новый строй, а вот какой, мой ум не добрал.
– Значит, сойдись Николай и Вильгельм на дуэли, то дело бы не поменялось? – спросил Силов.
– Нет. Кайзер и царь не больше как пешки в руках больших игроков.
– А народ?
– Народ был и останется серой кобылкой, которую по старости лет ведут на бойню.
– Но ведь Энгельс говорил, будто народ возьмет власть в свои руки? Сам себя же хлещешь.
– Энгельс не все мог нагадать. Хватит и этого, что нагадал.
Арсё, попыхивая трубкой, слушал полемику мужика с барином. Молчал и Журавушка, он чистил винтовку.
– А чего вы молчите? – спросил их Ванин.
– То и молчим, что принято слушать умных людей, – ответил Журавушка. – У нас таким был дед Михайло. Он тоже доподлинно знал, что и как будет потом. Говорил о всемирной войне, что скоро должна быть, что будто людей рождается всё больше, а земли-то не прибывает. Всё будет, как у зверей: когда мало корму, то волк поедает волчонка, харза – харзёнка, чтобы лишних ртов не было. Вымрет народ, останется его, как ягод на обобранном винограднике.
– Значит, и у вас были провидцы? – усмехнулся Ванин.
– Были и есть. Война такая случится лет через сто, когда в небе будут летать железные птицы, по земле бегать железные кони.
– Железные кони уже есть – это паровозы, автомобили, даже есть и железные птицы – это аэропланы, – перебил Ванин.
– Слыхали, что будто есть то и другое, но мало. Дед Михайло говорил, что их будет столь много, что в небе птицам места не будет, а коней железных столь же много, что настоящим коням негде будет ногой ступить. Тогда-то и начнется большая война. Война железных птиц и коней. И ими будет управлять безумец, который сметет все с лика земного. Ведь дед Михайло прожил за сто пятьдесят лет. Он видел ещё стрелы, потом познал порох, ружья, затем винтовки-самозарядки, из всего и заключил, что люд-создатель готовит себе же пагубу, ибо всё обретённое человеком будет пущено против него же.
– Здесь есть правда. Человек изобрел стрелу, не только чтобы добыть себе пищу, но и чтобы убить врага. Теперь стрела – игра для детей. А газ – это уже пострашнее стрелы, им сразу можно убить целую армию, – в раздумье говорил Ванин.
– Так не ищите, – снова стоял на своем Арсё. Не мог он понять, как это умные люди, заведомо зная, что они несут смерть, продолжали искать тот смертоносный камень.
– Мы хотим отомстить за смерть наших людей, – нахмурился Силов.
– Как-то мы спросили деда Михайло, а можно ли убивать человека ради мести, – проговорил Журавушка.
– Что ответил дед Михайло? – подался Федор.
– Он ответил, что можно и должно, ежли тот принес тебе вред. Но не можно, если он оговорил тебя, от слов вреда будто мало. Тем паче, ежли ты понаслыху знаешь того говоруна. А ежли совсем не знаешь, кто оговорил, то вовсе не можно.
– Наивно всё это, но зерно есть. Мы хотим мстить тем, кого не знаем, а кто он, кого наш газ прихватит, того не знаем. М-да, мир путан, мир запутался в своих же тенетах, – согласился Ванин.
– Все мы плохие люди: плохой германец, плохие вы, плохой я. Можно бы выкурить трубку и разойтись без драки. Все, кто затеял войну – хунхуз, кто грабит – тоже хунхуз. Твой отец – тоже хунхуз, орет, трясет бородищей, а ты ноги бьешь по тайге. Всё для него, а тебе на обутки мало. Давайте делать большой костер, палатку – ночевать вместе будем. Говорим много, а дело не двигается. Языки чешем, а что проку?
– У тебя смешно получается, Арсё. Ответь мне честно, а я тоже хунхуз? – засмеялся Ванин.
