Воспоминания

Один из его московских друзей так излагает этот случай:

«Вот последние известия из Москвы: великолепный дворец в Архангельском сгорел, и сие несчастье произошло из скупости старого князя, требовавшего топить печи опилками вместо дров. От опилок до пепла всего один шаг. Сгорела большая часть библиотеки и многие картины. Чтобы спасти полотна и предметы искусства от огня, их выбрасывали из окон. Из-за этого у знаменитой группы Кановы «Амур и Психея» были сломаны руки и ноги. Бедный Юсупов! Зачем было так мелочиться? Думаю, что Архангельское никогда не простит ему эти раны, которых можно было избежать, а главное, своего унижения от того, что он поселил там целый гарем танцовщиц и проституток».

Вся Москва обсуждала скандальную жизнь, которую вел старый Юсупов. Давно уже разойдясь с женой, он содержал невероятное число любовниц, танцовщиц или крестьянок. Завсегдатай театра в Архангельском рассказывал, что, когда кордебалет выступал на сцене, князь взмахивал тростью, и внезапно все эти юные особы представали обнаженными. Прима была его фавориткой, и он осыпал ее царскими подарками. Но самой сильной его страстью была очень красивая француженка, имевшая дурное пристрастие – выпивку. Когда она напивалась, устраивала ему адскую жизнь. Их ссоры часто выливались в настоящие побоища. Посуда и безделушки разбивались вдребезги. Несчастный князь жил в страхе; лишь обещание роскошного подарка могло угомонить его вспыльчивую любовницу. Последней из них была восемнадцатилетняя девушка; ему в ту пору было восемьдесят!

Поездки князя были сложным делом. Он никогда не передвигался без сопровождения ближайших друзей, любовниц, многочисленной челяди, музыкантов с их инструментами, не говоря уже о любимых собаках, обезьянах, попугаях и части его библиотеки. Приготовления к поездкам длились по многу недель, и для перевозки князя с его свитой никогда не использовалось менее десяти карет, каждая была запряжена шестеркой лошадей. Таким кортежем он ездил из Москвы в свою летнюю резиденцию, где его прибытие, равно как и отъезд, сопровождались пушечными залпами.

Он умер в 1831 году, в возрасте восьмидесяти лет, и был похоронен в имении Спасское под Москвой. Незадолго до смерти он подарил городу Санкт-Петербургу один из домов, которыми там владел. Это был роскошный особняк, окруженный парком с большими беседками. В воде пруда отражались статуи и вазы. Здание занял один министр, а сад стал публичным парком, где зимой любители кататься на коньках собирались на замерзшем пруду.

Я не могу завершить краткую биографию моего предка, не посвятив нескольких строк имению, ставшему его любимым детищем: «Архангельское не есть доходная деревня, а расходная, и для веселия, а не для прибыли».

Я бывал во многих резиденциях королей и принцев; видел и более роскошные, и более величественные. Но не знаю ни одной более гармоничной. Нигде я не видал, чтобы дело рук человеческих столь удачно сочеталось с природой. Мы не знаем, кто был настоящим архитектором этого шедевра. Первоначально Архангельское принадлежало князю Голицыну, который и начал строительство дворца. Вынужденный вследствие финансовых затруднений избавиться от имения, он продал его князю Юсупову, который продолжил работы, привнеся в них значительные изменения. На первоначальных планах стоит имя французского архитектора Герна, но тот никогда не бывал в России, и, очевидно, его планы реализовывались русскими архитекторами.

Можно предположить, что князь Николай, приобретя Архангельское, лично руководил работами, руководствуясь советами итальянца Пьетро Гонзаго, которого часто принимал в своем петербургском доме и которому доверил рисование декораций для организованного им театра. По всей вероятности, итальянский живописец также участвовал в завершении строительства и отделки Архангельского.

Для того чтобы читатель составил некоторое представление об этой великолепной усадьбе, необходимо дать краткое ее описание. Я обрисую ее такой, какой знавал.

Длинная прямая аллея вела через сосновый бор в круглый двор, окруженный колоннадой. На первом этаже дворца находились большие залы, украшенные фресками, мраморными статуями и картинами великих мастеров. Два зала были посвящены специально Тьеполо и Юберу Роберу. Прекрасная старая мебель, растения и цветы сохранили некоторую интимность этих помещений, несмотря на их крупные размеры. В центре залы с ротондой, предназначенной для празднеств, открывались двери в парк. Всех гостей Архангельского очаровывал открывавшийся перед ним вид с этого места, террасы и зеленый ковер со статуями по бокам, простирающийся до горизонта и растворяющийся в синеватой тени леса.

Левое крыло занимала столовая и личные апартаменты моих родителей. На втором этаже располагались комнаты моего брата и мои, а также комнаты для гостей. Правое крыло вмещало залы для приемов и библиотеку из 35 тысяч томов, из которых 500 эльзевирских[10]и Библия 1482 года издания, современница изобретения книгопечатания. Все эти тома сохранили свои изначальные переплеты и имели экслибрис: «ex biblioteca Arkangelina»[11].

В детстве я боялся ходить в сторону библиотеки, потому что там за столом сидела одетая в камзол по французской моде фигура Жан-Жака Руссо, которая приводилась в движение хитроумным механизмом.

Рядом располагалась коллекция старинных экипажей. Помню, в частности, позолоченную карету резного дерева, украшенную медальонами, расписанными Буше, а изнутри обтянутую малиновым бархатом. Если приподнять подушку одного из дальних сидений, под ней обнаруживался стульчак. Больной князь Николай, вынужденный присутствовать на коронации Павла I, приказал устроить для себя в парадной карете это удобство.

В 1912 году, когда я приказал обустроить в жилых покоях современные удобства, мне пришлось поселиться там, чтобы наблюдать за ходом работ. Я воспользовался случаем, чтобы навести порядок в кладовках, подвалах и на чердаках, где обнаружил настоящие чудеса. В чердачных помещениях театра я нашел большой свиток покрытых пылью холстов, оказавшихся не чем иным, как декорациями Пьетро Гонзаго. Я поспешил приказать вернуть их на место, на сцену театра, где они произвели сильнейшее впечатление.

При том же случае я обнаружил ящики, полные фарфоровых и хрустальных изделий мануфактур Архангельского. Я распорядился перевезти находки в Санкт-Петербург, чтобы украсить ими витрины моей столовой.

После смерти князя Николая Архангельское перешло к его сыну Борису. Тот был полной противоположностью отцу. Во-первых, имел совершенно иной характер. Его природная независимость, прямота и большая откровенность создали ему врагов больше, чем друзей. Ни богатство, ни ранг не имели значения, когда он приобретал их. Для него важны были только их доброта и порядочность.

Однажды, когда он должен был принимать царя с царицей и министр двора вычеркнул из списка приглашенных несколько имен, князь отказался учитывать эти изменения. «Когда мне оказывается великая честь принимать моих государей, – сказал он, – все мое окружение должно иметь возможность в этом участвовать».

Во время голода 1854 года он на собственные средства содержал своих крестьян. Они его боготворили.

Своим полученным в наследство сказочным состоянием он управлял как попало. По правде говоря, князь Николай долго не мог решить, оставить Архангельское сыну или подарить государству. Он предчувствовал, что в руках первого участь этого прекрасного имения может сильно измениться. И действительно, после его смерти сын первым делом постарался преобразовать Архангельское в имение, приносящее доход. Большинство предметов искусства было перевезено в Санкт-Петербург; зверинец распродан, актеры, танцовщицы и музыканты разогнаны. Император Николай I вмешался, но слишком поздно: непоправимое уже свершилось.

После смерти князя Бориса все его состояние унаследовала вдова. Он был женат на Зинаиде Ивановне Нарышкиной, впоследствии ставшей графиней де Шово. Их единственный сын, князь Николай, был моим дедом, отцом моей матери.

Глава III

Мое рождение. – Разочарование моей матери. – Берлинский зоопарк. – Моя прабабка. – Мои деды и бабки. – Мои родители. – Мой брат Николай

Я родился 24 марта 1887 года в нашем доме в Санкт-Петербурге на Мойке. Меня уверяли, что накануне моя мать всю ночь протанцевала на балу в Зимнем дворце. Наши друзья увидели в этом предзнаменование веселого характера новорожденного и его склонности к танцам. Я действительно оказался весельчаком, но никогда не был хорошим танцором.

Я получил при крещении имя Феликс. Моим крестным был дед по материнской линии – князь Николай Юсупов, а крестной – моя прабабка, графиня де Шово. Во время церемонии, проходившей в нашей часовне, священник чуть не утопил меня в купели, в которую, в соответствии с православными обрядами, крестимого следует погружать трижды. Говорят, меня с трудом откачали.

Я появился на свет таким хилым, что врачи предсказали мне не более двадцати четырех часов жизни, и таким уродливым, что мой брат Николай, которому тогда было пять лет, увидев меня, воскликнул: «Какой ужас! Его надо выкинуть в окно!»

Моя мать, уже родившая троих сыновей, из которых двое умерли в младенчестве, была настолько уверена, что родится девочка, что приготовила для меня приданое в розовых тонах. Чтобы утешиться в своем разочаровании, она приказывала до пяти лет одевать меня, как девочку. Меня это не только не оскорбляло, но и служило предметом гордости. На улице я обращался к прохожим: «Смотрите, какой красивый ребенок». Этот каприз моей матери повлиял на формирование моего характера.

Самые ранние мои воспоминания связаны с посещением берлинского зоосада во время пребывания с родителями в этом городе.

В тот день я был в матросском костюмчике, который мать купила мне накануне, и в украшенной лентами бескозырке, которой очень гордился. В руке я держал тросточку. И вот в таком виде я разгуливал со своей нянькой, очень довольный своим видом. У входа в сад я заметил маленькие повозки, запряженные страусами, и не успокоился до тех пор, пока нянька не разрешила мне сесть в одну из них. Все шло прекрасно, как вдруг страус без видимой причины понес, унося меня, съежившегося на сиденье легкого экипажа, опасно раскачивавшегося на ходу. Птица остановилась только перед своей клеткой. Охранники и перепуганная нянька бросились за нами в погоню и вытащили из повозки перепуганного маленького мальчика, потерявшего в этом приключении свою шапку. Нянька хотела успокоить меня после пережитого волнения и повела смотреть на львов. Но, поскольку животные упорно лежали спиной к нам, я пощекотал тростью зад одного из них, чтобы заставить повернуться ко мне. Но он этого не сделал и выразил свое презрение самым некультурным образом, без всякого почтения к прекрасному костюму, которым я был так горд.

Во время моей учебы в Оксфорде я оказался проездом в Берлине и из любопытства снова заглянул в этот зоологический сад. Огромная обезьяна по имени Мисси, которую я угостил арахисовыми орешками, прониклась ко мне такой дружбой, что сторож предложил мне войти вместе с ним в ее клетку. Я сделал это без особого восторга, и Мисси выразила свою радость, обхватив меня длинными руками и прижав к своей волосатой груди. Эти излияния были мне не слишком приятны, и я думал лишь о том, как бы от них избавиться. Но когда я попытался уйти, обезьяна принялась издавать столь пронзительные крики, что сторож, чтобы успокоить ее, предложил мне сводить ее на прогулку. Так что я предложил моей новой подруге руку и прошелся с ней по аллеям сада к огромной радости посетителей, останавливавшихся, чтобы нас сфотографировать.

Всякий раз, проезжая через Берлин, я непременно навещал мою обезьяну. Однажды я увидел, что клетка пуста. «Мисси умерла», – сказал мне сторож с полными слез глазами. Это был мой последний визит в берлинский зоологический сад.

В детстве мне выпал весьма редкий шанс познакомиться с одной из моих прабабок – княгиней Зинаидой Ивановной Юсуповой, во втором браке графиней де Шово. Мне было лишь десять лет, когда она умерла, но все равно это воспоминание очень четко отпечаталось в моей памяти.

Ее поразительная красота восхищала всех современников. Она вела очень веселую жизнь и имела много приключений. У нее была романтическая любовь с одним молодым революционером, за которым она последовала в Финляндию, когда его заключили в Свеаборгскую крепость. Она купила дом, одиноко стоящий на холме напротив тюрьмы, чтобы иметь возможность видеть из своей спальни окно камеры возлюбленного.

Когда ее сын женился, она отдала молодой семье дом на Мойке в Санкт-Петербурге, а сама поселилась на Литейной, в доме, который приказала построить по образцу того, что на Мойке, только меньшего размера.

Через много лет после ее смерти я разбирал ее бумаги и нашел в корреспонденции, среди писем, подписанных самыми громкими именами своего времени, письма императора Николая I, не оставлявшие никакого сомнения относительно степени близости их отношений. В одном из этих писем император предлагал ей павильон «Эрмитаж» в парке Царского Села, куда приглашал ее провести лето близ него. К письму был приколот черновик ответа. Княгиня Юсупова поблагодарила императора за его любезный знак внимания, но отклонила предложение, ссылаясь на то, что привыкла жить в собственных домах и ей довольно того количества имений, которым она располагает. Тем не менее она приобрела участок земли, примыкающий к императорскому дворцу, и приказала возвести на нем павильон – точную копию предложенного ей. Она часто принимала там августейшую чету.

Года через два-три, поссорившись с императором, она уехала за границу и поселилась в Париже, в особняке, купленном в Парк-де-Прэнс. У нее перебывало все высшее парижское общество Второй империи. К ее чарам не остался равнодушен сам Наполеон III, сделавший некоторые авансы, оставшиеся без ответа. Однажды на балу в Тюильри ей представили молодого французского офицера, красивого, но не богатого, по фамилии Шово. Красавец-офицер ей понравился, и она вышла за него замуж. Она купила для него замок Кериоле в Бретани и добыла графский титул, тогда как сама титуловалась маркизой де Серр. Вскоре граф умер, завещав замок Кериоле своей любовнице. Разъяренная графиня выкупила его у соперницы по умопомрачительной цене и подарила департаменту Финистер с условием устроить там музей.

Мы каждый год навещали прабабушку в Париже. Она жила одна с компаньонкой в своем особняке в Парк-де-Прэнс. Мы селились в павильоне, соединенном с главным зданием подземным ходом, и навещали ее только по вечерам. Я, как сейчас, вижу ее восседающей в огромном кресле со спинкой, украшенной тремя коронами: княжеской, маркграфской[12]и графской. Несмотря на преклонный возраст, она была еще красива и сохранила в полной мере все величие осанки и благородство манер. Всегда тщательно накрашенная и надушенная, она носила рыжий парик и увешивалась внушительным числом жемчужных ожерелий.

В некоторых моментах она проявляла странную скупость. Так, она угощала нас заплесневевшими шоколадными конфетами, которые хранила в бонбоньерке из горного хрусталя, инкрустированной драгоценными камнями. Я единственный, кто ел ее угощение, и, думаю, это было причиной предпочтения, выказывавшегося мне ею. Видя, что я беру то, от чего все остальные отказывались, прабабушка ласково гладила меня по голове, приговаривая: «Этот ребенок мне нравится».

Она умерла в столетнем возрасте в Париже, в 1897 году, завещав моей матери все свои драгоценности, моему брату – особняк в Парк-де-Прэнс, а мне – свои дома в Санкт-Петербурге и Москве.

В 1925 году, когда я жил беженцем в Париже, мне стало известно из одной русской газеты, что большевики, проводя обыски в наших домах в Петербурге, обнаружили в спальне моей прабабки потайную дверь, за которой оказался гроб с человеческим скелетом… Я долго размышлял над тайной, окружавшей эту находку. Мог ли это быть скелет того самого молодого революционера, которого она любила и которого прятала до самой его смерти, после того как помогла ему в организации побега? Я очень хорошо помню, что много лет назад, когда разбирал в этой самой комнате бумаги моей прабабки, я испытывал странное неприятное чувство и звал моего камердинера, чтобы не оставаться там в одиночестве.

Особняк в Парк-де-Прэнс долго стоял необитаемым, потом был сдан и, наконец, продан великому князю Павлу Александровичу. Выставленный на торги после смерти великого князя, он стал собственностью школы для девочек, курсов Дюпанлу, где позднее училась моя дочь.

Мой дед по матери, князь Николай Борисович Юсупов, сын графини де Шово от первого брака, был человеком больших достоинств и странного характера.

Блестяще отучившись в Санкт-Петербургском университете, он поступил на государственную службу и всю свою жизнь посвятил служению Родине.

В 1854 году, во время Крымской войны, он на свои средства вооружил и экипировал два пехотных батальона.

Во время Русско-турецкой войны[13]князь подарил армии санитарный поезд для перевозки раненых с примитивных полевых санитарных пунктов в петербургские госпитали. Его милосердие распространялось также и на гражданскую область. Он стал основателем и организатором большого числа благотворительных заведений и проявлял особый интерес к Институту глухонемых. Однако его характер имел странные крайности; этот человек, так щедро тративший деньги на дела благотворительности, проявлял невероятную скупость во всех повседневных тратах. Так, путешествуя, он всегда останавливался в самых скромных гостиницах и снимал там самые дешевые номера. При отъезде он выходил с черного хода, чтобы избежать прохождения через холл, где гостиничный персонал ожидал его в тщетной надежде на чаевые. Он к тому же был человеком несдержанным и мрачным по характеру, оттого вызывал страх у всех. Для моей матери было настоящей пыткой путешествовать вместе с ним. В Санкт-Петербурге он, дабы сократить расходы на приемы, приказывал погасить свет в части салонов, тем самым заставляя гостей набиваться в уже полные помещения. Вдовствующая императрица[14], сохранившая воспоминания о странностях моего деда, рассказывала нам, что, когда он устраивал ужин, столы были украшены дорогой посудой, но в вазах настоящие фрукты лежали вперемешку с муляжами. Тем не менее он давал неслыханно великолепные и роскошные празднества. Во время одного из них, в 1875 году, состоялся исторический разговор между царем Александром II и французским генералом Ле Фло.

Бисмарк вел себя агрессивно и не скрывал желания «покончить с Францией». Встревоженное французское правительство направило в Санкт-Петербург генерала Ле Фло с миссией попросить царя вмешаться и тем предотвратить конфликт, а моего деда попросили организовать прием, на котором французский эмиссар мог бы встретиться с государем.

В тот вечер в нашем театре ставили какую-то французскую пьесу. Было договорено, что после спектакля царь остановится в оконной нише фойе, куда придет и генерал Ле Фло. Когда дед увидел их вместе, он подозвал мою мать и сказал ей: «Смотри и хорошенько запомни то, что видишь: ты присутствуешь при исторической встрече, на которой решается судьба Франции».

Александр II пообещал вмешаться, и Бисмарк получил предупреждение о том, что Россия готова объявить мобилизацию, если Германия станет упорствовать в своем воинственном настроении.

Мой дед страстно любил искусство во всех его видах и всю жизнь покровительствовал людям творческим. Большой поклонник музыки, он сам был превосходным скрипачом;

в его превосходной коллекции скрипок имелись созданные Амати и Страдивари. Предполагая, что я унаследовал от него музыкальные способности, моя мать заставляла меня учиться у профессора консерватории. Но все было тщетно, хотя для того, чтобы приохотить меня к этому делу, из футляра достали даже скрипку Страдивари. После полного провала этой попытки скрипку положили на место, а мои уроки закончились.

Коллекции, которые начал собирать еще князь Николай, были пополнены его внуком, как и он, любившим предметы искусства. В витринах его рабочего кабинета стояла немалая коллекция табакерок, наполненных драгоценными камнями хрустальных кубков и прочих дорогих безделушек. От своей бабки, княгини Татьяны, он унаследовал любовь к украшениям. Он постоянно носил при себе замшевый кошель, полный необработанных камней без оправы, которые любил перебирать и показывать друзьям. Помню, как в детстве я часто забавлялся, катая по столу восточную жемчужину, такую прекрасную и такой безупречной формы, что так и не пожелал ее просверлить.

Мой дед оставил много книг по музыке, а также большой труд по истории нашей семьи. Он был женат на графине Татьяне Александровне де Рибопьер[15]. Я не знал этой своей бабки, которая умерла еще до замужества моей матери. У нее было очень слабое здоровье, что побудило ее и деда часто и подолгу жить за границей, в городах с целебными водами и в Швейцарии, где у них было имение на берегу Лемана. Эти постоянные отлучки в конце концов повредили их состоянию в России. Приведение в порядок наших земель, слишком часто оказывавшихся в забвении, стоило моим родителям больших усилий.

Умер мой дед в Баден-Бадене после продолжительной болезни. Помню, что именно там я и навещал его в раннем детстве. Мы, мой брат и я, часто ходили к нему по утрам в скромный отельчик, где он остановился. Мы заставали его сидящим в вольтеровском кресле, с укутанными шотландским пледом ногами. Перед ним столик, уставленный пузырьками с лекарствами, также на нем всегда была бутылка малаги и коробка печенья. Там я выпил свои первые аперитивы.

Своей бабки по материнской линии я не знал. Мне рассказывали, что она была доброй, умной, образованной и, если судить по прекрасному ее портрету, написанному Винтерхальтером, красивой. Она любила окружать себя теми, кого мы по-русски называем «приживалками», лицами, чьи обязанности четко не определены, но которые часто встречаются в старинных русских семьях, где составляют часть дома. Так, единственной обязанностью некой Анны Артамоновны было следить за прекрасной соболиной муфтой, которую моя бабка хранила в чулане в картонной коробке. После смерти Анны бабка открыла коробку: муфта испарилась. На ее месте лежала записка, написанная рукой покойной:

«Господи Иисусе Христе, помилуй! Прости рабе твоей Анне ее грехи вольные и невольные».

Моя бабка особо тщательно заботилась о воспитании своей дочери. В семь лет моя мать была уже вполне светской барышней; умела принимать гостей и поддерживать беседу. Однажды, когда моя бабка ожидала визита какого-то посла, она поручила принять его своей дочери, еще совсем ребенку. Моя мать старалась изо всех сил, предлагала чай, печенье, сигареты… Напрасный труд! Гость, ожидавший хозяйку дома, не обращал на попытки маленькой девочки ни малейшего внимания и не произносил ни слова. Моя мать уже исчерпала все средства, когда вдруг, охваченная внезапным озарением, спросила: «Может, вы хотите пиWсать?» И тут посол оттаял. Моя бабка, вошедшая в этот момент, застала его громко хохочущим.

По линии отца я знал только бабку. Мой дед, Феликс Эльстон, умер задолго до брака моих родителей. Говорили, что он сын прусского короля Фридриха-Вильгельма IV и графини Тизенгаузен[16], фрейлины сестры короля, императрицы Александры[17]. Отправившись в Пруссию навестить брата, императрица взяла с собой фрейлину. Та внушила прусскому королю такую страсть, что он готов был на ней жениться. Некоторые утверждают, будто история эта действительно завершилась морганатическим браком; другие – что молодая женщина отказалась от этого союза, чтобы не покидать императрицу, но тем не менее уступила настойчивости прусского короля, и от этой тайной любви родился сын, Феликс Эльстон. Злонамеренные умы той эпохи увидели в его фамилии соединение двух французских слов: elle s’étonne[18], будто бы выражавших чувства молодой матери.

До шестнадцати лет мой дед жил в Германии. Затем приехал в Россию и вступил в армию. В дальнейшем он стал командующим донскими казаками[19].

Он женился на графине Елене Сергеевне Сумароковой, последней представительнице этой семьи[20]. С учетом этого обстоятельства император позволил моему деду Эльстону принять титул и фамилию жены. Та же честь была оказана моему отцу, когда он женился на последней представительнице рода князей Юсуповых.

Моя бабка по отцовской линии была любезной старой дамой, маленькой и кругленькой, с доброжелательным лицом и взглядом, полным доброты. Она набивала бесчисленные карманы своих надетых одна на другую юбок самыми разнообразными предметами, которые называла «полезные подарки для друзей». Это была странная смесь туфель, зубных щеток, лекарств и различных предметов туалета, включая самые интимные. Она выкладывала этот хлам перед нашими гостями, внимательно ища на их лицах признак, позволяющий определить, какой предмет кому наилучшим образом подойдет. Так что мои родители всегда искали хитрые способы, чтобы заставить ее оставаться в своих апартаментах, когда в доме бывали посторонние.