Король

Гросман (будто не слышит). Когда вы принесете шубу?

Эрш. Через неделю или через десять дней. Господин Гросман, прошу за сына. Хочу хорошее слово услышать.

Гросман (нарочно кричит). Этель, где же закуска?

Эрш смотрит на него, уныло качает головой. Уходит. Входит Этель, за ней следует горничная с большим подносом в руках.

Этель. Это такая рыба! (Хлопочет около Гросмана. Обращается к горничной.) Принеси самовар.

Горничная выходит. Гросман садится у стола, засовывает край салфетки за жилетку. Этель садится против него, сложила руки на груди, смотрит, как он ест. Подает ему то хлеб, то нож, то лимон.

Гросман (сквозь зубы). Ну а ты?..

Этель. Кушай, кушай. Найду что поесть. Не ешь так быстро. Ты когда-нибудь подавишься!

Он кашляет.

Вот ты уже закашлялся. Дай-ка, я переберу рыбу.

Он молча жует.

Дать еще лимона?

Гросман. Дай лимон. Женя, ты не хочешь?

Она садится у стола и отрицательно кивает головой.

Этель. Ну, что будет?

Гросман (раздраженно). Не спрашивай меня! Когда я молчу, молчи тоже. Я им покажу забастовку. Я из них все жилы вытяну, такая это будет забастовка. Кто поднял нос? Мироны, Иваны!..

Этель. Из-за этой смуты все низкие поднимают нос.

Женя. Папа!

Гросман. Я им покажу нос… Подумаешь, что случилось? Мироны и Иваны вздумали отдыхать. Как будто у них мало времени, чтобы попьянствовать, пошарлатанничать? Дай им восьмичасовой рабочий день! А болячек не возьмете?

Женя. Папа, выслушай меня хоть один раз…

Этель. С евреями, Давид, надо быть подобрее.

Гросман (сердито). Почему с евреями? Разве они мои родственники? А если и родственники? Значит, я должен отдать им свое богатство? Вот почему я не люблю разговаривать с тобой. Что такое еврей? Нахал! Что еще? Собака, дерзкий. Ему первому все не нравится. (Саркастически смеется.) Еврей! Ведь это же язва! Спроси-ка у меня, кто портит моих русских рабочих.

Женя встала. Ходит по комнате.

Где же сладкое?

Этель. Вот сладкое. Почему ты рассердился? Ты как спичка, Давид. Что же я сказала? Еврей ведь мне ближе, и я сказала. А для меня пусть у них всех болячки поседают в горле, если они желают нам зла.

Гросман (ест сладкое). Они хотят двадцать пять процентов прибавки и смены. Знаешь, во что это обойдется мне, если на мельнице работают свыше ста человек? Чистые пустяки. Что-то около двадцати пяти тысяч в год, если не больше.

Этель. Чума бы их унесла! Сломали бы они себе руки и ноги.

Гросман. Не кричи. Вот ты уже кричишь. Надо быть хладнокровным. Они хотят! Этого еще мало, что они хотят. А где же я? Мне только немного мешает эта глупая революция, а то я бы им показал, кто такое Гросман. Если бы не революция! Чего тебе, Женечка? (Вытирает усы.)

Горничная вносит самовар. Входят Вайц и Маша.

Женя. Нет, ничего, папа. Мне уже ничего не нужно.

Гросман. Не нужно? Так не нужно! Этель, дай мне стакан чаю. (Смотрит на часы, подает руку Вайцу.) Что нового, Вайц? Как идут занятия с Петей?

Вайц. Как всегда, господин Гросман. Он немножко ленится, но удивительно способный.

Гросман. Ну это ваше дело. Главное, чтобы мозг у него развился. Мне не нужно высшего образования, сумасшедших знаний. Это все пустяки. Я уже вижу, что из Саши выйдет. Главное в жизни – голова для оборотов. Ведь я сам был простым рабочим, а математику знаю не хуже учителя. В политике и в социальном вопросе поспорю со знатоком. На ходу всему выучился.

Вайц. Я знаком с вашими взглядами и делаю что могу.

Гросман (уже забыл о нем. Пьет чай, разговаривает с Этель). Мне бы только до главных зачинщиков добраться. (Говорит тихо.)

Маша. Как скучно… (Ломает пальцы.) Здесь, Вайц, и воздух как в тюрьме. Когда он… (указывает на отца) говорит, – мне начинает казаться, что я схожу с ума. Деньги, деньги, рабочие, мельница… Повернитесь к нему спиной и не слушайте. Повернитесь, я так хочу. От дыхания его падают люди.

Вайц (тихо). Милая Маша, он может услышать. (Повернулся спиной к Гросману.)

Маша (упрямо). Пусть услышит! Я бы наконец высказала ему все, все… И, однако, Вайц, люблю его, ее… (Указывает на мать.) Как странно!

Вайц. Мама вам дает чай.

Маша. Чай? Ах, хорошо. (Засмеялась.) Буду пить чай.

Этель. Ты сегодня бледна, Машенька.

Маша. Бледный цвет лица очень интересен. Он нравится офицерам.

Вайц (с упреком). Зачем вы так говорите?

Старики тихо разговаривают.

Маша. Хочу… Дайте потихоньку вашу руку. (Устало.) Нет, не надо. Мне хочется чего-то страшного, мучительного… криков… Я хотела бы, чтобы все кричали от боли… Слышите, опять: деньги, деньги. Папа, сколько ты сегодня заработал?

Гросман. Я ежедневно теряю шестьсот рублей.

Маша. Так мало? (Кивает головой.) Как хорошо было б, если бы ты обеднел!

Гросман (солидно). Не говори глупостей.

Маша. Хочу говорить глупости. Разве здесь может прийти в голову что-нибудь умное? Спроси у меня хоть раз, что я делаю по целым дням? Кончила гимназию и жду жениха, которому ты дашь пятьдесят тысяч или двадцать тысяч, как тебе будет выгоднее.

Этель. Перестань, Машенька.

Маша. Разве это неправда?

Гросман (равнодушно). Приданое зависит от мельницы. Может быть, пятьдесят тысяч, а может быть, и двадцать.

Маша. Все мельница, мельница, а отца как будто и нет…

Гросман. Не серди меня. Мельница? Что вы в ней понимаете? Мельница не ты и не я. Она выше всех нас. От нее кормятся сто двадцать рабочих и шестьдесят служащих – с семьями это семьсот человек. Она вырабатывает три тысячи пудов в день, кормит сотни купцов, тысячи пекарей и десятки тысяч людей. Мой хлеб едят в Америке и Европе. Твоя жизнь в руках мельницы, Маша! А всех этих мужчин, женщин и детей? Кто дает хлеб, радость и надежду? Мельница! Кто может жениться, если мельница не хочет? Пусть мельница сгорит, и пропадет тысяча душ. Вот что такое мельница.

Этель (с гордостью). Мы отдали ей всю жизнь. Нашими жилами двигаются ее колеса. Вся наша молодость, здоровье и силы разбросаны там в каждом уголку.

Гросман (с презрением). Мы, мы! Перестань разговаривать. Пойдем, я переоденусь. Подумаю и, может быть, поеду к полицмейстеру.

Выходят.

Маша (с ужасом). Мне иногда кажется, что они сумасшедшие.

Женя. В моем доме не лучше.

Вайц (встает). Я, может быть, здесь лишний?

Женя. Нет-нет, Вайц. Я рада новому человеку. Вы можете понять меня. Ведь уже ни для кого не тайна, что мой муж врач-биржевик и что я бросила его.

Маша. Почему евреи так любят деньги, дела? Отец сказал бы: не говори глупостей. А я ответила бы ему: потому нас и бьют, режут.

Вайц. Не потому.

Маша. Потому. Не спорьте. Я так хочу. Я сама себе противна. Мне кажется, что я набита бумажками и что в крови моей течет растворенное золото. Ненавижу евреев.

Вайц. Вы так быстро возбуждаетесь…

Маша. Я завидую вам: вы свободны.

Вайц. Не завидуйте. Если человек чувствует себя гражданином, как я, и не бросается с головой в революцию, а учительствует, он жалок! Вот льется кровь. Но человеческая кровь на мне – никогда! Мои руки в крови – никогда! Гиганты духа стаями опустились над страной, а я, Маша, в стороне. Быть сыном своего народа, верить в его творческие силы, знать, что в революции его исцеление, и держаться вдали – позор!

Женя. Почему же вы не заставите себя?

Вайц. Зто легче сказать. На моих руках большая семья: слепой отец, старая мать, братья, сестры. С тех пор что я помню себя, я работал на них. У меня не хватало времени на самое необходимое. Я мечтал о службе народу и превратился в клячу.

Женя. Мне жаль вас, Вайц. Вот вы несчастны и я… Подадим друг другу руку.

Маша. Когда вы говорите о нашем народе, которого всегда оплевывали, всегда били и теперь режут, я чувствую ненависть к вам. Всеми презираемый – наш народ? Я завидую, Вайц, каждому христианину, я завидую собаке христианина.

Женя. Ты сумасшедшая.

Вайц. Есть утешение, Маша. Мы, все слабые, немощные, сольемся с народом и будем страдать с ним. Мы не умеем хотеть, смешаемся с массой. Пусть и нас уничтожат.

Маша. Нет-нет. Вот я их вижу всех, жалких, оплеванных, ненавидимых… Страдать с евреями? Нет! Пусть их вырежут. Лучше пойти к христианам и сказать: умертвите нас.

Женя. Почему любить нас, если мы сами себя ненавидим?

Маша. В моей душе тоска. Посмотрите на эти комнаты. Их здесь двенадцать, и ни одной уютной, человеческой. Все грубо, пошло. Здесь обитают вампиры.

Сидят мрачно. Пауза. Входят Гросман и Этель. Гросман в сюртуке.

Этель. Ну поезжай уже. Ты и так много времени потерял.

Входит Розенов. Он среднего роста, изысканно одет, в пальто. В руке палка. Носит пенсне. Все смущены.

Вайц выходит. Женя убегает в кабинет.

Розенов (громко, вслед Жене). Женя, Женя!

Этель. Что же ты, Яков, даже здравствуйте не скажешь? (Хочет взять у него палку и шляпу.)

Розенов. Нет-нет, мама. Я зашел только на минутку.

Этель. Все-таки можно отдать шляпу и палку…

Гросман. Зачем ты пристаешь к нему? Не хочет – и не надо.

Этель (робко). Сказать правду, Яша, я этого не ожидала от тебя. Это не идет к тебе. Ты образованный человек, ты доктор…

Розенов (прерывает ее). А я от вас не ожидал таких действий.

Гросман (сердито). Каких действий?

Этель. Ну вот уже и мы виноваты. Я так и знала, что ты это скажешь. Яков, ты ведь меня называешь мамой. Будь со мной как с матерью. Душа ведь болит и за тебя и за нее.

Розенов. Почему же вы ей позволили остаться здесь?

Гросман. Не задавай нам вопросов, и мы тебе не будем задавать. Я не хочу ничего знать. Я выдал ее за тебя и отсчитал тридцать тысяч рублей. Я устроил такую свадьбу, которую будут помнить в городе двадцать лет. А дальше не мое дело. Вот это я хотел сказать тебе. Делайте что хотите, но меня оставьте в покое.

Этель. Дорогой Яша, помирись с ней. Она ведь молодая женщина. Выросла в нежности, все ей прислуживали. Пойди к ней…

Розенов. Но разве я поссорился с ней? Вам надо вникнуть в нашу жизнь. Женя очень странная женщина. (Расстегнул пальто. Ходит по комнате.) Я не понимаю ее. То она запиралась в своей комнате, и по целым неделям ее нельзя было выманить оттуда. Ведь это невозможно. Подумайте, жена, которую муж по неделям не видит. Я сам несколько раз собирался поговорить с вами. Иногда она начинала швырять деньгами. Что же это такое? Тесть, вы ведь знаете, что деньги не падают с неба. Ведь если бросать деньги направо и налево, как она, бывало, делает, то не только моей практики – и ваших тридцати тысяч не хватит, но можно и Блейхредера[2] разорить.

Гросман. Вот я и прав, когда говорю, что не хочу знать ваших дел.

Розенов. Войдите же в мое положение. Я тяжелым трудом зарабатываю деньги, и мой труд топчут ногами. Со мной разговаривают как с мужиком, меня упрекают в мещанстве, в скупости. Позвольте, кажется, я окончил университет и могу знать цену всем этим возвышенным разговорам о мещанстве, об идеале. Вправе ли я желать, чтобы в моем доме было тихо? Подумайте же, тесть. Бросила детей… На что это похоже? Хорошо еще, что моя мать согласилась присмотреть за домом и что нас не бросила… эта добрая бонна. Теперь нужно бояться, чтобы скандал этот не огласился.

Этель. Хорошо, я пойду к ней. Только, Яков… ты ведь тоже неправ. Машенька, пойди к себе. Мне надо поговорить о том, чего девушке нельзя знать и слушать.

Маша. Не хочу.

Розенов. Пожалуйста, пожалуйста, мама, без интимностей. Все остальное – наше дело, и я никому не позволю вмешиваться…

Этель (покорно). Хорошо, не буду вмешиваться… Только ты, Яков, должен уступить ей. Ты должен. Ты старший, а старший всегда умнее и уступает.

Гросман (со скучающим лицом). А мне пора. Устраивайтесь как знаете. (Подает руку Розенову.)

Розенов. Прощайте, тесть.

Женя (показывается в дверях кабинета). Мама, я не хочу, чтобы ты с ним разговаривала. Выгони его. Не хочу знать ни его, ни его детей, ни его родственников! Его мать, когда приходит, изводит меня.

Розенов. Женя, Женя, постыдись же…

Женя (у дверей). Не хочу стыдиться. Начни ты первым. Ты врач и стал биржевиком. А я не хочу жить с биржевиком.

Розенов (обращаясь к старикам). Что вы скажете о ней? Вот такие сцены происходят у нас ежедневно.

Гросман (с досадой). Оставьте вы меня все в покое… (Быстро уходит.)

Маша (с иронией). А полгорода завидуют нашему счастью. (Выходит.)

Этель. Женечка, прошу тебя. Послушай свою старую мать.

Женя. Пусть он уйдет… Вы еще не знаете его. На словах он всегда выйдет правым. Нужно его увидеть дома. Это зверь. Он уже угрожал мне кулаками. Да-да, кулаками. За кого вы меня выдали? (Истерично заплакала.) Служанку мою сделал своей любовницей.

Этель. Женечка, Женечка…

Розенов (в гневе). С каким удовольствием я бы убил тебя. Притворщица!.. Шарлотта Корде!..[3] Несчастен тот, кто решается жениться на богатой девушке из простого грубого дома.

Этель (обняв Женю). Кто грубый? Чтоб у тебя язык отнялся! Скажите пожалуйста! Его просили жениться на ней! От тебя ведь, как от пиявки, нельзя было отвязаться, когда ты ее увидел. Грубого дома! А ты из какой семьи? Твой отец был лавочником, – пусть честным, но твоя мать? Ведь весь город знает, что она подожгла свой дом. Бессовестный! Он еще учился в университете! Взять такую нежную девушку и замучить ее. Ты со мной поговори. На чьи деньги ты грязь свою обмыл?…

Розенов (вне себя). Сама ты бессовестная! Не смей так разговаривать со мной… (Готов броситься на нее.)

Женя (вскрикнула). Вон, вон!..

Александр (быстро входит. Он в черной косоворотке, подпоясан шнурком). Что тут за крик? Как вам не стыдно? Яков, Женя!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Окраина. Низенькое одноэтажное строение. Слева уголок улицы – темный, неприветливый. Смутное очертание руин. Из тьмы выплывают тени людей и исчезают. Далеко на небе застыл тонкий рог луны. Силуэт мельницы и ее трубы отчетливо выделяются и как бы царят здесь. Поверх руин справа и далеко дом Гросмана. Окна освещены. Вся картина мрачная, тяжелая. Квартира Эрша. Небольшая комната с одной дверью направо в кухоньку. Слева длинный портняжеский стол. Эрш в очках, разложив на столе шубу, стоя работает. В правом углу сапожник Шмиль прилаживает подметку к башмаку. Перед ним низенький столик, покрытый кожей. На столике сапожный инструмент. Недалеко от Эрша на скамеечке сидит Бегя и клеит коробочки. Жена Эрша, Роза, высокая старуха с пергаментным лицом, в цветной косынке, вяжет чулок. Посреди комнатки стол, за которым сидит старший сын Эрша Мирон и ужинает. Комната освещается двумя лампами. Одна висит на стене над Эршем, другая, маленькая, на кожаном столе Шмиля. Остальная обстановку жалкая. На полу сор. Чувствуется теснота, спертый воздух и труд. Два оконца заклеены бумагой; оба выходят на улицу.

Эрш (режет ножницами). Такого времени я не запомню. Вот тебе и время. Чтобы еврей шел против еврея Этого никогда не было. Бывало, случится, рабочий поспорит с хозяином. Так поспорит. Чем же кончалось? Хозяин выгонял рабочего, и был конец, и было тихо…

Мирон (ест). Это время уже не вернется.

Бетя. Сварила я хороший клейстер. Придется-таки его выбросить. Я его слишком рано сняла с огня.

Роза (почесала спицей в висках). Когда вы все летите… Что такое? Горит? Нигде не горит. Сделала бы медленно – не пропал бы материал.

Бетя. А ты хочешь отдыхать? Я тоже хочу. Может быть, меня колет во всех местах от сидения. Наработалась как хорошая лошадь за целый день – пусть хоть вечер будет моим. Нет, вечер есть у господ… Разве у меня не такая же душа, как у них? Но нет. Работай и работай.

Роза. В твои годы я работала двадцать четыре часа в день. Раскричалась!..

Бетя. Ты много выиграла от этого. Посмотри-ка, в каких палатах ты живешь. Отложила тысячи на старость. Отец не работает, мы не мучимся, ты сохранила здоровье и совсем не кашляешь часами по ночам. Не говори глупостей. Ты и теперь живешь, только чтобы служить… этим зверям.

Роза. Что правда, то правда. Кашель таки добивает меня, но я не жалуюсь.

Бетя. Всякий знает, что ты выжила из ума. Стану еще тратить время на разговоры с тобой. (Выходит и уносит кастрюльку с клейстером.)

Роза (качает головой). Вот и разговаривай с ними. Я сумасшедшая!.. Почему не они? Если я не ненавижу город и богачей и не кричу, что их нужно уничтожить, то меня нужно выкинуть в сорный ящик.

Эрш. Зачем эти пустые разговоры? Дай работать спокойно. Богатый должен быть богатым, а бедный – бедным. Возьми, Роза, парусину и намочи ее. (Достает из шкафчика парусину.) Так должно быть. Сколько мир существует – так было. И больше не о чем говорить. Есть сильные звери и есть слабые животные.

Роза. Дай уже парусину. Я едва на ногах держусь.

Замученные руки, умирающие ноги и яма перед глазами.

Им жалко? Есть большой сын, но он ест. Возьми ты парусину и намочи. Разве для моих рук выжать из нее воду?

Мирон. Вот покушаю и сделаю.

Шмиль (говорит в нос). Сядьте же, Роза. Что вы всегда торопитесь? Говорят же вам, что сделают.

Роза. А я не хочу. У нас разве их сердца? Мне ведь его жалко. Каждой косточки Мирона мне жалко. Вот мой Михель еще в солдатах. Оторвали бедненького от жены, от детей. Война уже кончилась, а он все еще где-то пропадает. Жена и дети умирают с голоду, лежат на наших плечах. А кто плачет по ночам? Мать!.. Они могут быть только… демократами…

Бетя (возвращается). Теперь клейстер хорош. Если меня не будут отрывать от работы, то я через два часа кончу. Который час? (Садится.) Спина ноет так, что не могу и разогнуться.

Роза. Но я все-таки не могу тебе помочь. Я не понимаю этой работы. И руки дрожат. Возьму картон в руки и так его верчу, и так, – что я могу понять?

Бетя. Тебя никто не просит.

Эрш. Ну иди же. Ты только намочи парусину, а я ее уже сам выжму.

Роза медленно, шаркая, выходит.

Бетя (работает). Сегодня забастовали на чайной и на пробочном заводе. Хотела бы знать, когда уже это начнется и у нас? Никогда не начнется. Разве наши девушки люди? Это скот. Кажется, я раньше поседею, чем наши сделаются сознательными.

Эрш. Попросил бы тебя не рассказывать о забастовках. Не хочу слушать в моем доме озабастовках. Они у меня уже вот где сидят. Пусть делают что хотят, лишь бы я не знал этого. Ты смеешься, Мирон? Работаешь и умираешь с голоду, но что будет, когда и работать перестанете? Спасибо Гросману за шубу. Мы еще им только и держимся.

Мирон. Перестань, отец. Дай ей рассказать. Ты уже пожил, а мы только начинаем… Разве речь идет только о нас, о ней, о тебе или обо мне? Речь идет обо всем рабочем классе, о счастье всего народа. Разве ты не видишь и не понимаешь, что кругом происходит? (Продолжает есть.)

Эрш. Понимаешь? Понимаю!.. У меня еще столько ума, сколько у тебя. Ну а если я боюсь? Кого я боюсь? Я боюсь чертей. Все это пахнет чертями. Кто-кто, а евреи заплатят-таки кровью за эти забастовки, за эти революции… Их-то бросят на костер… А твоя жизнь не в опасности?.. Я ведь из-за тебя по ночам не сплю…

Мирон. Убивают же других. Чем я дороже? Зато отдам жизнь за рабочий класс.

Эрш. Так я пойду танцевать, что за рабочий класс. Ты хорошо сказал. А что вернет мне за сына рабочий класс? Я ему плюну своей кровью в лицо. Что вернет? Его кости? Но если бы ты шел своим путем, как шел я, то ты не братался бы с русскими, зарабатывал, и было бы хорошо и тебе и нам.

Шмиль. Ай-ай-ай, Эрш! Вот тут уже вы говорите криво. Вы прошлись, как хромой.

Мирон (встает). В нашей борьбе нет ни русских, ни евреев, а есть рабочие и эксплуататоры.

Эрш (Шмилю). Что значит – криво, Шмиль? Покажите не криво. Мы разве не работали, не мучились и не мучаемся? Но покажите, когда это было, чтобы мы братались с русскими? Вы братались когда-нибудь с русскими? Слава богу, прожили больше пятидесяти лет и никогда с русскими дел не имели. Действительно, мы покупаем материал у русских или они у нас, живем иногда соседями, говорим им здравствуйте или прощайте, но это ведь не связь? Они живут отдельно и мы отдельно. Что же вы говорите, Шмиль? Ведь вы человек в летах. Может быть, вам еще нравится, что евреи борются с евреями? Что? Конечно, разве есть лучше дело, как сделать нищим богатого еврея? Я не понимаю, кто из нас сумасшедший. А сговариваться с русскими рабочими против еврея тоже хорошо? Это ведь опрокинутый свет! Теперь спрошу вас, что бы вы, Шмиль, сделали на месте Гросмана?

Шмиль. Я бы себя высек.

Эрш (с досадой). Ну вы ведь известный сумасшедший. С вами ведь нельзя разговаривать по-человечески. (Мирону.) Вот я просил за тебя господина Гросмана. Он даже ответить мне не хотел. Он даже от гнева затрясся, когда услышал твое имя. Хорошо ли это, Мирон? Одного заказчика имею, и того ты должен прогнать.

Мирон. Зачем же ты просил? Ты ведь должен знать, что это не люди, а звери. Кто задавил всех нас? Они! Кто сделал всех нас забитыми, испуганными, кто сотни лет высасывал из нас мозг и кровь? Они!.. Ты ведь должен это знать.

Эрш. Если сказать правду, то хозяин и не может быть другим.

Мирон. Мы их выучим, отец. Прошли уже те времена, когда можно было ни за что избивать рабочего, выбрасывать его на улицу, отправлять его в тюрьму, когда хозяину этого хотелось. Нет-нет, отец, я не хотел бы теперь быть на месте Гросмана. Хорошо уже этому магнату, когда приходится подкупать своих рабочих, льстить одним, спаивать других… Но это ему даром не пройдет. Он льет керосин на огонь.

Эрш. Слышите, Шмиль? Он не хотел бы быть на месте Гросмана? А на твоем месте тебе лучше? Вот он бросит мельницу и уедет в Европу. Что вы тогда запоете? Вы уже и теперь от забастовки ходите с высунутыми языками, а что будет, если он уедет? Вы начнете падать, как мухи…

Роза входит и с оханьем садится; вяжет чулок.

Мирон (смеясь). Гросман уже пытался напугать тебя, а через тебя и нас. Понимаем его штуки!.. Он так же может уехать в Европу, как ты можешь уехать. (Встает.) Ну я ухожу. Я вернусь с товарищами. Нам нужно переговорить о деле.

Роза. Что? Опять? Разбойник!.. Что же ты с нами делаешь? Не хочу я этого. (Кашляет.) Не допущу. Скажи, чтобы я ради тебя влезла в горящую печь, – влезу, как теперь ночь на земле. Но этого – нет!..

Шмиль. Ай-ай-ай, Роза! Что же вы не даете расти молодому? Мир ведь должен двигаться.

Мирон. Ты, мать, не вмешивайся.

Эрш. И я бы тебя тоже попросил, Мирон, – не надо! Пусть будет не надо! Отец просит. Сделай удовольствие отцу. Не заслужил я у тебя, чтобы ты мне уступил?

Мирон (сердится). Что же? Посадить свою голову на ваши плечи? Не проси меня, я делаюсь злым. Когда оглядываюсь на то, что теперь происходит, то думаю, как хорошо было бы без стариков и всего хлама, который мешает нам.

Шмиль (смеется). Мне хочется что-то сказать, но я скажу после. Веселее, Мирон!.. Не робей!..

Эрш (Розе, печально). Мы, Роза, давно должны были умереть.

Бетя. Вы лишь теперь вспомнили об этом.

Мирон надевает шапку и выходит.

Роза (Шмилю). Вам назло этого не будет. Я сижу тут и все вижу, что делается в мире. Пусть делается. Я с места не тронусь…

Входит соседка, старушка Чарна. Медленно передвигается, задыхается и дрожит, словно от холода.

Чарна. Морозик, морозик! Что-то холодно моим костям. (Кутается в тряпье.) Скажите, пожалуйста, найду я у вас стакан чаю? Что-то рано начались морозы, а дома ничего нет. Таки ничего нет, и конец. Таки нет, что можно делать?

Роза. Вот Эрш кончит, и я пошлю Бетю заварить чай.

Чарна. Ай, спасибо вам. Горячий стакан чаю! Стакан горячего чаю! Согрею свои кости.

Шмиль. Что слышно о вашем зяте? Уже получили письмо?

Чарна. Что? Болезни мы получили. Кто говорит о письмах? Надо говорить о дочери и о детях. А он здесь был шарлатаном и там им остался.

Шмиль. Но зато он в Америке.

Роза. Большое счастье, что в Америке. Америка уже перестала быть Америкой. Можно уже вычеркнуть Америку. Муж Песи не вернулся оттуда? А муж Бейлы? Танцуют евреи кадриль! Пара туда, пара назад…

Чарна (как сквозь сон). Не понимаю, зачем живу? Смотрю наверх и спрашиваю. Никакого ответа. Если я ничего не понимаю, то меня надо убрать, так я думаю. Что-то летит перед глазами. Блестят ножи. Что-то прыгает, танцует, кричит, и я кричу, и вокруг меня кричат. Сумасшедший мир. Найду я у вас стакан чаю?