скачать книгу бесплатно
Воспоминания случайного железнодорожника
Сергей Данилович Ишутин
Мысль о необходимости проанализировать свою жизнь после выхода на пенсию приходит не мне одному. Мемуаров я читал много, но воспоминаний железнодорожников не встречал. Может быть, я буду первым? Ну а право называть себя железнодорожником у меня есть. Стал я им в 17 лет, прекратил им быть в 63 года, и ни разу "с рельсов не сходил". Знаю заранее, что мои мысли и выводы не всем понравятся. Но писать я буду честно, как помню, не кривя душой и совестью, и не оглядываясь на то, что об этом кто-то может сказать или подумать. Будет ли это напечатано – не знаю. Скорее всего – нет. Но в любом случае эти воспоминания оставлю своим детям и внукам.
Сергей Ишутин
Воспоминания случайного железнодорожника
В соответствии с требованиями законодательства Российской Федерации все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.
Мысль о необходимости проанализировать свою жизнь после выхода на пенсию приходит не мне одному. Мемуаров я читал много, но воспоминаний железнодорожников не встречал. Может быть, я буду первым? Ну а право называть себя железнодорожником, у меня есть. Стал я им в 17 лет, прекратил им быть в 63 года, и ни разу "с рельсов не сходил". Знаю заранее, что мои мысли и выводы не всем понравятся. Но писать я буду честно, как помню, не кривя душой и совестью, и не оглядываясь на то, что об этом кто-то может сказать или подумать. Будет ли это напечатано – не знаю. Скорее всего – нет. Но в любом случае эти воспоминания оставлю своим детям и внукам.
ДЕТСКИЕ И ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ.
Родился я 16 мая 1939 г. в Клинцовском районе Орловской области, в поселке Студенец. Этого поселка сейчас нет. Да и Клинцовский район в данное время входит в состав Брянской области. Но эти изменения происходили уже без нас, т.к. летом 1940 мои родители семьей переехали жить на Дальний Восток. Мне на момент переезда был всего один год, поэтому первые воспоминания связаны с поселком Хор Хабаровского края. Многие годы я не задумывался, почему мои родители, выросшие "на западе" (так говорили в моей семье), достигшие там почти 40-летнего возраста, вдруг решились “ехать за 10000 верст”. Сами родители этой темы при мне не касались. Когда же я "дорос" до этого вопроса, то моих родителей уже не было в живых. Спрашивал старших сестер. Они объясняли примитивными бытовыми причинами. Меня это не убеждало, т.к. понимал, что решиться ехать в неизвестность на такое расстояние, имея "на руках" пятерых детей, можно было только под действием очень сильных факторов. Причину переезда я узнал позже, когда мне было уже пятьдесят лет, и когда я в очередной раз приехал на свою малую Родину, в Клинцовский район Брянской области.
Отец вырос в большой семье, но к моему пятидесятилетию в живых из всех остался только его младший брат – Василий Иванович Ишутин. С ним мне довелось много разговаривать, в том числе и о причине переезда моих родителей. Рассказал он следующее.
Мой отец в 30-е годы долго работал председателем колхоза. Избирали его на эту должность потому, что он был довольно энергичным человеком и сравнительно грамотным. Как объясняла моя мать, он "одну зиму ходил в школу". По тому времени этого было достаточно, чтобы возглавить колхоз. Но т.к. долго работать председателем и никого не обидеть нельзя, то обиженные начали на него писать письма "в органы". Годы знаменитые 30-е, тем более, их конец!!! Чтобы остаться в живых и не попасть в ГУЛАГ, который все равно бы его привез на Дальний Восток строить ли вторые пути Транссиба или же первые БАМа, он решил ехать туда добровольно. Таким образом, он ушел от тюрьмы и лагерей и, может быть, остался жив. Это объяснение я считаю более убедительным.
Бывая в Брянской области, я интересовался своими "корнями'. Мне показали могилу, где похоронены родители отца: Ишутин Иван Степанович и Ишутина (в девичестве – Самусенко) Анна Ефимовна. В тех же местах похоронен и отец моей матери, но его могилы никто из родственников показать мне не смог. Не знают. Так для потомков потерялся "один корень". Интересовался я и о более дальних корнях. Но о них оставшиеся в живых ничего не знают. Реальное подтверждение того, что "мы – иваны, не помнящие родства". Бабушка (по линии матери) похоронена в поселке Хор, в котором я вырос и окончил школу, Она единственная из дедов и бабушек, которую я помню, т.к. последние годы своей жизни она жила с нами и, когда умерла, мне было 10 лет. Ее могила сохранена, за ней (как и за могилами других родственников) ухаживали две моих сестры: Нина и Лиля.
Понимая, что сестры не вечны, а могила бабушки оформлена очень скромно, и что рядом много заброшенных и постепенно исчезающих могил, я решил оформить надгробие надежнее. Для того, чтобы оформить памятник и плиту, необходимы данные: фамилия, имя, отчество, дата рождения, дата смерти. Из этих данных я знал только фамилию и имя. Ни даты рождения, ни точной даты смерти долго найти не мог. Отчество тоже точно никто не знает. Я и сам не помню, как к ней обращался, например, мой отец. Сестра Вера (она 1922 года рождения) говорила, что отчество её либо Никифоровна, либо Никитична. Находясь в Брянской области, я пытался эти данные уточнить у проживающих там родственников. Но, увы! Сложилось впечатление, что по линии матери вообще нет близких живых родственников. Те же, кто по линии отца, либо тоже ничего не помнят, либо путаются, как и моя старшая сестра. А когда я заговорил про архивные данные, то мне сразу привели массу аргументов о безнадежности этих поисков, т.к. они регистрировались в церкви, которые потом марксистами – ленинцами были разрушены, и сверх того "германец прошел" (выражение моего дядьки). Осталось попытаться найти что-либо в архивах пос. Хор, где бабушка умерла. Там мне помогли сделать запрос в райцентр, откуда пришел ответ, что Карловская Мария по отчеству Никитовна и умерла 8.05.49 г. в поселке Хор в возрасте 76 лет. (А я до этого считал, что она прожила 75 лет.) Впоследствии, находясь в отпуске, я заказал на ее могилу памятник из мраморной крошки, а старшая сестра Нина проследила за его установкой на могиле.
А что у меня осталось в памяти о бабушке? Во-первых, что она до самой смерти была "на ногах". В день смерти утром она помогала матери чистить картошку. Потом сказала, что ей "немного плохо" и прилегла на свою постель, которая была постелена на кухне в углу на специально сбитых деревянных нарах. Там она спала не один год. А вечером, когда мы играли на улице, из нашего дома вышла соседка (тетя Катя) и сказала: "Тише вы, бабушка умерла!". Это была первая смерть близкого мне человека.
Конечно, это известие нашу игру остановило. Я вошел в избу и увидел бабушку, лежащую на тех же нарах со сложенными на груди руками. А так внешне она оставалась такой же, какой я видел ее утром и в обед. На следующее утро к нам пришел какой-то мужчина, подержал покойную за руку и выписал бумагу, которая позволяла бабушку хоронить.
Моя мать, в последствие, часто говорила, что хотела бы прожить свою жизнь так же, как ее мать: дожить до 75 лет и умереть "на ногах". Забегая вперед, скажу, что она так и прожила.
Помню, что у бабушки была пенсия 31 рубль. Булка хлеба в магазине тогда стоила 10 рублей. Это я знаю точно, т.к. сам ходил за хлебом с десяткой. Продавец клал булку хлеба на весы и затем отрезал от нее еще уголок. Это на десять рублей. Мать мне позже объясняла, что такая низкая пенсия у всех, кто работал в колхозе. Тогда я сделал для себя первый вывод: в колхозе работать невыгодно.
От своей пенсии рубль бабушка отдавала всегда мне за то, что я писал по ее просьбе и под ее диктовку письма. Кому писал … сейчас абсолютно не помню. Думаю, что ее дочери, которая оставалась жить в Брянской области. Билет в кино (детский) стоил тогда один рубль, поэтому раз в месяц я шел в кино, не выпрашивая у матери денег.
В памяти осталось ее (бабушки) очень доброе отношение ко мне. Понятно, что в жизни она была разной. Вряд ли она была доброй к тем, кто в начале тридцатых годов раскулачивал ее семью. Но в моей памяти она осталась вот такой – доброй. Наверное, здесь играло роль и ее возраст, и то, что я выполнял беспрекословно все ее просьбы. Думаю, что немалую роль играло и то, что в нашей семье я один был похож на ее мужа, т.е. на моего деда. Об этом мне говорила мать.
Немного о "раскулачивании". Понятно, об этом ни в 40-е, ни в 50-е, ни в 60-е годы в семье не говорили. И только уже в 70-х годах я узнал, что мой дед (по линии матери) долго служил в царской армии, был участником обороны Порт-Артура, где и получил Георгиевский крест. К этому кресту царь давал деду ежемесячно три рубля. Эти деньги (тоже со слов матери) давали деду возможность, не работая, хоть и скромно прокормить свою семью, которая состояла из пяти человек: дед, бабушка и трое детей. Но дед эти деньги копил, а затем покупал землю. Но тут … Великая Октябрьская.... Имел дед к тому времени несколько лошадей и коров. Коллективизация! Дед попал в категорию кулаков. А раскулачивали его очень "добросовестно". Вынесли из дома все, даже табак-самосад, который сушился на чердаке. А деду с сыном Иваном пришлось полгода прятаться в лесу. Моя мать носила им туда пищу. И все это время мой отец, избранный председателем колхоза, обивал пороги высшего начальства, добивался для них амнистии. Амнистии он добился, но разграбленное имущество деду уже не вернули.
После этого дед заболел и вскоре умер. Тогда в деревнях врачей не видели, диагноза мать не знала. Думаю, что у него был рак. Умер он в 1935 году.
Часто пытаюсь сообразить: то, что я помню в раннем детстве, к каким годам относится? Наверное, это не удивительно, что самые первые воспоминания связаны с войной. Дальний Восток находился далеко от линии фронта с фашистской Германией, но рядом (в 30 километрах) граница с Китаем, который был в то время полностью оккупирован Японией. Япония выбирала момент, в который можно наиболее эффективно нанести удар по Дальнему Востоку и Сибири Советского Союза. Помню: у нас собирались соседи, которые долго обсуждали положение на фронте и при этом говорили, что, если на фронте "что-то случится", то "японец" начнет войну на Дальнем Востоке, а это значит, что нас сразу же начнут бомбить. Поэтому окна с наступлением темноты плотно закрывались. Ни один луч света не должен был заметить японский летчик. Однажды в наше окно кто-то с улицы стучал и велел плотнее закрыть окно, т.к. проникает свет. Значит, ходили патрули. Позже я узнал, что японские захватчики увязывали это нападение с падением Сталинграда. Следовательно, это был конец 1942 и начало 1943 года. Было мне тогда 3,5 года.
С тем временем у меня связаны и сны, в которых я видел (очевидно, под влиянием подслушанных разговоров взрослых), как на меня рушится потолок нашего дома. Я с криком срывался с постели и бежал из дома. Меня ловили и убеждали, что мне всего лишь приснился плохой сон. Со слов матери – бегал ночью я тогда неоднократно.
Помню тогда же, в войну, жил у нас какое – то время дядя Митя, родственник с «Запада». Он был ранен на фронте. После госпиталя ему дали отпуск на восстановление здоровья, но домой ему тогда было не попасть, т.к. Брянская область была оккупирована немецкими войсками. Поэтому он и приехал к нам. Он, судя по отношению ко мне, очень любил детей, и много времени уделял играм со мной. В последствие я спрашивал у матери (а это был её двоюродный брат) о судьбе дяди Мити. Она сказала, что от нас он опять попал на фронт, где вскоре был убит.
Несмотря на военные трудности, в нашем поселке шла электрификация. В 1942 или в 1943 году у нас в квартире впервые загорелась "лампочка Ильича". Вспоминаю, что отец принес лампочку, ввернул ее, и свершилось чудо – в квартире стало светло как днем. Наша квартира состояла из кухни и комнаты, а лампочка была одна, поэтому ее берегли и по мере необходимости переносили из кухни в комнату и наоборот. Тогда же мне объяснили, что если я суну палец в патрон (в котором нет лампочки), то "меня стукнет". Я очень в этом сомневался, т.к. патрон был очень маленький, и там вряд ли мог поместиться тот, кто мог бы меня "стукнуть". И однажды, когда дома никого не было, я залез на стол и сунул палец в патрон. Меня действительно "стукнуло", да так, что я очутился на полу. С тех пор я уважаю электричество.
К тому же военному времени относится и первое воспоминание о деревне. Через поселок Хор проходит, кроме железной дороги, еще и автотрасса Хабаровск – Владивосток. С юга за поселком, а вернее сразу за рекой Хор, располагается деревня Кондратьевка, а с севера по этой же автотрассе расположена деревня Дрофа. В школьные годы под влиянием соответствующего воспитания и победы в Великой Отечественной войне я считал названия этих деревень убогими. То ли дело: Сталинград, Ленинград, Ворошиловград и т. д.. В деревне Дрофа жили родственники.
Здесь требуется небольшое пояснение. Дело в том, что мой отец приехал на Дальний Восток вначале один. Так сказать – на разведку. Уехал он в начале 1939 . А т.к. дорога была дальняя, и уезжал он надолго, то он с матерью решил сфотографироваться "на память". Я помню эту фотографию в рамке под стеклом. Если внимательно к ней присмотреться, то можно понять, что моя мать беременная. Беременна она была тогда мною. С "разведки" отец вернулся через год. Очевидно, он так расписал прелести Дальнего Востока, что туда поехала наша семья и семья родного и единственного брата моей матери – Карловского Ивана Ивановича. Брата матери осенью 1941 призвали в армию, направили на фронт, где он и "пропал без вести" под Москвой. Пропасть без вести у нас не проблема и сейчас, в мирное время. А что спрашивать с сороковых – роковых! Кто-то из тех, кто призывался и воевал совместно с Иваном Ивановичем, впоследствии сообщил матери, что он был направлен в разведку и оттуда не вернулся. Мать очень его жалела, и я был свидетелем, как, вспоминая его, она плакала. Кстати, когда у Кремлевской стены хоронили Неизвестного Солдата, моя мать, как, наверное, и миллионы других людей, допускала мысль: хоронят ее брата. А допустить мысль, что Иван Иванович попал в плен, а затем оказался в западных странах или в Америке, мать не могла. Она говорила, что знает своего брата, и твердо уверена, что он от своих детей никуда не уедет. А я своей матери верил.
А до ухода на фронт Иван Иванович со своей семьей жил в деревне Дрофа. С ним жила тогда и моя бабушка (а его мать) – Карловская Мария Никитовна. Бабушка позже, убедившись, что сын с фронта уже не вернется, переехала жить к дочери, т.е. к нам. Но там, в деревне Дрофа оставалась вдова – Карловская Вера Егоровна, жена Ивана Ивановича, (позже она стала Балкиной) с тремя дочерьми и сыном. Сын – Карловский Василий – был младше меня на один год, и внешне был очень схож со мной. Уже в 20-летнем возрасте я смогу в этом убедиться и сам, рассматривая оригинал и сравнивая его с собой в зеркале.
Вот к этим родственникам меня и повезла однажды на телеге, запряженной лошадью, Вера Егоровна. Цель: чтобы я повидался с сестрами, а главное, с братом, который "очень похож на меня". Я не помню, как и во что мы играли, но запомнил, что дома и сараи в деревне были без крыш. Стояли одни стропила. Так как всех мужиков забрали на фронт, то сено косить стало некому. Вот и пришлось коровам съесть "крыши". Да и с дровами были проблемы. А топить печь надо.
И еще помню, что тогда в деревне меня впервые кормили хлебом только что вынутым из русской печи. Испечен он был вместе картошкой, и, несмотря на то, что мне все мое военное детство хотелось наесться досыта хлеба хотя бы один раз, этот хлеб я есть отказался. Чем вызвал большое неудовольствие у Веры Егоровны, которое она потом и высказала моей матери.
Вспоминаю также о болезни моего старшего брата Ивана. Болел он так сильно, что даже кричал. У него были нестерпимые головные боли. Проболел он несколько месяцев. Школу пришлось на время оставить, т.к. он сильно отстал от программы. Нагонять с больной головой было нельзя. А учился он тогда в 8 классе. И было ему 16 лет. Летом 1944 года его призвали в армию.
Это потом мне стало ясно, что брат был еще совсем "зеленый" и брать таких в армию в нормальных условиях нельзя: они же еще ничего не соображают и против взрослых еще и физически были слабы. Но это был 1944 год. Шла война, и на фронте решался вопрос – кто из двух фашистов победит: коммунист Сталин или национал-социалист Гитлер. Людские резервы раньше кончились у Гитлера, он в конце войны вынужден был призывать в армию 14-летних. Потому победил Сталин. Но и у него людские резервы уже были на исходе. Вот среди последних резервов и оказался мой старший брат. Но мне – пятилетнему – он казался очень взрослым.
Провожали его летом. Шел дождь, лица у всех были мокрые и, наверное, поэтому мне запомнилось, что плакала одна моя мать. А может быть потому, что я больше наблюдал за ней?
Здесь хочу поделиться своими последующими наблюдениями и выводами. Дело в том, что проводы в армию в военные годы – это проводы на фронт, откуда многие не возвращаются. Нормальные люди понимали, что видят провожаемого, может быть, в последний раз. Поэтому все проводы были со слезами. Рисковать жизнью хотели немногие. Поэтому и добровольцев было мало. Шли по призыву. Деваться некуда! Лет 30 после окончания войны об уходе добровольцев на фронт говорили редко. Наверное, их мало и было. Но через 30 лет число добровольцев стало резко возрастать. Думаю, потому, что истинных добровольцев и свидетелей того времени почти не осталось, и уличать во лжи стало некому.
О службе брата. Т.к. у него образование было 7 классов (а тогда 7 классов давало знаний куда больше, чем сейчас многим общее среднее), то его направили учиться в г. Комсомольск-на-Амуре, где полгода он обучался военной специальности авиационного механика. Война с Германией к концу его учёбы закончилась, но готовилась с Японией. Поэтому воинская часть, в которой служил мой брат, перебрасывалась в Монголию для участия в боевых действиях с Японией. Тогда я первый и последний раз увидел брата в летной военной форме.
Их самолеты делали промежуточную посадку на дозаправку недалеко от поселка Хор. Летели они ночью, скрытно от японской разведки и от своих лишних глаз. Во время этой заправки брат и отпросился на один час заехать домой повидаться (и проститься!) с родственниками. Летели они на фронт, поэтому ему и разрешили. Как и когда он появился в доме, я не знаю. Была поздняя ночь, и я спал. Меня (как и остальных детей) разбудила мать: "Иди, попрощайся с братом, он летит на фронт". Брат выглядел неподражаемо: в комбинезоне и в шлемофоне, который мне особенно запомнился тем, что на шлемофоне красовались летные очки. О чем шел разговор – совсем не помню. Наверное, эти очки затмили для меня все. Я любовался братом.
А воевать брату не довелось. Япония быстро капитулировала. И хотя их часть была зачислена в состав фронта, ни одного боевого вылета самолеты, которые обслуживал брат, сделать не успели. Но это не помешало им всем получить медали "За победу над Японией". А к этим медалям, в последствие, в мирное время полагались другие, юбилейные. Так утяжелялась грудь и моего брата. А служить ему пришлось долго, 8 лет. В начале положенные свои три года, потом в ожидании пока подрастет смена – ведь нельзя же брать все время 16-летних. Служил он немного на Сахалине и потом долго – на Чукотке.
Еще один эпизод врезался в память с тех военных лет. Отец для фронта не годился по состоянию здоровья. Но работал он в пожарно-сторожевой охране (ПСО) Хорского гидролизного завода. Сейчас делят функции охраны на ведомственные и вневедомственные. Тогда на Хору охрана заводов была только ведомственная. В военное время она переводилась на казарменный режим. Причем это было так серьезно, что их не отпускали домой даже пообедать, хотя ходу от дома до места работы было 10 минут. Но и на работе их никто не кормил. Поэтому обед отцу носил мой второй старший брат Алексей (он старше меня на 4 года), с которым часто напрашивался идти на завод и я. Однажды моему отцу надоело служить рядом с домом и без дома, и он пришел домой. Выпил, поел и лег спать. Разбудили его двое товарищей по работе с винтовками и под конвоем увели на работу.
Но из дошкольного и начального школьного времени сохранилось у меня и очень светлое воспоминание. И связано оно с военными. Поселок Хор расположен на правом берегу одноименной реки. Рядом три моста: два железнодорожных и автомобильный. Во время войны их охранял зенитный полк. В полку вечерами в помещении столовой после ужина для солдат демонстрировали кино. А т.к. до этого помещения от нашего дома было всего метров 300-400, то желание у нас попасть туда было огромное. Но если вокруг заводов к концу войны деревянные заборы были почти полностью разобраны, то воинская часть вместе с мостами была огорожена исправной изгородью из колючей проволоки. Вообще – то, вспоминая количество колючей проволоки, которое я видел в детские и юношеские годы, теперь прихожу к выводу, что по ее производству СССР тогда занимал первое место в мире, но в этом признаться мы стыдимся. Наиболее ответственные объекты полка еще охранялись и собаками. Овчарок тренировали, а мы – дети – наблюдали через колючую проволоку, как это делалось. В общем – то мы знали о жизни воинской части много. С нами общались солдаты. Мы им носили самодельный табак, который воровали у отцов. Жены офицеров ходили в гражданские семьи и меняли хлеб и тушенку на молоко для своих детей. Они тоже говорили и не только про детей. А нам оставалось умело использовать получаемую, как сейчас говорят, информацию (а тогда говорили – сведения). Поэтому мы всегда знали, какой фильм привезли в часть, и когда его будут показывать. А как туда попасть – это не проблема, если дружишь с солдатами. Они пропустить открыто не могут, но подскажут, в каком месте безопаснее всего пройти к столовой. Ну а уж, что там себя вести нужно очень тихо (чтобы не раздражать младших и старших офицеров), нам объяснять не надо. Фильмов нам довелось видеть много, но запомнил я с того времени только три: "Небесный тихоход", "Беспокойное хозяйство" и "Гаврош". Последний фильм запомнился еще и тем, что в нем Гаврош угощает двоих младших бродяг белой – пребелой булкой хлеба. Такого хлеба я в то время еще ни разу не ел и не видел. Даже ржаного еще вдоволь не доводилось наесться. А тут белый! Неплохо питались французские беспризорники. Во всяком случае, тогда я им завидовал.
К этому времени относится и мое первое осознание, что такое была Ленинградская блокада. Одна из офицерских жен брала у нас молоко. Вот однажды в моем присутствии она рассказала моей матери о том, как она жила в блокадном Ленинграде, о том,что там был страшный голод и что тогда много людей от этого умерло. «Мы выжили только потому, – говорила она, – что наш отец был столяр. У него было много деревянного клея. Его мы варили и ели. Так и спаслись». Тогда я не совсем понял эти слова. По настоящему я их оценю, когда в Хабаровске буду заделывать щели в деревянном полу, применяя деревянный клей. Этот запах гниющих костей никогда не забуду. Но это был только запах, но не пища!
Киномехаником в полку был рядовой Николай Белокрылов. Банки с кинолентами он привозил с Хабаровска поездом, но к вокзалу машину подавали не всегда. Приходилось проявлять "солдатскую смекалку". Договаривался с нами, детьми, и к приходу поезда мы были на вокзале с тележкой. Договор соблюдался четко. "Новым русским" у нас есть чему поучиться. Николай грузил свои банки с кинолентами на нашу тележку, и мы весело и шумно привозили их прямо к кинобудке без задержки у часовых. Надо ли говорить, что после этого нас пропускали в кино без лишних вопросов, и что недостатка в желающих везти тележку (даже рано утром) тоже не было.
Жизнь Николая Белокрылова оборвалась трагически. Т.к. он часто приезжал с этими банками глубокой ночью, то его режим от всех солдат отличался. Утром по команде "подъем" он мог не вставать. Но завтрак ему отдельно не готовили и кормили в отведенные для всех часы. Однажды его подняли к концу завтрака. Чтобы успеть, он бежал. Дорога пересекала железнодорожный путь рядом с мостом и будкой часового. Из моста выходил в тот момент поезд. На глазах у часового этим поездом бегущий солдат и был сбит. Почему он не слышал шума паровоза – поезд шел на подъем и по мосту, который при проходе поезда очень шумит – и криков часового – никто объяснить не смог.
Все, кто его знал, горевали. А что уж говорить о нас, кого он приручил к себе, и для кого он стал взрослым другом? Для нас это была невосполнимая утрата. Слух о смерти Николая быстро дошел и до меня. Какая-то сила тянула на место его гибели, и я пришел туда часа через два после трагедии. Часовой пропустил. Не помню, что я им говорил. Думаю, что они понимали мое состояние. Постоял, молча возле еще не засыпанной лужи крови и так же молча, ушел.
Хоронить Николая увезли на его Родину. Не видел, как с ним прощались в полку, но когда машина с гробом и почетным караулом выезжала из ворот части, вдоль дороги его провожали застывшие детские фигуры. Тогда мы еще не понимали, что он за короткое время приучил нас ценить данное слово, быть точным и трудолюбивым. А сколько дали нам его фильмы? Трудно оценить.
Полк часто проводил учебные стрельбы из зенитных орудий. По небу летал самолет, за которым на длинном тросе тянулась мишень. Артиллеристы должны были ее сбить. Мы смотрели, как выстрел за выстрелом артиллеристы посылали "в молоко". Часто самолет так и улетал на свой аэродром с этой мишенью. Один раз увидели: мишень сбита. Бегали на место ее падения. К нашему удивлению она состояла из негодных тряпок.
День Победы – 9 мая 1945 года – был теплый, тихий и солнечный. Даже природа радовалась. На улице все взрослые мужчины пьяные. Наша улица называлась Красноармейской, т.к. начиналась от колючей проволоки, ограждающей воинскую часть. В тот день по ней проезжали две военные машины – "полуторки". Их тогда с юмором называли "Смерть немецким оккупантам", за их малую грузоподъемность и тихоходность. На фронте, говорят, их могли догнать немецкие танки. На прицепе у этих машин были пушки. Радостная толпа остановила эти машины и солдат вместе с офицерами, ехавшими с этой техникой, напоили. Пили, по-моему, во всех домах. Была всеобщая, объединяющая всех, радость. Все улыбались, шутили, смеялись, обнимались, плясали и плакали тоже. А главное, …мне никто не мешал лазать по пушкам. Особенно заинтересовали светоотражатели красного цвета, которые были установлены на пушках. Я все пытался сделать для них ночь, чтобы посмотреть, а светятся ли они в темноте. Так и не понял. Вечером была беспорядочная стрельба из всего табельного оружия, которое имелось у военных. Салют! Стреляли долго и много, а я любовался тем, как летели трассирующие пули в виде красных точек, которые, повисев какое-то время в воздухе, падая, гасли. Уже в темноте по улице проехал кто-то из военных и громко командовал: "Прекратить стрельбу!" Стрельба постепенно стихла. Тогда я еще не знал, что это было единственное и наибольшее в моей жизни "сближение" с военной техникой и армией одновременно. Служить в армии мне не доведется. Двухмесячную переподготовку в должности замполита роты в автомобильном батальоне всерьез не воспринимаю.
Заканчивая военную тему, хочу отметить одну особенность. Я бы ее не заметил, если бы после войны в Афганистане и в Чечне не заговорили об Афганском и Чеченском синдроме. А вот о синдроме Отечественной войны разговоров не помню. Было много калек, которые часто пили, хотя далеко не все, и которые потом куда-то исчезли. А в основном, мужики, вернувшись с войны, первый вечер гуляли, пригласив соседей. Это была радость и одновременно слезы. Плакали те, к кому с фронта пришли похоронки. А назавтра эти мужики начинали восстанавливать, изрядно пошатнувшееся за годы войны, домашнее хозяйство. Вот и весь синдром! Не связан ли Афганский и Чеченский синдромы с применением на тех войнах в большом объеме алкоголя и наркотиков?
Ещё надо сказать о контроле времени. Часы на руках были большой редкостью. В квартирах бывали часы-ходики: с гирей и маятником. И то не у всех. Поэтому на заводах в нужное время гудели паровые свистки: за час до начала смены, начало (а для кого-то конец) смены, время начала обеда и его конец. Таким образом, гудки раздавались в 7 часов утра – побудка. В 8 часов – начало первой смены. В 12 – начало обеда, в 13 – конец обеденного перерыва. В 16 часов – предупреждение о подготовке ко второй смене. В 17 – начало второй смены. В 23 часа будили тех, кому работать в третью смену. В 24 – начало третьей смены и конец второй. Первым, как правило, гудел паровой свисток гидролизного завода. У него был солидный бас. За ним – гудок лесопильного завода, и следом – кирпичного, самый тонкий.
В 1946 правительство приняло решение, по которому в советскую школу можно было принимать на учебу с 7 лет. До этого времени в школу записывали только восьмилетних подростков. Мне в мае того года исполнилось 7 лет. Но мать считала, что с учебой торопиться не надо, лучше, когда в школу идут постарше, а значит, и покрепче здоровьем и умом. Поэтому никакой подготовки по отправке меня в школу не проводилось, твердо решив, что я пойду учиться в следующем году. Но я почему-то хотел в школу и потому ушел записываться самостоятельно, не предупредив родителей и не взяв никаких документов. В школе на меня напала робость. Не мог объяснить учителю, который производил запись, для чего я пришел. Но тут вошла другая учительница, которая дружила с моей старшей сестрой – учительницей и потому бывала у нас. Она узнала и "разговорила" меня. Так я стал первоклассником. Дома удивились моей прыти, но изменять ничего не стали.
В газете «Комсомольская Правда» (№22-2014г) прочитаю «Какие документы нужны для оформления в школу?» Списываю: 1. Заявление о приёме; 2. Свидетельство о рождении ребёнка; 3. Документ, удостоверяющий личность родителя; 4.если нет прописки, то в школу нужно принести договор аренды жилья; 5. Если вы решили отдать своего ребёнка раньше положенного возраста, например, в шесть с половиной лет, или, наоборот, в более позднем возрасте – в восемь лет и старше, придётся для начала обратиться в управление образования города. (Директору школы недоверие по последнему вопросу?). Какой контраст с тем, как я записался сам без документов и без родителей.
Так я стал учеником 1”а” класса Первомайской начальной школы, которая располагалась в то время в обычном деревянном двухкомнатном, в прошлом жилом доме с теплым коридором и с тремя печками. В комнатах поставили парты, и они стали классами. Часть коридора отгородили под учительскую. Т.к. классных комнат было две, а учеников набиралось на шесть классов (два первых, два вторых, два третьих), то занятия проходили в три смены: первая – с 8 часов до 12, вторая – с 12 до 16 и третья – с 16 до 20часов. Четвероклассникам для занятий здесь не было ни места, ни времени, поэтому они должны были идти за полтора- два километра в единственную в то время Хорскую среднюю школу. "Идти" потому, что автобусов тогда никаких не было. Кстати, ходили пешком в эту школу не только проживающие в поселке Хор, но и из соседних сел Дрофа и Кондратьевка, а также дети железнодорожников с соседней станции Хака. Позже для “соседей” был открыт при этой школе интернат в расположенном рядом бывшем госпитале для японских и корейских военнопленных. Разумеется, это "открытие" состоялось после того, как все, оставшиеся в живых пленные, были отправлены домой, и госпиталь оказался свободным. (Почему «оставшиеся в живых»? Да потому, что рядом с посёлком за кирпичным заводом в послевоенное время выросло большое японское кладбище).
Первой моей учительницей была Анна Константиновна Серебрякова. Та самая, которая дружила с моей старшей сестрой, и которая приняла "активное" участие в моем оформлении учеником 1 класса. Тетрадей тогда было очень мало, поэтому нам выдали их всего по две штуки (сейчас точно не помню: на полгода или только на одну четверть), одна в косую линейку (для письма), другая в клетку (для арифметики). Писали в тетради мы крайне редко. А т.к. тогда не было и учебников (первое полугодие я проучился без единого учебника), то учился я плохо. Домашнее задание надо было выполнять либо между строчек на старых газетах, которых было тоже "не густо", или в ненужных книгах. Но самая главная причина, которая вызвала у меня быстрое исчезновение желания учиться, это то, что в школу надо было ходить к 8 часам утра, стало быть – и рано вставать. В общем, я расхотел учиться. Но мать каждое утро терпеливо и долго будила меня и отправляла в школу, не смотря на мое сопротивление. При этом она приговаривала: "Я тебя в школу не посылала. Сам записался. Теперь ходи".
Учебников не было не только у меня. Потрепанный довоенный букварь был один на всю нашу улицу. Приходилось просить его на полчаса. У меня была отличная зрительная память, с помощью которой я быстро запоминал все, что хотели от меня старшие. Так же я отвечал и в школе. Попадался я только тогда, когда учительница заставляла меня читать не с начала текста, а где-нибудь с середины.
В любимой и дорогой для меня тетради "для письма" на одной странице бывало по 4 двойки. И я гордился этим, т.к. у соседки по парте на той же странице было 5 двоек. Значит, я учился лучше. И еще с того времени мне запомнилось, как все-таки приятно было писать между строчек на "Конституции СССР", которую в том 1946 г отпечатали огромным тиражом и выдали каждой семье. Была она и у нас. Бумага там была “лащеная”, как тогда говорили, и перо не цеплялось. Сейчас такую бумагу нам поставляет Финляндия. В той Конституции, как потом я узнаю, были записаны гарантии свободы слова и совести. Как это ни странно сейчас звучит.
За первую четверть я принес домой следующие оценки: по арифметике – 4, по чтению -3, по письму – 2. Вторую четверть я закончил без двоек. Но хорошо читать я научился на новогодних каникулах. Тогда старшая сестра Вера – учительница начальной школы села Могилевка – привезла мне к Новому году "Родную речь" для первого класса. Это была первая книга в моей жизни, да еще и новая! Я с ней не расставался все каникулы, и к их концу умел бегло читать. 1 класс закончил без двоек, с "твердыми" тройками и четверткой по арифметике.
Надо отметить, что Анна Константиновна была хитрая учительница, и всегда отбирала в свой класс лучших учеников. Она и меня записала в свой 1-й класс как многообещающего ученика. Но т.к. я ее надежды не оправдал, то во втором классе я уже учился в параллельном 2-м "Б". Там учительницей была Варвара Михайловна Махаринская. Она учила меня во 2-м и 3-м классах, и у неё я стал лучшим учеником – троек в табеле у меня не было. Варвара Михайловна была чутким человеком. Нас она любила, и мы отвечали ей взаимностью. Впоследствии меня (как и всех) учило много преподавателей, но лучшим учителем в памяти осталась она. Особенно запомнилось, как она пела на уроках пения. Варвара Михайловна в процессе пения забывала, что она на уроке, и пела, вкладывая в песню всю душу. Мне кажется и сейчас, что жизнь она очень любила, но с мужем ей, как и многим женщинам, не повезло. Он пил и часто в нетрезвом виде приходил к нам в школу. Она, сгорая от стыда, завидев его еще на улице, выбегала из класса и, наверное, уговаривала его идти домой. Мы видели в окно, как он пьяно куражился, и нам было обидно за свою любимую учительницу.
Еще помнится, что в то время зимой появились в поселке волки. Один из них ночью придушил соседскую собаку и унес ее на остров реки Хор, где и съел. Утром я и старший брат пошли с санями на этот же остров за сеном и на дороге прочитали всю собачью трагедию: следы крови и клочья шерсти на улице, затем на реке, и уже на острове нашли все, что осталось от этой собаки. Днем мы почему – то волков не боялись, но вечером, зимой, в 9 часу идти по тёмным улицам было страшно. В то время наш класс занимался с 16 часов, и уроки заканчивались в 20 часов. Поэтому ученики собирались в большую стаю и шумно двигались домой. Хуже было тем, кто жил дальше всех, – последние десятки метров преодолевались бегом. Одним из таких был я. Наверное, по этой причине я умел потом неплохо бегать? Тогда не принято было встречать учеников после занятий из школы. Да и показывать, что ты боишься, тоже было нельзя – засмеют.
Помнится и такое. В поселке Хор было три завода. Один из них, как я уже упоминал, был гидролизный. Конечной продукцией этого завода был спирт. Завод поставлял этот спирт на какой-то шинный завод. Говорили, что на Минский. Кроме этого, завод производил и дрожжи для сельского хозяйства. Дрожжами кормили свиней, но помню, что их ели и люди. Пробовал дрожжи и я. Не понравились. Но когда голоден, есть можно. Спирт считался техническим. Ну и что из того? Для русского человека это ничего не значит. Пили его в поселке Хор все. И я пробовал его неоднократно. Мой отец, как я уже об этом упоминал, работал на этом заводе в пожарно-сторожевой охране. Эта организация охраняла завод, а в случае пожара, они же выполняли обязанности пожарников. Периодически на завод подавалась железнодорожная цистерна, в которую этот продукт (спирт) перекачивали с емкостей завода. Склад, естественно, охранялся. Отец был начальником смены, поэтому он вправе был давать такую команду: "Боец Тесленок, проверьте посты!". Боец Тесленок (а это был наш сосед) брал огнетушитель на плечо и шел проверять посты. К этому времени цистерна уже была полная. Ее закрывали, пломбировали, но в трубопроводе и в шлангах оставался спирт. Не сливать же его на землю! Вот тут и появлялся боец Тесленок. Он подставлял свой огнетушитель, который был специально пустым и вымытым, и 8 литров "попадало уже не на землю". Затем боец брал потяжелевший огнетушитель опять на плечо и "продолжал проверять посты". С огнетушителем заходил домой, где спирт сливал в ведро, и возвращался на службу. Вечером я видел, как отец с соседом делили "добычу". Делили честно, кружкой разливали в два других ведра: кружку тебе, кружку мне, кружку тебе, кружку мне и т. д…
Считаю нужным немного рассказать о соседе, которого я только что упоминал. Каким он остался в моей памяти (с учетом воспоминаний матери)? Молодость у него была бурная, и, как говорила моя мать, "душ он погубил много". В Гражданскую войну воевал и за белых, и за красных, и за зеленых, и за прочих цветных. Но в конце оказался красным, но таким, что надо было сменить место жительства. Поэтому и он оказался на Дальнем Востоке. Сам слышал его пьяный рассказ за столом, как он в то лихое время оказался на одной гулянке, где ему понравилась девушка (в его рассказе она – "баба"), но у нее, оказывается, уже был кавалер. Соперничество кончилось тем, что он вывел кавалера во двор, где финкой располосовал ему весь живот, и все удивлялся, почему тот долго не падает. И только, когда уже мертвого кавалера занесли в дом и расстегнули на нем ремень, – "у него все кишки вывалились" (его слова), тогда он понял, почему тот так долго сопротивлялся. "Ремень у него был широкий и держал все внутренности"– так закончил он свой рассказ. Жен у него было несколько, но все они с ним были несчастливы и почему-то рано умирали. Детям тоже большого счастья он не дал: одна из дочерей после двадцати лет покончила жизнь самоубийством, а сын погиб где-то на Севере. Перед смертью сосед сильно и долго болел. Кажется, у него был туберкулез. Он был еще не стар, но последняя жена умерла значительно раньше его. В чем – то, как соседу, помогала больному моя мать, и, приходя от него, она говорила: "Мучается он сильно, но эти муки, наверное, ему Господь Бог послал за загубленные им невинные души".
Пройдет не один десяток лет, и я, бывая на кладбище на могилах своих родителей, буду подходить и к могиле своего соседа. Всматриваясь в его фотографию на памятнике, ищу в его лице и в его глазах подтверждение тех материнских рассказов. Нахожу.
Иногда вспоминаю, как я в первом классе "стал жертвой культа личности". В "Родной речи" была помещена фотография – рисунок Володи Ульянова в детстве. О том, что это Ленин, мне никто не говорил. И я не знал, что это святая личность, и к ней нельзя прикасаться. Для меня это был обычный мальчик, хоть и симпатичный, но не Бог. Поэтому, когда у меня появилась самая первая пачка цветных карандашей, я, естественно, покрасил ему щеки в красный цвет. Ну не мог я равнодушно смотреть на его бледные щеки. Это увидела учительница, и, чтоб я знал вождей в лицо, поставила меня до окончания занятий в угол. Там я и запомнил, как выглядел в детстве "наш любимый вождь и учитель", " отец всех народов", "сильно любивший детей", которых у него не было.
Уместно здесь вспомнить и мой «прокол», который я допустил в шестилетнем возрасте. После чьей-то подсказки я шёл по нашей улице и громко пел: «Когда Ленин умирал, Сталину приказывал: чтобы хлеба не давал, а сало – не показывал». Видимо я пропел это несколько раз Услышал, что меня срочно зовёт домой мать. Дома за эти стихи мать дала мне подзатыльник, и сказала, что, если я ещё хоть раз где-нибудь пропою эти слова, моего отца посадят. Культ был, но были и его противники.
Может сложиться впечатление, что у меня тогда зародилось сомнение в величии Ленина и его ученика Великого Сталина. Ничего подобного! Все мы были послевоенные фанаты и в душе готовы были "к борьбе за дело Ленина и Сталина". Тем более, что только что закончилась Великая Отечественная война, "которая доказала всему Миру верность учения Ленина и Сталина". Мы были самые счастливые дети, потому что родились в Великой Стране, которой руководят самые Умные и Мудрые Люди на свете. Мы – дети единственной страны, строящей счастливую жизнь своим детям. В других странах об этом тоже мечтают, но им не дают строить "проклятые буржуины". Поэтому там дети и взрослые страдают и завидуют нам, советским людям, что и подтверждалось песнями "бедного" американца Поля Робсона. Особенно эффектно у негритянского певца звучали на русском языке слова (с акцентом): "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". По радио в "Последних известиях" ежедневно и ежечасно читали доклады, примерно, следующего содержания: "Москва, Кремль. Товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу. Докладываем Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, что колхозы и совхозы (называется район или область) выполнили и перевыполнили взятые перед Вами обязательства....." и т. д. При этом в докладе было около 50% слов – "дорогой Иосиф Виссарионович". И так каждый день, каждый час. Поэтому мы, не смотря на то, что многие из нас еще и в декабре месяце ходили в школу босиком, считали себя счастливыми. А ноги можно было отогреть и на парте, сложив их под себя. Кстати, именно тогда мы учили стихотворение, в котором были слова – "немец – барин не привык, русский стерпит, он – мужик" Потом это стихотворение из школьной программы изъяли. Кто его написал, не помню.
К этому же времени относится и такой факт. Связан он с моим братом Алексеем, который был старше меня на 4 года. Но он учился в школе всего на два класса впереди. Один год он потерял, потому что в школу принимали с 8 лет, а вот куда девался еще один год – не знаю. Война или переезд? Так вот он бросил учиться в школе, закончив всего 3 класса, той самой Первомайской начальной (а правильнее – 3-х классной) школы. Идти в 4-й класс другой школы он отказался. Что только мать с ним не делала – бесполезно! Уговоры, "битиё" … все было. Сколько раз мать плакала, видя, как его сверстники идут в школу. Больше в школу брат никогда не ходил. Сыграли ли решающую роль те два километра, которые надо было пройти до школы, напугала ли возможность быть битым при проходе по "чужому" району, где жили так называемые "заводские", с которыми мы постоянно "воевали"? Не знаю. Короче, мой брат прожил свой век с 3-мя классами образования. А ученик он был способный.
Тогда же решилась и судьба моей второй старшей сестры – Нины. Окончив 7 классов, учиться дальше ей не пришлось. Трудное материальное положение в семье вынудило ее пойти работать в 15 лет. Уехала она работать в районный центр, поселок Переяславка. Почему ей надо было обязательно уехать из дома (ведь на Хору было три завода: гидролизный, лесопильный и кирпичный)? В основном потому, что жили мы очень тесно. В квартире, состоящей из комнаты и кухни, постоянно жило 7-10, а однажды в этой квартире проживало 13 человек. Мне сейчас трудно представить, как мы там размещались. Помню только, что 4-5 человек (это дети, и я в том числе) спали на полу под одним большим одеялом. Уезжая от нас, сестра, таким образом, улучшала условия жизни остальных членов семьи.
У меня постоянное ощущение, что Нина недополучила от жизни того, что ей полагалось и по уму, и по трудолюбию. Что тут больше виновато – война или страна, руководимая большевиками? Наверное, то и другое вместе. После переезда на Дальний Восток, мать тяжело заболела. Лечили ее долго, в том числе и в Хабаровске, в Краевой больнице, где она пробыла более полугода. Как говорила мне мать, я в возрасте одного года оказался на руках вот у этой сестры почти на целый год. А было тогда ей 10 лет. Оставшись без материнского ухода, начал болеть и я. Вот с таким братиком она мучилась год и днем, и ночью. В таких условиях дети взрослеют быстро. Конечно, я этого не помню, но что-то остается в "подкорковом сознании". Во всяком случае, из всех сестер и братьев она до сих пор мне ближе всех. По-моему, и она также относится ко мне, хотя об этом и не говорит, но я это чувствую.
Нина была красивой девушкой. На нее обращали внимание мужчины. И вскоре она выйдет замуж за мужчину, намного старше и опытнее ее. Замуж – то она вышла, но брак регистрировать было нельзя. Нельзя потому, что ее муж был ссыльный. И об этом надо рассказать подробнее.
В ссылку он попал потому, что во время войны был в плену. С его слов, в плен он попал при следующих обстоятельствах. Генерал Власов, как известно, за годы Отечественной войны был разгромлен трижды: дважды немецкими войсками и один раз советскими. Первый раз его армия была окружена и разбита летом 1941 года под Киевом. Сталин тогда наградил его орденом и дал другую армию. Летом 1942 года немцы разгромили его армию вторично под Ленинградом, но на этот раз в плен попал и сам генерал Власов. Уже в плену генерал сформировал из пленных красноармейцев еще одну армию, с которой воевал уже за Гитлера, и был разгромлен в третий раз теперь уже Советскими войсками.
Так вот, мой зять и муж старшей сестры Гусев Михаил Иванович был в составе той армии Власова, которая была окружена и разгромлена немцами под Киевом. Ее остатки сдались в плен. Зять говорил, что был приказ о сдаче в плен, и он был правильный, т.к. воевать они больше не могли, так как ни продуктов, ни боеприпасов у них уже не было. А сидели они окруженные в болоте. "Мы с облегчением восприняли приказ о сдаче в плен, т.к. в противном случае нас ждала только голодная смерть!"– говорил Михаил Иванович. Привезли их немцы в Германию и заставили работать на заводе. Зять был хороший механик, неплохой токарь (до войны он окончил механический техникум), но, говорит, работать по специальности не мог. Нельзя было работать на врага. Поэтому немцам он сказал, что он не имеет никакой специальности, и его определили уборщиком производственных помещений. Вспоминал, что руки чесались, хотелось стать к станку, которых на том заводе было много, но не стал, выдержал. Немцы в первый период войны играли "в гуманность" и пленных на работе не охраняли. Поэтому Михаил Иванович часто отлучался на рынок что-нибудь продать – купить. Продукцию готовили сами на тех же станках. "Посылали торговать на рынок меня потому,– говорил зять, – что я был сухощав, волосы светлые и хорошо говорил по-немецки. Если бы у меня были вставные зубы не из белого металла, меня бы принимали за немца. Немцы тогда вставляли зубы только золотые".
Зов крови и отсутствие должной охраны привело к тому, что зять трижды бежал из плена. Дважды – на восток и оба раза был пойман. На вопрос моей матери: «Били сильно, когда ловили?– он говорил, что лучше им в руки не попадаться. Третий раз бежал на запад и удачно – попал к американцам. Уехал в США, где устроился на работу, Проработал он там целый год и кое-что успел заработать и купить. Но в 1946 проходил обмен гражданами, оказавшимися в войну за границей. Михаил Иванович вернулся домой. На границе все вещи и ценности у него были отобраны, а сам он арестован. НКВД его тщательно проверило. Сейчас мы знаем, что после этого "фильтра" многие оказывались вновь в лагерях, только теперь – в родных, советских.
Зятю было зачтено, что он бежал из плена, но в ссылку он все-таки попал. Говорил, что если бы он нашел закопанные еще в окружении перед сдачей в плен свои документы и, прежде всего, комсомольский билет, то его бы не сослали. "Я был в тех местах, искал, но место, где зарыл в землю документы, найти не смог. Там все так изменилось" – закончил он свой рассказ. Значит, он бы тогда и с моей сестрой не встретился. Судьба!
Ссыльные не имели паспорта, а, значит, не были и гражданами СССР, поэтому и регистрировать брак никто не стал, – негде ставить штамп. Когда у них родилась дочь Лариса, то в "Свидетельстве о рождении" против графы "Отец" стоял прочерк. Ребенок родился без отца. Михаил Иванович говорил, что это ерунда. Скоро его ссылка закончится (его ссылали на пять лет), он получит паспорт, зарегистрирует брак и в "Свидетельстве о рождении" будут внесены все необходимые исправления. Но этому не суждено было сбыться.
Последний год ссылки он работал в лесопункте Ходы района им. Лазо того же (Хабаровского) края. Ссыльный обязан был работать там, куда посылала Родина. Каждый день надо отмечаться у сотрудника НКВД. Однажды они возвращались с дальнего лесоучастка. Какие у нас дороги, известно со времен Гоголя. Машина застряла. Отметиться в этот день не успел, т.к. заночевали в тайге. На следующий день утром у нас в доме был обыск. НКВД решило, что он сбежал и прячется у родственников.
В 1951 году его ссылка закончилась. Получить документы он мог только в районном центре, т.е. в поселке Переяславка. Получил паспорт, военный билет и заехал поделиться радостью к нам в пос. Хор, который находится по пути. У нас они "обмыли" эту радость и поехали далее. Они – это Михаил Иванович и еще один его товарищ по несчастью, чья ссылка закончилась одновременно с Михаилом Ивановичем. Ехали в кабине грузовой машины втроем. У машины выхлопная труба была неисправна, и выхлопные газы попадали в кабину. Шофер об этом не знал. Во всяком случае, он это утверждал. Ехать надо было всю ночь. Первыми потеряли сознание двое пассажиров. Затем начал отключаться и водитель. Он решил, что пассажиры уснули, что и он устал. Остановился, чтобы и самому немного "дремануть". Поставил машину на обочину, но двигатель останавливать не стал т.к. была зима, и морозы держались под 30 градусов.
Утром кто-то из жителей рядом расположенного поселка обратил внимание, что машина долго стоит с работающим двигателем, а из нее никто не выходит. Подошел к кабине, открыл дверь, и из кабины вывалился неживой человек. Признаков жизни не подавал никто. Прибывшие медики установили, что двое уже мертвые, а третий еще жив. Жив был шофер, его и спасли. А двоих, в т. ч. и мужа моей сестры, похоронили.
Родом Михаил Иванович был из Москвы, там жили его родители и сестры. Но материальное положение его московских родственников было такое, что на его похороны никто из них не смог приехать. Да и расстояние … 8000км. ТУ тогда еще не летали.
У меня он остался в памяти как человек очень добрый. Не жадный, в разговоре был приветлив и, хотя мне было 10 лет, а ему 30, разговаривал он со мной на равных. Он любил пиво, и я с удовольствием ходил в "Чайную" (так тогда называлось в нашем поселке заведение, где можно было "выпить и закусить") и приносил ему бидончик пива. Пил он с наслаждением. Но когда предложил выпить и мне, и я попробовал, то я удивился, как можно пить такую гадость и еще с наслаждением.
Запомнился мне еще и такой случай, связанный с Михаилом Ивановичем. Когда у них родилась дочь, то потребовалось для кормления и молоко. В продаже в тех самых Ходах молока не было. Корову они не держали, поэтому на семейном совете было решено, что из нашей живности им будет передана коза Зинка. За ней и приехал Михаил Иванович. Козу надо было доставить на автотрассу Хабаровск – Владивосток, там "поймать" попутную машину и на ней ехать до тех пор, пока будут совпадать пути-дороги у водителя и пассажира. А там опять "голосуй", пока кто-то не подберет. Это называется "добираться на перекладных". Других способов передвижений в то время не существовало. Но вначале ту козу надо было довести до автотрассы, а это от нашего дома составляло более двух километров. А коза из дому с незнакомцем не пойдет. Родители несколько раз пытались отправить зятя с козой на веревке. Но коза шла, пока шла мать. Как только она остановится, останавливается и коза. И далее, хоть убей, не идет. Тогда ими принято было решение отправить до автотрассы меня. Меня Зинка признавала, т.к. я пас ее вместе с коровами. Дошли мы почти до автотрассы, когда Михаил Иванович остановился, попросил меня подождать, а сам зашел в магазин. Вышел с большим пакетом, в котором были пряники. Вручил он этот пакет мне, поцеловал и сказал: "Все! Спасибо, дальше я доберусь сам. А пряники тебе за работу". Первый раз в жизни я наелся пряников "до отвала". Такое тоже не забывается.
После смерти мужа сестра с дочерью Ларисой переехала жить к нам, в поселок Хор.
Но я уже опережаю события. Вернемся в начальную школу. После третьего класса Анна Константиновна Серебрякова вновь решила меня "осчастливить" и взяла в свой класс. Ее класс был с индексом "А". Значит, я учился в 1-А, затем во 2-Б и 3-Б, потом снова попал в 4-А. Но чтобы можно было учиться в 4 классе Первомайской школы, надо было построить новую школу. Я уже говорил, что имеющаяся школа работала в три смены и все равно могла учить детей только до 4-го класса. Не забываем, что в 1946 году в школу пошли дети 1938 рождения, и большая часть детей, родившихся в 1939. Поэтому школы оказались переполненными.
Новую школу начали строить весной 1949 года из деревянного бруса, который готовился на лесопильном заводе. Тогда этот завод числился, как «Лесозавод № 6». Нас – третьеклассников – не отпускали на весенние каникулы, т.е. не давали "Табель успеваемости" ("Дневников" тогда мы еще не знали), пока мы не расчистим от снега площадь, необходимую для выгрузки бруса. Дело в том, что как раз перед началом весенних каникул была сильная метель. Снега намело много. А тут время завозить строительный материал. Вот нас и использовали как рабочую силу. В то время это было нормально, потому что каждый дома в 9-ти,10-ти – летнем возрасте обязательно выполнял какие-то постоянные обязанности, связанные с физическим трудом. Это – работы на огороде. Это – заготовка дров в лесу и дома. Это – обеспечение водой, которой требовалось много, так как почти каждая семья держала хозяйство: корову, свинью, коз, кур и гусей. Собака и кошка, содержание которых сейчас связано с большими хлопотами и трудностями, тогда жили "между прочим".
Привычные к труду, мы раскидали сугробы ещё до обеда, получили табеля и отбыли на каникулы. Назавтра начали строить школу. А т.к. и строители тогда были приучены к труду, то к 1-му сентября, т.е. всего за пять месяцев новая одноэтажная деревянная школа с печным отоплением была построена. Вот в нее мы и пошли в 4-й класс.
Долго не мог я понять, почему в то время нам запрещалось иметь огород более 15 соток (0,15 га). Так же нельзя было иметь две коровы и, тем более, лошадь. Даже одну. Причем, семьи были большие, а зарплаты маленькие. Мой отец получал 300 рублей. Этого не хватало даже на 30 булок хлеба, т. е. на одну булку в день. А семья 8-10 человек. Только хлеба требуется 3-4 булки ежедневно. Прокормиться за такие деньги было немыслимо. Но за лишние сотки огорода и за лишнюю скотину (поросенка можно было иметь тоже только одного) полагался такой налог, что выгоднее было с этим не связываться. Шкуру свиньи вместе с шерстью необходимо было снять и сдать государству – офицеры в Красной Армии должны были ходить в хромовых сапогах. Парадокс: люди хотят и могут держать больше скотины и обрабатывать больше земли, но им запрещают.
Позже пойму, что это делалось с одной целью – чтобы не было богатых, а были только бедные. Таких людей легко перемещать по стране и земному шару, да и за жизнь они "цепляются" слабее. Сейчас разрешают брать и землю, и заводить скотины столько, сколько душа желает. Но подавляющему большинству жителей этого уже не надо, много земли тоже почти никому не надо, а кое-кому лучше просить милостыню, чем обрабатывать землю и иметь собственные продукты. Отучили. За годы Советской власти отвыкли хорошо работать, значительно ослабли такие человеческие черты, как достоинство, честь, самолюбие (не путать с "себялюбием"), гордость!
Но в те годы люди работать умели и выход находили. Если скот надо было держать только дома (и его никак не спрячешь), то огород можно было иметь в стороне. Возле поселка Хор река делилась на два "рукава", затем, пройдя несколько километров, опять смыкалась. Образовался огромный остров, который резался многими протоками, соединявшими оба "рукава", на более мелкие острова. На этих островах жителям поссовет давал сенокосные участки, которые назывались покосами. Вот на этих покосах можно было иметь дополнительный огород. Там сажали, в основном, картофель. На этом картофеле люди выжили в войну и еще прикармливали скотину. Я помню, мать говорила, что если на зиму в подвал мы не спустим шестьдесят мешков картофеля, то зимой жить будет трудно. На этом острове огороды имели почти все жители, проживающие в районе Старого Хора (так назывался наш район поселка, расположившийся вдоль и рядом с рекой Хор). Поэтому на реке почти у всех имелись весельные лодки. Осенью, когда шла копка огородов, на берегу реки скапливалась огромная масса народа. Там было интересно и детям. Поэтому получать задание от матери – доставить тележку для перевозки мешков с картофелем от реки к дому – было приятно. Там на берегу почерпнешь столько информации, станешь участником и свидетелем таких событий, что разговоров среди детей хватит на ползимы. Хотя копать картофель мне не нравилось и тогда, не нравится и сейчас.
Кроме названного огорода у нас было еще: два вдоль железной дороги и один за кирпичным заводом. Всего вскапывать лопатой (а тогда копали огороды только "вручную", других способов не было) надо было не менее гектара. Позже отец брал на заводе лошадь с плугом и пахал. Но это будет позже. А в войну и в первые послевоенные годы ходовым орудием были лопата, тяпка и мотыга. Последнее орудие использовалась для раскорчевки "целины", т.е. для образования нового огорода.
Но вернемся еще раз к моей учебе в начальной школе. Я уже говорил, что Анна Константиновна была хитрая учительница. Отбирая в свой класс лучших учеников, она числилась хорошим учителем. Ее даже как-то награждали. Об этом говорила мне мать после возвращения с родительского собрания. Но учить, в общем, она особенно не умела. Я вновь у нее стал получать тройки, хотя меня и заедало, ведь я уже привык быть лучшим или в числе лучших учеников класса. Учил много, но оценки были хуже, чем в третьем классе.
Приведу один пример слабости ее педагогических способностей. В то время я много читал. Наверное, поэтому у меня получались неплохие изложения, которые учительница зачитывала всему классу, не считаясь с тем, что меня это очень стесняло. Выделила она и мое сочинение по фильму "Повесть о настоящем человеке". Даже приходила к моим родителям и убеждала их, что при правильном дальнейшем моем развитии из меня получится писатель. (Писатель из меня не получился, значит, или я не неправильно развивался, или она ошиблась – вот и гадай теперь!). Так вот, однажды она принесла в класс книгу "Иван Грозный". Книга была новая, в твердом переплете, что было в то время большой редкостью, и очень хорошо смотрелась. Анна Константиновна спросила: "Кто хочет почитать эту книгу?". Поднялось десятка полтора рук. Она долго выбирала и решила дать почитать мне, хотя я руку не тянул. При этом она опять положительно отозвалась о моих "литературных способностях". Книгу я взял и даже прочитал. Но ничего в ней не понял, т. к. она и не рассчитана на 10-летних. И сейчас я из нее ничего не помню, но и не могу себя заставить перечитать.
Свою хитрость наша учительница, конечно, маскировала, но не настолько, чтобы никто не догадался. В конце 4-го класса Анна Константиновна маскировку отбросила. Четвероклассникам полагалось тогда сдать четыре экзамена: арифметику – устно и письменно и русский язык – тоже устно и письменно. Билеты и задачи она приобрела заранее, и мы последний месяц их "штудировали". Результаты экзаменов против 4-го "Б", который этого не делал и об этом ничего не знал, (наша учительница нам строго настрого запретила кому-нибудь говорить о нашем методе подготовки) были отличными. Я получил, как и большинство в классе, на всех экзаменах "пять". Вспоминаю, что по русскому языку все в классе боялись 21-го билета. Ну не запоминался он и все! Боялся его и я. Он мне и попался. У меня даже голос дрогнул, когда я говорил комиссии номер билета. Что я отвечал, и как на него реагировала комиссия, один Бог знает. Но я помню, что Анна Константиновна улыбалась, прикрываясь газетой. Все равно – "пять"!
Анна Константиновна в то время замужем еще не была и жила со своими родителями. Семья эта была оригинальная. Ее отец был по национальности татарин и имел две жены. Одна из них родила ему двоих детей: сына и дочь. Оба получили образование. Сын был офицер и служил в авиации, дочь была нашей учительницей. Сына я почти не видел, он приезжал иногда только в отпуск. Поэтому эта семья жила в то время вчетвером. Мать двоих детей была домохозяйкой. Нигде не работала и вторая жена, впрочем, как и их общий муж. Но вторая жена детей не родила, и, наверное, потому ездила с главой семьи в лес за дровами, за сеном, т. е. выполняла всю мужскую работу. Вместе с мужем она косила сено, заготавливала дрова, обрабатывала огороды и т. д. Вторая жена в выполнении каких-либо тяжелых физических работ замечена не была. Конечно, нам, детям, наличие двух жен у одного мужчины казалось странным, и мы спрашивали: "А почему?". На что взрослые "убедительно" отвечали: "Он татарин!". Кстати, этот татарин не оставлял без внимания и чужих жен. Мы были детьми пронырливыми, "засекли" его и в этом.
Я уже упоминал, что все дети, росшие в то время, имели постоянные домашние обязанности. Часть обязанностей я уже перечислил. Но у меня была еще одна обязанность, которой я никогда не гордился, это – пасти коров. Корову в то время держали почти в каждом дворе. Основная масса жителей "гоняла коров в стадо". Весной избирался пастух, и он с мая до октября месяца пас коров за кирпичным заводом. Но был и другой вариант содержания коров летом – это пасти их индивидуально вдоль железной дороги. Стадо там пасти было невозможно потому, что это запрещалось из-за опасности выхода коров на железнодорожную линию и наезда на них поезда. Но за одной коровой можно было уследить и выхода ее на железную дорогу не допустить. Но для этого надо быть постоянно рядом с ней. После окончания первого класса такая обязанность была возложена на меня.
Нашу корову звали Галькой. Это была смирная и послушная корова, поэтому я без особого труда освоил свои новые обязанности. Пастухов, подобных мне, набиралось до 15 человек, и, понятно, нам было нескучно. Трава вдоль железной дороги была лучше, чем, на постоянно вытаптываемом большим стадом, поле за кирпичным заводом, поэтому наши буренки давали больше молока. Но постепенно желающих пасти скотину становилось меньше. Все- таки здесь иногда коровы попадали под поезд. Вероятность потерять надежную кормилицу заставлял людей выбирать из двух зол меньшую опасность. Но мои родители мне доверяли, и мне пришлось оправдывать это доверие до 7 класса. Мало того, мне после второго класса уже пришлось пасти корову и телку. Потом соседка уговорила мою мать взять под мой надзор и ее корову, затем еще одна соседка уговорила ее в этом же. Мать не была "диктатором" и убеждала меня "экономикой". Она говорила: "Две коровы по 50 рублей в месяц – это 100 рублей. Май, июнь, июль, август и сентябрь – это пять месяцев. Значит, за лето ты заработаешь 500 рублей. Мы сможем купить тебе хороший костюм к школе". Так я и зарабатывал себе на костюм вплоть до 7 класса.
Конечно, пасти коров надо было каждый день и в любую погоду. В том числе и в период затяжных дождей. Неприятно быть в промокшей насквозь одежде, т.к. укрытием от дождя могло быть только дерево и сложенный капюшоном обычный мешок. Правда, коровы в дождь пасутся хорошо, спокойно, но тут впору самому бегать от дождя и комаров как корова от оводов в жаркую погоду. Еще неприятно было рано вставать. Ведь коров надо выгонять пасти до семи часов утра, значит, вставать надо было в шесть. Для меня это была очень большая неприятность. Дело в том, что вечером, пригнав коров к заходу солнца и быстро поужинав, надо было бежать на "тырло" (так называлось место, где собиралась молодежь с нашей и соседних улиц), откуда возвращались домой уже после 12 часов ночи. Спали мы на чердаке сарая, сделав постель на сене. Поэтому мать не могла проконтролировать, когда мы приходим домой. Да она и не ставила перед собой такой цели. Просто вечером, когда я "убегал гулять" (и такое было выражение), она говорила: "Не забывай, тебе утром рано вставать". А утром она также спокойно произносила: "Я тебя вчера предупреждала, что рано вставать". Сколько раз я, поднимаясь, думал, что возьму телогрейку, выгоню коров, и как только они начнут пастись (а рано утром они пасутся довольно спокойно), я посплю на этой телогрейке. Но пока встанешь, выпьешь кружку молока с хлебом, выгонишь коров и дойдешь с ними до пастбища, уже спать не хотелось.
А вот о том, что прежде, чем меня будить, мать уже успевала многое сделать по дому, в т. ч. подоить корову, я не думал. А ведь ей тоже хотелось спать. Но так было во всех домах, и мой эгоизм, думаю, тоже не был исключением.
Не было тайной, что все пастухи курят. Так защищались от комаров. Курил и я. Вначале "тащил" у отца "самосад", затем я начал играть на деньги "в чику" и “в орлянку”, и научился играть так, что выигрыш у меня был гарантированным каждый день. Благо для тренировок времени было достаточно. Потому стал курить папиросы, и даже иногда "Казбек», который тогда курить могли позволить себе только состоятельные люди.
Ещё одно воспоминание с тех пастушьих времён. «Коллега» по работе Лёнька Чепиков утащил дома 50 рублей. У них был бык, к которому водили клиенток. Обслуживание стоило 50 рублей. Его мать такую купюру сунула за зеркало и потом, видимо, забыла. Так выходило со слов Лёньки. Нужно было нам их «оприходовать». Решили купить копчёной колбасы. Она тогда стоила порядка 40 рублей. При тех зарплатах эту колбасу покупали редко. Я дома её к тому времени не видел. Лёнька тоже не видел. Вот и решили восполнить пробел. Купили килограмм. Съесть весь килограмм за раз не могли. Остаток закопали в штабель угля. На второй день нам ещё есть её не хотелось – объелись вчера. Было лето, жара. Когда мы решили её откопать и доесть, она уже была зелёной. Пришлось просто выбросить собакам. Вспоминаю этот эпизод ещё и вот почему. Колбаса в магазинах была потому, что она стоила дорого. Её мало покупали – зарплата низкая. Но когда зарплаты подросли, колбаса со свободной продажи исчезла.
В пятый класс я пошел в ту школу, в которую не пошел мой старший брат. Пришлось преодолевать психологический барьер. Ведь я знал, что главной причиной, из-за которой брат бросил школу, это как раз то расстояние, которое необходимо преодолевать, где могут и побить, т.е. трусость. Район, в котором мы жили, назывался Старым Хором. Наверно, потому, что первые поселенцы селились вдоль реки. Другие места осваивались позже. На Старом Хору все жили в частных домах с огородами и дворовыми постройками. А средняя школа находилась в центре поселка. Там дома тоже были деревянные, но построены в стиле двухэтажного "барака". Удобства для жильцов этих домов были во дворе, отопление печное. Этим достижением сталинской архитектуры до сих пор могут гордиться практически все населенные пункты Дальнего Востока. Сохранились они и в центре поселка Хор. Бывая там сейчас, прохожу по знакомым с детства улицам. Невольно прихожу к мысли, что в этом поселке архитектор никогда не жил даже временно в гостинице. Безвкусно строился Хор в первой половине прошлого века, так же строился и во второй.
Так вот, в центре поселка жили так называемые "заводские", которые враждовали со "старохорскими". Разумеется, на детском уровне. Время от времени мы узнавали, что кто-то из "наших" был там побит. У них было преимущество в том, что мы в центр вынуждены были ходить (там школа, там и клуб, единственный на весь поселок), им же к нам на окраину ходить особой нужды не было. Поэтому нам приходилось группироваться. На группу нападать было уже опасно. Так "в группе" я и пошел в другую школу. Позже узнаю, что так когда-то на Кавказе путешествовали русские (во времена Пушкина, Лермонтова и Льва Толстого). Кстати, страхи были преувеличены. Особой злобы от проживавших в тех местах подростков я не ощутил. Драки бывали, но они бывали и в нашей Первомайской школе.
Учиться в пятом классе мне не понравилось. На каждый урок приходил другой учитель, совершенно равнодушный к тебе, и многим из них просто нужно было отчитать положенный материал, выставить положенное количество "пятерок" и" двоек". Но были среди них и запоминающиеся. Так в 5 и 6 классе нам преподавала русский язык и литературу учительница по имени Ксения, а вот отчество уже забыл (кажется, Александровна). У нее была большая душа, и она любила, по-моему, нас всех. Нежность – главное в ее воспитании. Когда в 6 классе она нас оставляла в связи со сменой места жительства, то мы были в трауре, а девчонки плакали. Кому-то в другом месте и в другой школе повезло.
На всю жизнь запомнилась преподаватель "немецкого языка" Янкина Елена Степановна. Она в то время была или пенсионного или предпенсионного возраста. Говорили, что у нее есть орден Ленина. Преподаватель требовательный, но мне нравилось быть на ее уроках, почему-то легко усваивался поданный ею материал. Ну, а ее знания просто потрясали: она каждое слово могла произнести и на немецком, и на французском, и на английском языке. Впоследствии, вспоминая о ней уже очень взрослым человеком, уже имеющим определенный кругозор, я приходил к выводу, что такие преподаватели были не следствием Советской власти. Таких преподавателей могли подготовить только до Великой Октябрьской Социалистической революции. По возрасту так и выходило, т.к. она родилась еще в 19-м веке. Своеобразен был у нее метод поддержания дисциплины на уроках. Я не был послушным и дисциплинированным учеником, и, чтобы находился постоянно "на глазах" у преподавателя, меня почти всегда усаживали за первую парту. А здесь трудно было удержаться и не подсказать "тонущему" у доски, ученику. Немецкий мне давался легко, и я "щедро делился" своими знаниями. За это Елена Степановна ставила мне в журнал "1". В то же время, вызывая отвечать у доски, за мои ответы ставила "5". В результате в конце четверти в журнале против моей фамилии стояли цифры:5,1,5,1,5,1,5,1,5 и т. д. И когда надо было ставить итоговую оценку за четверть, она, прочитав мне монолог о несоответствии знаний и моего поведения на уроках, исправляла "1" на "4" и ставила итоговую оценку "5". У меня осталось к ней на всю мою жизнь большое уважение.
Арифметику в 5 классе преподавал бывший военный летчик. В войну он потерял глаз. Место глаза закрывала традиционная черная повязка. Звали мы его, конечно, "Циклоп". Как учитель он запомнился тем, что водил меня, пятиклассника, в 9 класс, показать девятиклассникам, как можно быстро считать устно.
