скачать книгу бесплатно
– Нет, Котенок, сейчас абзац допишу и лягу. Как голова?
– Ничего. Уже легче.
Дима писал свою первую монографию. «Пора, тебе Дмитрий Алексеевич, пора книженцию издать», – говорил его шеф-профессор, одобрительно кивая бугристым толстым носом, в который, казалось, вросли большие дымчатые очки. Материал давно собран, куча статей вышла. Ему даже командировку в Португалию организовали, когда он кандидатскую защитил, езжай, ройся в архивах, собирай материал на своего этого, как ты говоришь(?), Родригу Домингуш де Соуза Коутиньо Тейшейра де Андраде Барбоза(?). Вот-вот, на него родимого.
– Где он у тебя сейчас? – Катя имела в виду Барбозу.
Дима читал ей куски из своей будущей монографии, темой она не владела, конечно, но стиль ему порой правила.
– Повез королевский двор в Бразилию, тысяча восемьсот седьмой год. Я тут что-то подзашился, не пойму, как куски расставить. Послушаешь завтра?
– Ты ж к родителям завтра едешь.
– Фу черт, точно. Я забыл совсем, думал поработаю в свое удовольствие. Ладно, потом тогда.
– Ложись уже. Ящик жжужит, я уснуть не могу.
* * *
Эта португальская командировка много значила для него, месяц просидел в Торри ду Томбу, Национальном архиве, самого Лиссабона фактически не увидел, только в последние два дня промчался по нему, как конь тыкдыкский, пытаясь купить что-нибудь Катеньке и матери – привез им какую-то ерунду, уже и не вспомнить. Обе остались недовольны.
Командировка оказалась значимой не только для его работы. Для семейной жизни тоже. Вернувшись, он сразу понял: у Кати кто-то есть. И этот кто-то – скорее всего Вадим. Наверняка, Вадим. Вадим, больше некому. Недаром же они в одном музее работают. Катя изменилась. Стала такая лучезарная, что ли. Счастливая, опрокинутая сама в себя, в это свое счастье. Мягче стала, ласковее. Красивее даже, хотя ему казалось, куда уж еще красивее. А вот. И в постели стала нежнее, тоньше как-то, чувственнее. Он ласкал ее теперь каждую ночь, и она не отказывалась, не ссылалась на головную боль или «красный день календаря», отвечала ему.
Это было здорово.
Это было восхитительно.
Это было бы счастьем.
Если бы он не понимал, почему. Он не спрашивал ее ни о чем. Он не побежал выяснять отношения с приятелем. Он боялся узнать, услышать правду. Догадываться – это одно. Это больно. Но с этим можно жить. Есть надежда – ошибся. А знать – это безвозвратно. С этим жить нельзя.
Надо ломать.
Ломать было страшно.
Он жил как в лихорадке, днем бился в холодном ознобе подозрений, ночью, тонул в любовной истоме, захлебывался страстью, опускался до самого дна, чтобы, оттолкнувшись от него, взлететь до чистой высокой прозрачной ноты оргазма.
А потом Катенька забеременела. Ходила она тяжело. Сразу же, чуть ли не с первого дня стал ее крутить токсикоз. Она даже не то, что располнела, опухла вся, налилась нездоровой темной влагой. Отекли ноги, и зимой ей пришлось носить войлочные черные старушечьи бурки, ни во что другое она не лезла. Мать дала ей свою старую повытертую местами каракулевую шубу, широкую и бесформенную. Но это же временно, только морозы переходить. И почему-то Катя стала на голову повязывать широкий шарф, волосатый, ангорский, какого-то неопределимого цвета, то ли бежевый с зеленью, то ли серый с желтизной. Она стала похожа на торговку с колхозного рынка. Толстая, некрасивая, с широким носом, набрякшими щеками, тяжелой походкой, одышливая и вечно сонная. Но Дима вдруг почувствовал, что именно теперь любит ее еще больше. Он жалел ее, она так мучилась с этим своим токсикозом, на работу ползала еле-еле, раз за разом укладывалась в больницу, а до декрета еще далеко. Но не это было главное. Такая она была никому не нужна, и ничего никому чужому не могла дать. Только ему. Теперь вся она принадлежала ему, Диме, и никому больше. Она превратилась в яйцо, в капустный кочан, в матрешку, где-то там в ее середине вызревал их ребенок. То, что это их, его ребенок, он знал абсолютно точно. Просто знал, и все. И был счастлив.
* * *
– Катюша, а куда мы Захаркину кроватку поставим? Если здесь диван, а здесь два кресла. Она же не поместится.
– Господи, конечно, не поместится. Мы говорили уже об этом, ты не помнишь ничего. Ему три года, большой пацан, он из этой кроватки свисает как колбаса, прекрасно будет спать на кресле-кровати. Удобно, не свалится. А кроватка эта дурацкая уже вся расшаталась.
Пару лет назад Катя решила обновить обстановку. Она присмотрела в мебельном диван и два кресла-кровати. Она ходила туда неделю, облизывалась и привыкала к ним, привела туда Диму знакомиться с будущими жильцами их квартиры. Было дороговато брать сразу все. Но не за зря же он все лето проторчал в приемной комиссии на факультете. Не за зря, а за мзду не великую. И теперь деньги на обстановку у них были. Правда, мебеля эти Диме не нравились категорически. Они были безобразны. Огромные, с широкими тряпочными подлокотниками, обшитые китчевой леопардовой шкуркой, они толстыми пятнистыми бегемотами лягут на брюхо, забьют все свободное пространство их комнаты, сожрут воздух, не оставят места людям. Что в них нравилось Кате, он не мог понять. Разве что их неоспоримая незыблемость. И он не спорил.
– Посмотри, как будет хорошо. Диван напротив окна, а кресла справа у стены напротив телевизора. Еще столик надо низенький к креслам. Я хочу Гомельдрев купить, у них мебель хорошая, светлая, и шпон натуральный.
– Да, Катюша, очень хорошо получается. Телик удобно смотреть. И Захарка будет тут спать. Ты права, и свет ему мешать не будет, когда комп включен, подлокотник будет прикрывать.
Они, наконец заказали и оплатили этих бегемотов, мысленно Дима новое приобретение по-другому не называл. Завтра их привезут. А потом, попозже, после зарплаты у них появится журнальный столик. Такой весь манерный, под старину, такую, как ее видят практичные белорусские мебельщики, без излишеств. А Катенька уже мечтает дальше: приобрести горку, прозрачный, в мелкую расстекловку, шкаф от того же Гомельдрева, куда хорошо ставить дорогой сервиз и хрусталь, чтоб всем гостям сразу было видно. Значит, будет и горка. Если бы Катя потребовала всю их малогабаритную квартирешку заставить сундуками и грубосколоченными некрашенными лавками, он и то спорить не стал бы. Лишь бы она занималась их домом, лишь бы ей это нравилось и не надоедало, лишь бы она жила в их сторону, в Захаркину и в его, Димину.
* * *
«Завтра к родителям придется поехать. Они с дачи еще яблок привезли и варенья, наверное, мать прямо там варит, вишневое. Вкусное очень, в детстве, помнится, один раз обожрался им до поноса. Банка открытая на кухне осталась на столе, отец не закрыл, вот и дорвался. Сумку большую надо взять» – Дима лег рядом с Катей. Она затихла, свернулась клубком, перетянув на себя все одеяло. Но в комнате было тепло, и, поворочавшись, Дима нашел удобное положение, прикрыв ноги последним свободным одеяльным углом.
Завтра Лолка придет. Даже жаль, что его не будет. Лолка ему нравилась, хорошая девка. Еще когда учились, вместе ходили на спецсеминар, научный руководитель у них был общий. Семинары эти было по пятницам вечером, закончиться могли и после девяти вечера, и после десяти. Потом вместе ехали на автобусе, он до метро, она до общаги, болтали. С ней было весело, и на язык была остра, и не жеманилась, как другие девчонки, не изображала загадочность и томную негу. И еще она была Катиной подругой. Может, если б не Лолка, он и Катю свою пропустил бы, не заметил. Если б она тогда их тройственный выход на Вадимов день рожденья не организовала. После учебы Лолка пропала на несколько лет, ни слуху, ни духу, хотя вроде тоже в городе осталась, замуж вышла, он даже не интересовался, за кого. И вдруг, года три как, вынырнула откуда-то, такая же как раньше, шебутная и веселая. Он слегка завидовал ей, надо же настолько несерьезно относится к жизни. У Лолки никогда не было проблем, что бы вокруг не происходило, у нее был один ответ: «Пустое. Проехали. Никто же не умер». Она жила между Питером и родным Силламяэ, то там, то здесь, нигде вроде не работала, но не бедствовала, значит, где-то что-то ухитрялась склевать. Не его дело.
Совпало просто, но именно когда Лолка снова на их горизонте объявилась, три года назад, Катя опять стала исчезать. Нет, в прямом смысле она никуда не делась. Была здесь, рядом: на работу, в садик за Захаркой, домой: готовила, убирала, читала книжку, забравшись с ногами в бегемотное кресло, разговаривала с Димой, спала с ним. Но Дима чувствовал, как она просачивается у него между пальцами, тает, уходит от него, утекает. Она здесь, вот хочешь руками сожми, и нет ее, душа ее где-то. Не с ними. Не с ним, не с Димой. Катя тогда только выправилась после беременности своей тяжелой, после первых двух Захаркиных лет жизни, вставаний по ночам, то покормить, то переодеть, то просто покачать проснувшегося среди ночи малыша, его бесконечных болячек, кишечных колик, растущих зубов. Наконец, она перестала сидеть дома в затрапезном виде, какой-то линялой безразмерной кофте или его старой сношенной рубахе, похудела слегка, стала смотреть на себя в зеркало, накупила себе новых тряпок. Захарка пошел в ясли, а Катя – на работу.
И стала отдаляться от него, каждый день чуть-чуть дальше, по чуть-чуть, но дальше и дальше, стала чужеть.
Тогда Дима первый раз изменил жене. Бездарные какие слова: «изменил жене», пустые. Что тут можно изменить? Оттого что он переспал с какой-то девицей, ничего не изменилось. Все вышло-то сумбурно. После работы собрался на дачу, ни за чем особым, просто, как говорится, проверить дверь. Выходил уже на улицу, а тут компания с кафедры, идут днюху чью-то в кабак отмечать. Ну и его с собой потащили. А как пивка хлебнули хорошенько, Дима их всех к себе пригласил. И поехали, человек семь их было. В электричке орали хором: «Пусть я погиб у Ахерона, и кровь моя досталась псам…» и «…Акинаком исколю всю античну рожу…», еще пива набрали в ларьке на станции и на даче продолжили. А как все убрались, оказалось, что одну девицу забыли, она в дальней комнате прикорнула, и никто о ней не вспомнил. Дима ее даже не знал, она с кем-то была, не ихняя, не факультетская девица. Он даже имени ее не запомнил. Ну в общем, они переспали и разбежались.
Потом была еще одна девушка, его аспирантка. Ее он возил на дачу целое лето, когда знал, что родители не поедут. Это можно было бы даже назвать романом, если бы там была любовь. Нет, девушка ему нравилась. Нравилась, но не больше. Приятная такая, умненькая. Вот, он уже стал использовать Вадимово словцо.
Вот если бы Вадим на Лолку запал тогда давно. Ведь мог бы. Ему как раз такие и нравились, легкие, беспроблемные: «как скажешь, так и ляжем». Ну почему она в аспирантуру поступать не стала? Ведь брали же. И она даже экзамен пошла сдавать. Трое их было с ее курса на одно аспирантское место, Лолка и два парня. И она из них не самая тупая. А она посидела минут десять над чистым листом и ушла.
– Лолка, ты чего, с ума спыгну?ла? Сдала бы. Не глупей паровоза.
– Сдала бы. Легко. Не поверишь, я даже готовилась.
– И чего тогда?
– Ты знаешь, подумала, нафигоса мне эта аспирантура сдалась. Еще три года в библиотеках чахнуть? Для ча? Статейки кропать? «Дипломатическая переписка между фортом Росс и мексиканскими инсургентами»? Это кого-нибудь волнует?
И правда, зачем ей. Во имя чего? Мизерного и призрачного довеска к учительской или музейной зарплате? Ни в музее, ни, боже упаси, в школе она работать не собиралась. А через два года и страна переменилась.
А поступила бы, может, была бы сейчас с Вадимом.
Если бы можно было прикрыться от судьбы Лолкой, он бы прикрылся.
Лолка
никого ни от чего прикрыть не могла. Ее бы саму кто прикрыл. Ей бы самой укрыться за чьей-нибудь спиной пошире. Ей казалось, что она не живет, а стоит на вершине скалы под сильным ветром. Шквалистый неумолимый ветер выдувает у нее из рук все; невозможно удержать. Выдувает отпущенное ей время, жизнь, да и саму ее того и гляди сдует, и полетит она, кувыркаясь в пустоту, в ничто. Она ужасно устала мотаться между Питером, Таллином и родными, никогда не любимыми Силламягами. Если б там не мама, если б не оставленная у нее Алешка, никогда бы туда не ездила. Гнилое место, тухлое, депрессивное. И народ такой же тухлый. Копошатся, как опарыши в навозе. Мелкие хотелки, мелкие склоки, мелкие радости, унылые черные куртки, китайские спортивки, шапочки-презерватив.
В Таллине – там работа, там Тошка-Ляма, приятель ее давний, еще с детсада, на соседних горшках сидели, а нынче Антон Альварович Лямбер, крутой чел, хозяин сети видеосалонов. Ляма подкидывал ей регулярную халтурку – перетолмачивать притараненные из-за бугра кассеты с киношками. Это была хорошая халтура, Ляма не жадничал, знал, что Лолка сделает достойный перевод, без ляпов и суконной канцелярщины. За день она могла пару фильмов уконтрапупить.
– Лёлик, голуба, новая партия пришла. Подъедешь?
– Когда надо?
– Ну ты же знаешь, надо вчера. Завтра сможешь? Там одни америкосы, сплошной «фак’юверимач», но свежак, надо быстро перебухать. Конкурент не спит.
– Ладно, Тоша. Завтра подъеду. Сколько там?
– Тебе, Лелик на четыре дня полета. Я в тебя верю. А если за три дня управишься, с меня премиум.
– Легко. Готовь бабосы.
Переозвученные кассеты тиражировались в Ляминой подпольной студии, прокручивались в его салонах, расходились по рынкам и магазинчикам по всей Эстонии, просачивались в Россию, доходя даже до Горбушки. Чаще всего это была американская жвачка, но встречались и неплохие фильмы: «Цветок моей тайны» и «Высокие каблуки» Альмодовара, «Коровы» Медема, «Разум и чувства» Энга Ли или «Храброе сердце» Гибсона. Такие кассеты, уже дублированные она всегда брала себе, собирала свою видеотеку.
В Петербурге Лолка подрядилась возить иностранцев по городу, экскурсии она вела не только на английском, но и на финском, а могла и на испанском, если вдруг нарисуется такая группа, поэтому у Давранова ее ценили, позволяли работать на свободном графике, пропадать с горизонта на месяц-другой. И возвращению ее всегда радовались, – она никогда не капризничала, сказали: «финики», везем фиников, сказали: «рязань», везем рязань. На три часа – хорошо, на целый день – ладно.
Но это так, для поддержания штанов. Много там не наболтаешь. Как говорится, на шнурки и унитаз. Было у Лолки кое-что другое. Что пока тоже привязывало ее к родному гнезду. Не давало расстаться с ним раз и навсегда. Что позволяло ей собирать потихонечку кубышку, рассчитывая воплотить ее в светлое и уже близкое будущее для себя и Алешки.
Лолка возила в Эстонию медь. Не в сумке, само собой, и не в багажнике своей расхристанной ауди. Была у нее шаланда, грузовой полуприцеп, доставшийся ей в наследство от мужа. Он, слава богу, не помер, просто ушел полтора года назад, поменял Лолку на более перспективный вариант. Но наследство бывшей жене какое-никакое оставил, в том числе и эту телегу, старое ведро, но еще вполне годное. Да, собственно, и сам «медный» бизнес она тоже от своего Вовчика унаследовала: раньше он за перевоз отвечал, теперь она. Отряд не заметил потери бойца. На одной шаланде без тягача не уедешь в светлые дали. Голова, потрепанная на евродорогах Скания с миллионным пробегом за плечами, нашлась в Лолкином силламяевском дворе. Обладали ее братья Пырины, Ромка-Пыра и Ярик. Вот с ними она и договорилась за долю малую. Пару раз в неделю шаланда грузилась в Питере вынесенной с местных заводов медью, тонкой, в сантиметр диаметром, трубкой, сверху – каким-нибудь легитимным барахлом, и тащилась в Эстонию.
Разгружали их в Палдиски на бывшей, опустевшей ныне военной базе. Русские ушли отсюда два года назад, демонтировав и забрав с собой все, вплоть до оконных рам из казарм. И тотчас же объявились здесь новые хозяева, предпочитавшие не светится, работать без вывески и лучше во вторую смену. Платили сразу на месте, но жались за каждый бакс. Лолка при сдаче товара обычно не присутствовала, с ней рассчитывался продавец, в первый раз только подъехала посмотреть, чего-как. Это были настоящие насосы. Взвешивали трубки чуть ли не на аптекарских весах. Там меди – полтонны, а они каждые сто грамм учитывают. Лишь бы отмусолить что-нибудь, недоплатить. И за время тоже. Чего, мол, на два часа опоздали. Чего-чего, граница не прозрачная, и с каждым днем все плотнее становится, а это время и деньги. Но за стоимость перехода продавцу никто не платит, это его проблемы, не нравится, не умеешь, у других возьмут. Но тем не менее телега эта позволяла Лолке оставаться в барышах.
* * *
– Да, конечно, мам, я через три дня приеду разберусь с этим, – Лолка разговаривала по телефону с матерью.
У той, как всегда, были проблемы, на этот раз начал подтекать унитаз, вот прям, беда-бедища, ему уж лет тридцать, удивительно, что только сейчас. Придется менять фурнитуру. Кому, кроме Лолки, этим заниматься? Мать сама не будет. Она давно уже переложила все мелкие бытовые неурядицы на свою дочь. Она теперь Бабушка, уважаемая профессия. С Алешкой надо погулять, отвести ее на танцы, на рисование и в бассейн, то одно, то другое. Ей некогда. А у Лолки времени навалом, она ж дочерью не занимается.
Телефон стоял в прихожей коммуналки на маленькой облезлой тумбочке рядом с высоким, в потолок, зеркалом. Зеркало было ровесником этой квартиры, пережило революцию, две мировых войны, блокаду, развал Союза. Никто на него не позарился, большое слишком, куда его. Может, раньше оно украшало хозяйскую гостиную, а теперь вот, доживало свой долгий век в прихожке, небрежно опираясь верхним краем о стену. Посредине зеркальной, чуть потускневшей поверхности была полочка, очень удобная для того, чтобы Лолка ставила на нее локти. Поэтому разговаривая по телефону, она всегда смотрела в упор на собственное отражение.
В эту квартиру привел ее Вовчик. Зачем привел, если на часах уже ночь-полночь, ей было понятно. Был какой-то дурацкий день рожденья, ехали на электричке к черту на рога с Катькой и Димычем. Она и поехала-то, чтоб пожрать на халяву, за компанию увязалась. Пожрать, кстати, толком не получилось. Только сунула в рот ледащий бутербродик со шпротиной, тут же какой-то парень ей через стол:
– Это кто тут закусь зазря переводит? Почему не пьем, сударыня? – и стакан ей протягивает.
А в стакане – полстакана водки. Лолка водку вообще не пила, гадость, то ли дело винишко, токай замородный, что они с Катькой в магазине около общаги покупали. Дорогой гад, по четыре рэ и двадцать коп, не васисубани какие-нибудь, зато вкусный, слатенький.
– Не, я не буду.
– Да бу-у-удешь. Держи!
«Держи» прозвучало как приказ. И Лолка взяла у парня из рук стакан, чего спорить-то, сейчас поставит втихаря, «зачэм пить, пускай стоит». Но тут на другом конце стола кто-то звякнул ножом по бутылке:
– Эй, тихо, тихо, хар-рош горлопанить. Есть тост!
Ясно дело, за именинника и виновника торжества. Как его звать-то? Это Лолке было без разницы. Катькин прошлогодний хахаль по экспедиции. А, за Вадима. Она подняла свои полстакана водки, чокнулась звонко с теми, кто рядом. И хотела поставить стакан обратно на стол. Но этот, напротив, будь он не ладен, погрозил ей пальцем:
– Не гоже, хозяина обижать.
Вот пристал. Лолка сделала маленький глоток. Он прокатился по горлу горячим шариком. Распустился в желудке, жарким солнечным бутоном. «Жарки?. Есть такие цветочки». А ничего, – не противно.
– Умничка. А давай на брудершафт.
– А давай.
Так она познакомилась с Вовчиком. Он тоже был здесь чужой, приведенный за компанию, он вообще был с ЛИТМО, математик. Лолка фыркнула:
– Музыка цифр! Полюбила радикала, он оказался интригалом. Безумно интересно.
– Маленьким пустоголовым лолитам этого не понять.
Тут Лолка взвилась, она терпеть не могла, когда ее называли Лолитой:
– Вам, вьюнош, лолиты не по возрасту, поищите себе мамашку, пусть подучит вас маненько. Гумберт Недогумберт хренов!
Но этот не обиделся. Он сграбастал ее и повалил в жесткий покрытый корочкой наста, сугроб, они как раз погулять вывалили. И там в сугробе поцеловал. Не спрашивая: «можно?» – не подсказывая ответ: «нет, нельзя». А потом сказал:
– Поехали отсюда.
И они уехали, и в электричке опять целовались в тамбуре до одури, и от Финбана к себе он привез ее на такси.
Из прихожей он сразу утянул ее в первую дверь, она и разглядеть ничего не успела, только черный провал коридора и свое отражение, нырнувшее в сизую муть старого стекла. В темной комнате тоже смотреть было не на что, да и не до того. На ходу сбрасывая шмотки, путаясь в молниях и пуговицах, они мчались, летели к незаправленной тахте. И уже падая голым телом на скрученную жеваную простыню, Лолка выдохнула:
– Подстели чего-нибудь, кровать испачкаем.
Он чуть отпрянул:
– Первый раз что ли?
– Угу.
– Не бойся, все будет хорошо.
Глядя в нависающее над ней расплывчатое в сумраке лицо, в казавшиеся огромными глаза, она сказала:
– Я не боюсь. Я предупреждаю.
Давно уже пора было избавиться от обрыдшей девственности. Двадцать лет в обед, в любой деревне сказали бы: «Да ты перестарок, девка». А кому ее всучить-то? Не в общаге же с коридорной системой, всем видать, кто к кому пошел, от кого вышел. Так Лолке не хотелось, не комильфо, промискуитет какой-то в духе четвертого сна Веры Павловны: «каждая с каждым, и каждый с каждой». Вообще, с парнями у нее не складывалось: те, кому она нравилась, не нравились ей, а те, которые нравились, не обращали на нее внимания. А этот, он красивый такой, высокий, кудрявый, как Джо Дассен. И наглый. В правильном смысле. Он ее взял и… взял. Не рассусоливал, не тратил время на ухажерство пустое.
Утром, спустившись на Техноложке под землю, стоя в плотной массе дышащих друг другу в затылок безликих фигур, Лолка радовалась. Теперь она женщина, Женщина, «Женщина, ваше величество…» Никто вокруг не замечал, что она изменилась, никто вообще не видел ее, она была просто сгустком, заполняющим пустоту. Но она-то знала, теперь она совсем другая. Ей даже казалось, что и внешне она изменилась, стала более плавной и округлой, наполненной. Она словно держала саму себя в руках, как полную до краев тонкую стеклянную вазу, держала бережно, боясь расплескать. И улыбалась.
Правда, вчера ночью, уже после… уже когда все произошло и закончилось, было не особо весело. Надо было встать и привести себя в порядок, помыться.
– Где у вас ванна или душ, чего-нибудь?
– На Московском, два квартала и направо. Павловские бани.
– Чего? У вас тут что, даже душа нет? А как вы моетесь-то?
– Я ж сказал, в бане. У нас тут только тубзик, по коридору и упрешься, и раковина на кухне. Да, горячей воды тоже нет, колонка.
– Опаньки… А как же мне теперь? – Лолкин голос непроизвольно приобрел некую жалостливость.
Вовчик встал, пошарился в потемках, погремел чем-то, подал ей трехлитровую банку:
– Вот тебе душ. Пошли, колонку зажгу. Не умеешь, поди.
– Не умею.
Потом-то она научилась и колонку зажигать, и стирать мелочь всякую, трусы-носки, в тазу, выставленном на кухонный стол, и мыть голову под краном в раковине, но это уж потом. Привыкла, и это казалось ей в порядке вещей: постельное белье сдавала в прачечную, в баню на Московском ходила по субботам, там кстати была классная парилка, и когда в девяностые баня закрылась, Лолка даже жалела об этом.
