скачать книгу бесплатно
– Плохи дела, совсем плохи, – прошептал рыцарь немецкий и яростно сжал кулаки.
Дверь скрипнула и без стука отворилась. На пороге стоял государев дьяк Фёдор Курицын, а для немца – большой человек, встретивший его на границе. Наконец-то снизошёл большой человек для разговора, причём, один на один. Значит, большую силу имеет.
А караульщик-то не волен был пускать Курицына. Приставил пищаль к груди дьяка:
– Не велено пущать.
Хорошо, что знал его дьяк.
– Ты что, Матвей? Своих не узнаёшь? Дознание секретное буду делать.
– А бумага?
– Вот тебе вместо бумаги, – Курицын показал кулак.
Ох и прогневается Иван Юрьевич, когда дознается о ночном посещении. Нарушение этикета наиполнейшее. Ни писаря под рукой, ни свидетелей. А если государю донесёт? И сам Фёдор Васильевич убоялся смелости своей.
Да что поделаешь, спасать немца надо. Совсем тот запутался. Как спрашивают, куда ехал, говорит, к Великому князю. А в грамоте не указано, безымянная она – ко всем государям мира обращена.
Курицын переступил порог. Фон Поппель резко оборотился. Пошатнулся. Тень его чёрным псом метнулась под ноги государеву дьяку.
«Худ, худ, совсем худ», – думал Курицын, глядя на рыцаря.
Костлявые коленки и локти вот-вот из одежды вылезут, жёлтые скулы, ввалившиеся щёки. Глаза, как у затравленного зверя, блестят из-под рыжих кустистых бровей. Чем-то напомнил он Курицыну францисканского монаха Губерта, встреченного на пыльных венгерских дорогах. Всю ночь тогда с францисканцем проговорили. Пытался тот дьяка в свою веру обратить. Сказывал, что и Дракула – каким был ревнителем православия! – римскую веру принял. В последний год жизни.
– Если поймёшь, что я тебе скажу, спасёшься, – сказал Курицын немцу. – А нет, пытки князя Дракулы покажутся тебе детской забавой. Читал книжицу о Дракуле, отпечатанную в немецких землях?
Фон Поппель не шелохнулся.
– Молчи, молчи, рыцарь, а я тебе ужасную историю про посла венецианского Тревизана поведаю. Что непонятно будет, перебивай мой рассказ, спрашивай.
Рассказ Фёдора Курицына о приключении Иоанна Батиста Тревизана, посла венецианского дожа Николо Троно, в Московии
– Когда турки взяли Царьград и лишили жизни законного императора Константина из рода Палеолгов, Москва стала «Третьим Римом» называться, то есть центром истинной веры православной. Именно здесь надлежало быть Патриарху Константинопольскому и всем мужам учёным цареградским. Однако не спешили они к нам перебираться. Посему овдовевший князь-государь наш Иоанн Васильевич пожелали взять в жёны греческую принцессу Зою, дочь властителя Мореи Фомы, родного брата убиенного императора. Жили они под покровительством папы Римского в священном граде западной церкви – Риме. О печальной участи принцессы Зои нашему государю рассказал греческий гонец по имени Юрий. Дескать, сватались к ней два жениха – король Французский и герцог Медиоланский, но обоим отказала, так как не желала быть женой государя латинской веры.
Послал Иван Васильевич за невестой итальянца Жана Луку Вольпе, давно уже служившего при дворе Московского князя и взявшего новое имя Ивана Фрязина. Привёз Фрязин царевну. В тот же день обвенчали её с Иоанном и нарекли на наш лад Софьей.
Подумал тогда Иван Фрязин, что большую силу возымел на государя, и возгордился. А когда приехал посол дожа венецианского Жан Батиста Тревизан с просьбой к Иоанну пропустить посольство его в Золотую Орду и дать провожатого к хану Ахмату, стал Фрязин уговаривать Тревизана не отдавать государю ни письма, ему адресованные, ни даров богатых венецианских. «Я и так тебя в Орду доставлю, – обещал послу лукавый Фрязин, – и с собой дам всё необходимое».
– Но как? – вырвалось нечаянно у Поппеля. – Как он смог обмануть Вашего государя?
– А так, – продолжил Курицын. – Пришедши с послом к Иоанну, Фрязин назвал его своим племянником, купцом венецианским, направлявшимся к татарам по торговым делам. Поверил государь, обласкал Тревизана, посадил обедать за один стол с боярами знатными.
А с царевной Софьей прибыли в Москву легат папский Антоний и другие иноземцы, знавшие Тревизана и слышавшие о поездке, целью которой было склонить хана Ахмата к борьбе с турецким султаном, разграбившим Константинополь и покушавшимся на другие земли христианские. Сказали о том Великому князю – так обман и открылся.
Иоанн, будучи государем справедливым и взыскательным, повелел оковать Фрязина цепями, сослать в Коломну, дом разорить, жену и детей взять под стражу, а Тревизана казнить смертию.
Всполошились посланники папские, прибывшие с царевной, взмолили пощадить Тревизана. Сказала своё слово и Софья. Государь был неумолим… но всё же, исполняя просьбу жены, отсрочил выполнение указа. Как никак, породнившись с родом императоров византийских, Иоанн большую выгоду для Московии сотворил. Многие греки, приехавшие в составе её свиты, сделались полезны государю во внешних сношениях с христианским миром, особенно в знании языков и художествах, привезли с собой иконы и книги богоугодные, спасённые от турецкого варвара.
Послал Иоанн в Венецию с жалобой на Тревизана Антона Фрязина, брата провинившегося Ивана. Тот передал дожу гневные слова нашего государя: «Кто посылает посла через мою землю тайно, обманом, не испросив дозволения, тот нарушает уставы чести».
Растревожился дож о своём посланнике. Просил от себя лично и от сената Венецианской республики простить Тревизана, освободить из оков и послать во благо всех христианских государств в Золотую Орду просить хана Ахмата выступить против турок. Просил дож снабдить его всем необходимым, а дружеская Венецианская республика с благодарностью вернёт все долги.
Так с помощью высоких особ жизнь Тревизана была спасена: Тревизана освободили, дали в дорогу 70 рублей и провожатого дьяка с посольской грамотой.
– А как же другой итальянец, Джан Лука Вольпе, прозванный Иваном Фрязиным? – спросил фон Поппель. Было видно, что рассказ Курицына задел его за живое.
– Так и провёл остаток дней в оковах, – ответил Курицын.
Фон Поппель вздрогнул и снова закашлялся.
– И поделом ему. Суров наш государь, но справедлив.
Тусклый свет лампадки едва достигал угла, в котором сидел фон Поппель. Курицын не видел его лица, но ощущал, что рассказ возымел нужное действие.
– Я готов встретиться с наместником московским, – голос Фон Поппеля дрожал.
Наутро оба сидели у наместника.
– Я больше не буду просить встречи с государём вашим Иоанном Васильевичем, – говорил рыцарь немецкий Патрикееву. – Потому что не имею к нему никакого поручения. Я странствующий рыцарь. Повидал все христианские державы. Хочу и вашу осмотреть.
– А зачем? – спросил Патрикеев.
– Любопытства ради…
В голосе фон Поппеля было мало убедительности, поэтому наместник выразился довольно сухо и явно с неодобрением:
– Нам сие непонятно.
Фон Поппель чуть не поперхнулся и стал говорить быстро и вразумительно.
– В землях немецких до сих пор считают, что за Польшей и литовской Русью находится Татария. То-то все удивлены будут, что это не так. А открою я, рыцарь императора Фридриха.
– Корысть-то какая в этом? – добивался истины недоверчивый Патрикеев.
На лбу фон Поппеля выступила испарина.
– В Королевстве Португальском знавал я мореплавателя Христофора Колумба. Он путь в Индию искать собирался, целый флот на деньги короля смастерил. Я же открою новые земли с двумя слугами своими.
– Тешишься мнимым величием своим, – не выдержал Курицын, до того соблюдавший субординацию и не встревавший в беседу, а только переводивший слова немца. – Нешто других доблестей не можешь сотворить? К примеру, описать могущество земли нашей в записках о Московии.
– Не имею таких талантов. Но императору Фридриху и сыну его Максимилиану расскажу. Интерес у них появится, захотят они дружбу с государем вашим завести. Вот и мне выгода будет.
Такой оборот дела понравился Патрикееву.
– Доведу слова твои до слуха государя нашего.
Курицыну же бросил:
– Может, и поверит Иоанн Васильевич. По мне, так на дыбе испытать надо. И, запустив пятерню в бороду, добавил: «Это ты не толмачь».
Иоанн Васильевич с утра был в дурном настроении. Не давала покоя мысль о бренности жития. Вот брат Юрий Васильевич, когда помер, не оставил наследников, не был женат даже. Зачем жил? Отец отписал ему состояние немалое, города Дмитров, Можайск, Серпухов, Медынь, Хатунь. А сёл… так со счёта сбиться можно: даже бабка, Софья Витовна, с две дюжины деревенек любимцу подкинула. Всё в прах превратил! Одних долгов на 752 рубля. И всё бы ничего… у монастырей под залог брал, а они и так жируют. В завещании ни одного города никому не отписал, одни лишь деревеньки и сёла – братьям, матери да племяннику. Всё же верно я сделал, что города себе взял, пусть и обижаются братья, – думал Иоанн.
Или Андрей Меньшой. Юрию Васильевичу тридцать два стукнуло, как к праотцам ушёл. Этот и до тридцати не дотянул. Хоть и женат, опять же, без наследника. Хорошо, успел Вологду мне отписать. То-то братцы Андрей да Борис помалкивают. Все под Богом ходим. Неровен час, оно и с коня упасть можно.
Размышления Великого князя прервал приход Патрикеева.
– Ну, что, Гвоздь, – Иоанн Васильевич любил наделять своих подданных уменьшительными именами и прозвищами. – С чем пожаловал? Раскусили лазутчика литовского?
– Раскусили, господин Государь.
С недавних пор князь стал требовать добавлять к своему титулу приставку «господин». Послы Великого Новгорода обратились к нему просто – «государь» – и поплатились за это. Новгородская свобода, как и новгородское вече, канули в лету.
– Только он не лазутчик вроде, – промямлил Патрикеев.
– Что-о-о? – эхом разнеслось по дворцу.
От крика государя постельничий, старый боярин Дмитрий Сорокоумов-Глебов, по прозвищу Бобр, мирно дремавший у входа в спальню, вскочил и испуганно завращал глазищами.
– На дыбе пытали? – Иоанн Васильевич неожиданно перешёл на шёпот. От этого Патрикееву стало страшно.
– Нет, господин государь. Курицын не советует, – соврал Патрикеев. Решил испытанным путём отвести от себя надвигавшуюся грозу.
– Позвать Василия Мамырева, – велел Иоанн Васильевич постельничему.
В большой зале с утра уже толпилось около пятисот бояр и воевод – весь цвет двора государя. В любой момент каждый из них мог понадобиться Великому князю, самолично решавшему все дела, даже самые мелкие.
Василий Мамырев был самым опытным, и не только из-за возраста, дьяком.
В молодые годы он был переписчиком книг, знал языки, искусства разные. Государь поручил ему блюсти летописный приказ. Василий всегда был под рукой. Это было удобно. В сложных ситуациях Иоанн Васильевич часто обращался к нему с вопросами.
«В толк не могу взять, – думал Патрикеев, – почему государь вызвал старого дьяка, а не Курицына».
– Ты пойди, Гвоздь, постой за дверью, – ласково обратился к нему Иоанн Васильевич, когда в дверном проёме показалась седая голова Мамырева. Тёплые нотки в голосе Великого князя ещё больше насторожили Патрикеева.
– Слыхивал ты, Василий, аль нет? Задержали на границе с Ливонией немца Поппеля.
– Как не слыхивать? Слыхивал, господин государь.
Иоанн Васильевич помрачнел.
– Дела секретные, а все слыхивали. Может, и девки, что подушки у меня взбивают, слыхивали?
– Не могу знать, господин государь. Я по службе моей знаю. Ведь сами велели, господин государь, тайно присматривать за порядком.
– Что ты заладил: «господин государь» да «господин государь». Ответь прямо. Может, его на дыбе поспрашивать? Чай, вину свою признает – подозреваю, лазутчик он литовский.
Мамырев задумался.
– Сказывают, господин государь, грамота у него охранная имеется?
Иоанн Васильевич усмехнулся.
– Имеется, да не мне предназначается. Просит Фридрих-император всех государей христианских тепло принимать немца и земли свои показывать.
Зачем, не разумеем.
– Вспомни, господин государь, венецианские послы проездом из Персии приезжали, любопытства ради, потом книги о странах дальних писали. Ты не задержал их. На дыбу, если причина есть, то оно можно, конечно. А коли ошибёшься, что подумают христианские государи? Ты Фёдора Курицына позови. Он с Поппелем много беседовал, в арестную избу к нему заходил. А на дыбу, оно никогда не поздно.
Так завершил свой ответ государев дьяк Василий Мамырев.
Он был уже в дверях, когда Иоанн Васильевич окликнул его:
– Сказывают, ты Книгу ветхозаветных пророков заказал переписывать.
С картинками или без них будет?
– С картинками, господин государь, – улыбнулся Мамырев, низко поклонился в ноги государю и вышел из спальни.
Иоанн Васильевич недолго оставался один. Вошли постельничий и наместник, ожидавшие за дверью окончания разговора.
– Слушай, князь, решение моё, – обратился Иоанн Васильевич к Патрикееву. – Приводи Поппеля по полудню… И Курицына захвати… Всё, иди. Занят я.
«Что задумал князь? О чём говорил с дьяком?» – в голове наместника крутились различные коллизии, но ни одна из них не казалась ему реальной. Лишь одним способом можно было проверить отношение государя. Если пригласит немца на обед – значит, благоволит к нему, если нет… думать о таком развитии событий не хотелось.
– Потчевать немца будем? – уточнил Патрикеев, ничем не выказывая своего волнения.
– Велика честь. Сдаётся мне, персона не такая значительная. Харчи с моего стола ему в палаты принеси, после беседы. Курицыну скажи, разговор будет короткий. Дел скопилось много. Ступай.
«И всё-таки, день неплохо начинается», – решил Великий князь, оставшись наедине с самим собой. Присутствие постельничего, примостившегося в закутке у двери, во внимание не принималось. Так было заведено для безопасности великокняжеской ещё при батюшке, царствие ему небесное.
Глядя на государя, постельничий Бобр, наконец справившийся с дремотой, перебирал чётки и молился о процветании Великого княжества Московского. Он ложился спать позже всех, проверяя посты стражи во дворце государя, а поднимался с рассветом, раньше княжеской челяди, чтобы отдать необходимые распоряжения. Недолгие минуты, в которые Великий князь оставался один, были минутами отдохновения для постельничего, но жизнь при дворе по порядку, им заведённому, кипела.
Едва занялась заря, была отправлена подвода в Рыбинскую слободу за льняным полотном для нового постельного белья Великого князя, на заднем дворе девки из постельничего приказа вывешивали великокняжескую перину, а холопы на дальних задворках выбивали палицами пыль из ковров, дорожек и половиков.
В большой зале, как давно было принято у великих князей Московских, накрывались длинные столы с лавками для обеда бояр.
Уже поставили золотые и серебряные сосуды с уксусом, перцем и солью, незаметно появились серебряные штофы с водкой – её всегда пили перед обедом, нашли своё место тарелки, вилки и ложки из мельхиора. На кухне ещё дымились чугунные чаны – заканчивало тушиться медвежье мясо, но уже стольники взгромоздили на византийское блюдо, украшенное драгоценными каменьями, огромный каравай из ржаного хлеба. Ценный груз стольники пронесли к великокняжескому столу, находившемуся чуть в стороне, на возвышении, и водрузили с гордым видом.
К нему, как к восьмому чуду света, устремились вожделённые взгляды сидящих за столами – от каравая Иоанн Васильевич рукою собственной должен будет отламывать лучшие куски и потчевать именитых гостей, а также бояр, особо отличившихся при исполнении его наказов. Сам Иоанн Васильевич, уставший от забот и раздумий, уже час как сладко дремал, облокотившись о накрытый белоснежной скатертью стол. Без него к еде не приступали.
Бояре сидели тихо, едва слышно перешёптываясь. Внезапно тишину нарушил скрип входной двери. Великий князь вздрогнул.
В назначенный час в залу входили три экзотичные фигуры.
Впереди, в красной куфии до пят, раскрытой на впалой груди, семенил маленькими ножками наместник. Развивающиеся парусами фалды его одежды едва касались голубой глади пахнущего свежей краской пола. Острые носки красных сафьяновых сапожек рассекали воздух с невиданной скоростью, казалось, он летел, как ялик по Москва-реке, ловко лавируя между столами-островами. Сзади, осторожно переставляя ноги в чёрных высоких ботфортах, боясь наступить на полы платья наместника, шёл, спотыкаясь, как лошадь со спутанными ногами, долговязый немец в новом, начищенном гуталином кожаном камзоле и широкополой шляпе с высокой тульей. Казалось, он вот-вот переломится пополам и рассыплется на составные части, собрать которые предстоит третьей фигуре. За ним неотступно как тень, ступая мягко и неслышно, шёл Фёдор Курицын, одетый в чёрный кафтан, расшитый на плечах и спине серебряными узорами в виде северных цветков с короткими листьями, в чёрные сапоги и черную соболью шапку. Ни дать ни взять скромная славянская тень высокопарного Запада, только выглядела она добротнее оригинала.
Не дойдя трёх шагов до стола Великого князя, наместник обнажил лысую голову, поклонился в три погибели и произнёс:
