скачать книгу бесплатно
Ступив одной ногой на землю, ищет взглядом инструктора. Березовский с бесстрастным видом стоит, прислонившись к бидонам с топливом. Смотрит на него, ни слова не проронив, только раз кивает. Мермоз воспринимает этот кивок как знак одобрения. Он прошел самое главное испытание учебного периода. Следующее будет последним – официальный экзамен. Провалиться – глагол, спрягать который он не умеет.
Глава 5. Аэродром Ле-Бурже (Париж), 1923 год
Вялотекущая воскресная скука в расположении 34-го авиаполка весьма способствует тому, что Тони легко убеждает юного лейтенанта Ришо выкатить из ангара «Анрио HD.14».
– За штурвал сяду я, и мы с тобой с небес полюбуемся Сеной, – объявил он ему.
– Но ведь мы не внесли это в план полетов, который комендатура подписывает. Так что выйдет не по уставу.
– По уставу – в аккурат то, что в жизни пугает меня больше всего, Ришо. – Бесстрастные, как у рыбы, глаза прапорщика Сент-Экзюпери пронизывают его взглядом, в котором сожаление смешано с искусом. – Уставы убивают воображение.
Парень пожимает плечами.
– Как скажешь.
После этих слов уныние в облике Тони оборачивается радостью.
Оба подходят к крепко сшитому биплану, обычно используемому для учебных полетов: аппарат деревянный, с парусиной на крыльях. Кабины пилотов, расположенные одна за другой, открытого типа, крышей же летчикам служит верхнее крыло. Тони забирается в заднюю кабину, раззадоренный предстоящей проделкой, и самолет резко, словно очень спешит, отрывается от земли. И тут же набирает высоту, держа направление на город.
Тони хохочет. Напарник с опаской прислушивается к звукам, что доносятся до него через металлическую переговорную трубку, соединяющую кабины в учебных самолетах. Анекдотов вроде никто не рассказывал… Бьющий в лицо ветер вынуждает в переговорную трубку кричать.
– Чего смеешься?
– Мы летим…
Тони закладывает вираж над пригородами. Париж с такой высоты как будто спит.
– Сент-Экзюпери, ты, надеюсь, не над центром полетишь?
– Боишься, что в Эйфелеву башню врежусь?
– Боюсь другого – что полковник Буэнви будет гулять с семейством в выходной по Марсову полю и вдруг увидит у себя над головой «Анрио», который должен стоять в ангаре.
Тони не может удержаться от искушения протестировать маневренность самолета и ставит его сначала на одно крыло, а потом заставляет выписывать в небе зигзаги, словно слалом между облаков. Ришо чувствует, что желудок превратился в камень, сжимается и все остальное, но он не желает доставить своему приятелю такое удовольствие, как повод упрекнуть его в трусости. А Тони просто визжит от наслаждения.
Сену они пересекают, как будто мальчишки через канаву прыгают. Тони выравнивает самолет и умолкает. Ришо удивляется, что не слышит приятеля сзади.
– А теперь ты чего замолчал, Сент-Экс?
– Потому что я думаю.
– И о чем ты думаешь?
Ответа нет. На обратном пути в Ле-Бурже, когда они уже идут на посадку, их тревожит некий щелчок. Пилоты опасаются худшего, и не зря: мотор глохнет на высоте восьмидесяти метров, когда отказаться от запланированного действия нет никакой возможности. Ришо кричит тонким голосом:
– Запускай двигатель! Запускай, бога ради! Запускай, говорю!
Но они уже почти на земле, и Тони решает не терять ни сотой доли секунды на бессмысленное действие. Недрогнувшей рукой он, готовясь к посадке, слегка приподнимает нос самолета, хотя до аэродрома еще не дотянули и на земле под ними полно разных камней и выбоин.
Ришо кричит. Тони тоже орет. Нос самолета касается земли, пропеллер от резкого удара отлетает, биплан переворачивается, одно из двойных крыльев ломается, оба ощущают сильный толчок на фоне сплошной хаотической тряски. Тела пилотов подвергаются неконтролируемым ударам. Грохот, скрежет, ломающаяся обшивка, боль. Потом все становится черным, и наступает тишина.
Глава 6. Истр, 1921 год
Мермоз все ставит на одну карту. Чтобы получить звание пилота, он должен безупречно взлететь и в совершенстве посадить самолет. С северо-востока дует довольно ощутимый ветер, к тому же он усиливается, но ни второго шанса, ни оправдания у Мермоза не будет. Видно, что он взволнован; и, хотя он залил в себя уже около литра воды, горло пересохло, а руки не находят себе места. В своем заношенном и выцветшем военном комбинезоне к нему подходит Березовский. Пару раз приподнимает левую бровь – ту, что специализируется на предупреждениях.
– Слушай мотор… – И, не прибавив больше ни звука, отходит.
Свежий бриз треплет ветровые конусы и вымпелы, но, несмотря на некоторое покачивание под порывами ветра, к взлету претензий нет. Полет проходит без происшествий, хотя ветер все крепчает. Мермоз выполняет все предписанные программой экзамена развороты, но через считаные минуты понимает, что свежий бриз стал уже шквалистым ветром. Самолет швыряет из стороны в сторону, и управлять им стоит немалых трудов. Свист и завывание воздуха не дают ему даже слушать мотор, о чем без конца предупреждает Березовский, и Мермоз чувствует, как по его телу под комбинезоном ползут ледяные капли пота. Ему страшно, да еще как – просто до ужаса. Вот только страшится он не на землю упасть, не смерти он боится, он боится завалить экзамен.
Собрав все силы, он готовит машину к посадке, развернув ее носом против ветра посреди адского грохота и болтанки, что творится наверху. Шасси обретают нормальный контакт с полосой в два прыжка, но самолет накрывает резкий вихрь, крыло касается земли и отламывается. Биплан бесконтрольно вращается, пока не встает наконец в нескольких метрах от одного из ангаров.
Солдаты из технической поддержки подбегают с носилками. Голова Мермоза лежит на штурвале. Один из них с силой хватает его за плечо.
– С тобой все в порядке?
Мермоз поднимает голову – подбородок вперед, весь красный от ярости.
– Нет, я труп! Я все завалил! – И сжимает кулаки.
Второй попытки нет, правила на этот счет недвусмысленны, там все четко. Сильный ветер – возможная составляющая условий полета и не является причиной переноса экзамена.
Когда Мермоз возвращается в расположение части, на нем нет лица. Проходит пост на входе без остановки, не здороваясь с караульными. Дурные вести всегда прилетают раньше, чем хорошие. Младший лейтенант Пеллетье обо всем уже знает и поджидает его прямо посреди главной улицы, между казармами, сверкая триумфальной улыбкой.
– Слушай, ты! Тебе на курсы подметальщиков лучше было податься! – И разражается громким хохотом, как будто сегодня счастливейший день в его жизни.
Возможно, так оно и есть.
Мермоз обводит его взглядом.
Теперь уж ему все равно, что будет: из армии вышвырнут или под трибунал отдадут…
Мермоз резко отшвыривает вещмешок, сжимает кулаки, и заслонки его ярости распахиваются во всю ширь. Он знает, что убить человека сил ему хватит. Пеллетье застыл в ожидании: рука поверх кобуры с казенным пистолетом, пристегнутой к поясному ремню. И вдруг, словно метеорит, в самый неподходящий момент на сцену врывается Березовский. Или в самый подходящий. Он сердит – брови сходятся острым углом над носом.
– Мне жаль, что я провалился, Березовский. Это ветер – ужасный ветер!
Инструктор смотрит на него с презрением.
– Ветер, значит! Не мели чепухи! А если война – что делать будешь? Скажешь противнику – давай как-нибудь в другой раз, а то сегодня ветер?
Мермоз ничего не отвечает и горестно кивает. Березовский удаляется, засунув руки в карманы своего вечного, покрытого масляными пятнами комбинезона, и, когда Мермоз оборачивается, Пеллетье рядом с ним уже нет.
К черту Пеллетье!
Ночью ему не спится. Жуткий ветер так и завывает в ушах. В каком-то бесконечном хороводе перед глазами продолжают кружиться картины сегодняшнего утра: полоса, увеличивающаяся в размерах, когда он спускался, ветер, который, казалось, вознамерился оторвать у самолета крылья. Все последние недели он держался от кокаина подальше, но сейчас снова чувствует властное влечение к этим белым, цвета мела, дорожкам. Теперь он не имеет ни малейшего понятия, что станет с его жизнью. Мермоз, этот задиристый петух, этот не ведающий страха человек, лежит на койке пластом, накрыв голову одеялом. Его бьет дрожь. В ту ночь он узнает, что ничто на свете не пугает больше, чем неизвестность.
Глава 7. Госпиталь Вильмен (Париж), 1923 год
Свет – белый, запах – резкий. Тони знает или же каким-то неведомым образом угадывает, что времени прошло много – часы или дни. И что это не Ле-Бурже, и что тело его уже не в окружении обломков самолета. Глаза открыть он пока не решается. Вдруг окажется, что ты уже умер? Он предпочитает оставаться по этому поводу в неведении. Ведь ты не умрешь, пока сам свою смерть не осознаешь. А если все же умер… то куда его отправили – на небо или в преисподнюю? Любопытство побеждает. Он медленно, очень медленно поднимает жалюзи век и видит Шарля Саллеса – тот сидит возле его постели на табурете.
– Саллес…
– Сестричка, пациент номер пять очнулся!
– Где я?
– А сам-то как думаешь?
– Ну если ты здесь, то уж точно не на небесах. Должно быть, это ад, но очень комфортабельный – с музыкой и девушками красивыми.
– Прям в точку! Госпиталь Вильмен никак не райские кущи, это уж точно. Здесь хлоркой воняет. Но сестрички попадаются – первый класс, сам увидишь…
Тони пытается посмеяться, но стоит ему шевельнуться, как тут же начинает болеть сразу все. Вдруг его пронзает беспокойство, и он вмиг становится серьезным.
– А что с лейтенантом Ришо?
– Поправится, но голова у него, конечно, пару-тройку дней поболит. Череп у него поврежден.
– Мне так жаль!
Появляется медсестра и знаками приказывает Саллесу выйти из палаты.
– Пациенту нужен покой.
Саллес хитро подмигивает своему другу, скашивая глаза в направлении филейной части медсестры. Она же делает вид, что ничего не замечает, и готовится измерить давление пришедшему в себя летчику.
И пока сестра методично сжимает и разжимает резиновую грушу, надувающую манжету у него на руке, Тони разглядывает ее с нежной улыбкой на лице.
– Отчего вы улыбаетесь?
– Потому что вы за мной ухаживаете.
– Это моя работа, – с профессиональной холодностью отвечает она.
Сложив тонометр, она оглядывает его тело, с головы до пят обмотанное бинтами.
– Авиакатастрофа, так?
– Точно так, не совсем штатное приземление.
Она неодобрительно качает головой.
– Вы у меня уже третий пострадавший пилот. Не понимаю я вас. Как будто бы и смерть вам не страшна.
– Смерть… ну да, главная забота всех и вся.
– А что, разве не так?
– Нам, быть может, меньше следовало бы беспокоиться о смерти и больше – о жизни.
Медсестра выходит из палаты, неодобрительно покачивая головой и бормоча под нос: «Ох уж эти летчики… кто бы их хоть немного уму-разуму научил».
На следующее утро, немного окрепнув, он пишет письмо матери – несколько успокоительных строчек, где в достатке и ласковых слов, и шуток, чтобы она уверилась в том, что с ним все хорошо, а в придачу – рисунки, ими он всегда свои письма украшает. Или марает. Заканчивает он послание, как и обычно, обещанием исправиться, просьбой прислать денег и еще одной: «Мамочка, люби меня, пожалуйста».
При падении Тони получил сотрясение мозга, множественные ушибы и ссадины. Однако теперь гораздо в большей степени, чем поврежденные ребра, боль ему причиняют мысли о последствиях: он без спроса взял самолет, стал причиной ранения офицера, да еще и разбил принадлежащий вооруженным силам летательный аппарат. Он мысленно перебирает возможные обвинения и доводы в свою защиту, составляя рапорт, который мог бы смягчить решение командования.
Изобретает целый воз и маленькую тележку аргументов, и все они видятся ему вполне убедительными, несмотря на серьезность его проступка. И он так озабочен тем, что же скажет командир эскадрильи, что полностью упускает из виду, что строже всего нас судит тот трибунал, что к тебе ближе всего.
В его палату торжественно, словно на театральную сцену, заходит Мари-Папон де Вильморен: молча, с высоко поднятой головой, она останавливается в метре от его постели, сложив руки на груди. На свою сестру она похожа – такая же высокая, с каре-зелеными глазами, однако с темными, а не рыжими, как у Луизы, волосами и даже с еще более гармоничными чертами лица. Красавица, но вот этой способности Лулу околдовать одним жестом целую толпу у нее нет и в помине.
В линиях прямого римского носа – фамильной черты всех Вильморенов – проступает воинственность. В щель между бинтами, которыми щедро закутана его голова, Тони пытается улыбнуться, но она не отзывается. Вся ее фигура словно выточена из глыбы льда.
– Сюда меня прислала сестра, передать тебе сообщение.
– Как она?
– Довольно сильно встревожена – по твоей милости. Моя сестра хочет довести до твоего сведения, что, посоветовавшись с родителями и братьями, она приняла решение: это не должно повториться – никогда. И если ты намерен просить ее руки и ваше обручение по-прежнему в силе, ты должен отказаться от своей абсурдной мании – летать.
– Ты это о чем?
И он садится в постели, хотя каждое движение причиняет ему боль.
– Полагаю, что я выразилась достаточно ясно.
– Перестать быть летчиком?
– Совершенно верно!
– Но это невозможно!
– Почему, позволь тебя спросить? Отец говорит, что занятие это для неудачников, что ни один уважаемый человек не позволит себе ввязаться в подобное дело.
– А что говорит Лулу?
– Я же тебе только что сказала! Это она попросила меня прийти сюда и передать тебе ее решение! Она не желает всю жизнь провести в страхе, опасаясь, что ее муж разобьется если не сегодня, то завтра или послезавтра.
Тони молчит, задумавшись.
– Или воздушные пируэты, или моя сестра. Тебе решать.
С высоко поднятой головой она сквозь зубы выдавливает слова прощания и уходит, оставляя за собой шелест колеблющихся юбок.
В его распоряжении – несколько дней в госпитале, пока не выпишут, и за эти дни он должен все обдумать и принять решение. Но разве здесь есть, над чем долго раздумывать? Его любовь к Лулу – превыше всего. Как может он отказаться от любви всей своей жизни?
Отказаться от Лулу невозможно… Но разве сможет он жить без полетов?
Он не видит, как, и, главное, где, в какой другой сфере жизни сможет он найти это счастье – разорвать путы, что приковывают нас к земле, и, став невесомым, взмыть ввысь.
Эта легкость…
