скачать книгу бесплатно
В беседе с Захидом, я задал ему такой же вопрос: что значит судьба для дервиша?
– Судьба – это понятие предвидения Аллаха, это вера в осмысленное действие, провидения, обеспечивающая нравственный миропорядок, это воля Аллаха, раз и навсегда предписываемая человеку, что ему делать и чего не делать, что ценность народа и отдельного человека измеряется степенью послушания их Аллаху, что в судьбах целого народа и отдельного человека во всем царит его воля. Аллах карает и вознаграждает человека по мере послушания или непослушания ему.
Две личности – две судьбы. Научный мир знает о личности Каракулова не понаслышке. Его имя было на слуху, как необыкновенного ученого, ведущего уединенную жизнь и отстраненную исследовательскую деятельность. Религиозное сословие ведает о личности Захида, как о молодом, но страстном суфии.
Каракулов – странная эта личность. Вместо того, чтобы искать истину в Боге, он пытается найти истину в человеке, – размышлял я когда-то. – Кто он? Каковы его помыслы? Раскрыть личность таких людей, которых отличает закрытость и одиночество, неимоверно трудно. Между тем, как человек хорошо знающего эту личность могу сказать, что его всегда относили к категории незаурядных людей. Оказывается уже в школьные годы ему навесили ярлык нигилиста, хотя, он не считал себя тем, кто отказывается безоглядно следовать общественному мнению, общепринятым сценариям и сомневаться во всем.
Как-то он признавался: – Нигилистом я не был, но мне хотелось бы стать им по жизни. Однако, моя жизнь и судьба сделали все, чтобы я переродился в явного конформиста, кем мне категорически не хотелось бы стать. Сейчас неважно, что нигилистом прозвали меня за чрезмерную наивность и честность, непреклонность к любым авторитетам и кумирам, а также за мою абстрактность, отстраненность и замкнутость, за мою, непонятую многим логику поступков и поведения, как часто не отвечающим принципам здравого смысла.
– Он и во взрослой жизни до сих пор избегает правильных поступков, которые давали бы ему выгоду, так как был убежден в том, что этот самый «выгодный поступок», не может быть целесообразным и честным в отношении других, – думалось мне. – В этом аспекте, разумеется, он знал или догадывался, что в обществе, в котором находился почти всегда выглядел «белой вороной», то есть нигилистом, причем, явно в негативного света.
Я хорошо знаю своего научного патрона. Важно подметить, что с молода Каракулов искал для себя уединения, избегал любой публичности, терялся перед собранием людей, чурался дружбы и встречи с незнакомыми. В этом аспекте, у него сложилась своя логика поведения, хотя, они были вопреки здравому смыслу. Нет! Он не стал эксцентричным изгоем среди коллективов, но его попытка и навязчивое стремление преодолеть свою неуклюжесть и неловкость, стеснительность и неуверенность в общественной среде, так и не увенчались успехами.
– Заканчивая мединститут я чуть-чуть стал более уверенным в себя, все чаще отвлекаясь от постоянного вслушивания в себя. Мое внимание больше приковывала к себе уже сугубо профессиональная моя деятельность в качестве врача, – признавался Каракулов. – Один за одним начали отпадать мои книжные мечты и видения, однако, говорить о том, что вдруг стал решительным, открытым и активным не приходилось.
Естественно, к изменению жизни его толкали и чисто житейские обстоятельства – он должен был научиться жить самостоятельно, обеспечивать себя материально, так как рано женился, обзавелся семьей. Однако, как признавался он сам, ему так и не удалось вовсе оттолкнуть погруженность в себя, преодолеть некую отстраненность в жизни, а также абстрактность в понимании жизни, он так и не изжил.
Как я заметил, для Каракулова важнейшим качеством характера становилась свобода выбора и действий, ему хотелось вести себя независимо от окружающих, однако, это не получалось, а потому он продолжал считаться с мнениями окружающих, продолжая чувствовать в себе сопротивление собственному напору, ощущать постоянное сомнение в правильности своего поведения. Иначе говоря, он всегда ломал самого себя и считал это личной трагедией.
– Помнится, приехав в столицу, я остро почувствовал, что не просто приехал учиться, а этим поступком и решением подвел черту под свою прежнюю полуабстрактную жизнь, – признавался профессор. – Именно здесь впервые мне открылась истина – знание о жизни по книгам – это совершенно недостаточно. Жизнь, оказывается, нужно проживать лично. Вот почему, меня не покидало убеждение в том, что люди вокруг меня знают жизнь лучше, что они более приспособлены к жизни, чем я.
В нашей беседе, как-то Каракулов признавался в том, что в свое время, какие-то общие истины о людях, о жизни он точно знал меньше своих одногодков, в школе – меньше своих одноклассников, в институте – меньше своих сокурсников, а во взрослой жизни – меньше своих сотрудников, родственников, и это здорово его беспокоило. Приглядываясь в свое прошлое, он осознавал, что, оказывается, был наивен и слишком усложнял проблему с самим собой и с окружающими меня людьми.
– Стремясь все понимать и выражать простыми схемам, я усердно занимался познанием и наукой, – говорит профессор. – Затем, стремясь все обобщать и осмысливать усердно постигал философскую науку. Признаюсь, что обычная общественное бытье мешает и отвлекает меня, вызывает во мне напряжение, раздражает.
Каракулов признавался в том, что он некогда восхищался И. Кантом, его всепоглощающей страстью заниматься философией, подчинив ей все свое существование. Однако, уже в поздние свои года, прочитав о том, что он напрочь отверг своих же родных – брата и двух сестер, он как-то охладел к его личности и имиджу, но не таланту фанатичного философа своего времени.
Особо хотелось бы отметить один важный факт в жизни профессора. В свое время, когда он, неожиданно для всех вдруг отошел от хирургической деятельности, многие его коллеги, в том числе и я были поражены этим его решением. В последнее десятилетие я был у него постоянным ассистентом на операциях. Опытный хирург-клиницист, способный выполнить все вариации сложных операций, причем, с хорошими результатами и вдруг – прекращение хирургической деятельности. Почему? Зачем?
– Если я и признавал какие-то новые нормы поведения и всеобщие новые ценности, всегда останется нерешенной проблемой формы моего участия в их реализации, – признался Каракулов. – Ну, скажем внедрение в рыночных условиях оказание платных услуг, то есть продавая свою хирургическую услугу как товар и как предмет торга. Откровенно говоря, я не выдержал такой кризис собственной идентичности и мне пришлось отойти от хирургической работы вообще.
Многие наши коллеги удивлялись тому, что пойдя школу районной хирургии, будучи заведующим кафедрой хирургии Института усовершенствования врачей, который читает лекции и ведет занятия с хирургами страны, а за плечами тысяча показательных операций, он бросает хирургию. – Что побудило его бросить хирургическую деятельность? – задавались они. Оказывается, сыграла немаловажную роль новая, явно негативная нравственно-психологическая доктрина профессиональной деятельности, выходящие за рамки нормальных профессиональных идеалов и норм.
– Они не прижились во мне, я их отверг, отдалившись от профессии хирурга навсегда, – с грустью сказал Каракулов, когда мы об этом беседовали с ним. – Даже сейчас, когда рыночные принципы прочно вошли во все сферы деятельности, включая и оказание хирургической помощи больным, я так и не смирился с тем, что доступность, качество, объем, форма предоставления хирургической помощи будет измеряться деньгами, а не знанием, умением и совестью хирурга, традиционной его жертвенностью, а также сакральностью и благородностью самой хирургической профессии.
Мы поняли, что это не было его разочарованием в профессии, не было и результатом профессионального выгорания. Просто он не примирился с диктатом рыночной хирургии. Был ли он прав? Трудно сказать, но все это случилось у него, безусловно, во имя сохранения своей чести и порядочности. В беседе с ним я понял, чтобы ему обрести новую морально-нравственную ориентированность, он должен был дистанцироваться от старых традиционных ценностей.
– В такой ситуации, я должен был бы признать и то, что в морально-нравственном плане те люди, которые без оглядки переняли новые ценности и идеологию, правы и стоят выше, – говорит профессор. – Вот-так, я не смог смирится с этим и в результате в моем мировосприятии и сознании произошел серьезный надлом.
Я, как хорошо знающий Каракулова часто замечал, как он с трудом адаптировался к новой социальной среде. Он не был асоциальной личностью, хотя сторонился от общества, многолюдности, толпы и праздности. Нет! Для него наиболее трудным было межличностные отношения, как человеку бесхитростному, наивному, застенчивому. К одной из личностных черт его характера является то, что всегда отличался усердием и настойчивостью в достижении своей цели.
– Я бываю усердным, настырным при одном условии, если она находится в пределах видимости, – признавался он. – Однако, добравшись до нужной мне высоты, я часто не знал, что дальше делать, кроме как предаться волне какого-то непонятного и неясного тяготения куда-то за горизонт. Потом, вдруг, когда у меня появляется новая, более высокая и заманчивая цель, я вновь рвусь вперед с тем же усердием и настырностью.
Разумеется, его желание познать самого себя оказался не напрасным. Он долго и кропотливо работал на свое «Я-концепцией». В итоге, как мне кажется, Каракулов смог посмотреть на свою жизнь и деятельность чуть-чуть другими глазами и со стороны.
– Знаешь, Ниймат-ходжа! Лишь я сам знаю, возможно, смог увидеть и горы потерянного времени, бесполезных усилий, начатых и незаконченных дел, внезапно понимал и осознавал, что шел, оказывается, совсем «не в ту сторону». Однако, мой комплекс неполноценности, самолюбие и тщеславие, оказывается, помогали мне не сдаваться, подталкивая меня прыгнуть выше себя.
В своей книге «Моя тень» он пишет, что именно эти чувства все время, оказывается, подогревали его периодическое и постоянное недовольство результатами своей деятельности – хирургии, физиологии, философии.
– Как ни странно, исследовав: во-первых, научно-практические положения хирургии на уровне физиологии, методологии, социологии и философии; во-вторых, теоретическую базу научно-мировоззренческой культуры и сделав научное открытие в области философии, а это, между тем, мировое признание и уровень; в-третьих, получив Государственную премию страны в области науки и техники за крупные научно-литературные труды; в-четвертых, будучи награжденным почетным званием «Заслуженный врач Кыргызской Республики» за долголетнюю и плодотворную хирургическую деятельность, я заметно успокоился, возможно, понимая, что смог, наконец, «выразить себя» – откровенничал он. – Но, в следующие момент…
Каракулов в одной из бесед признавался в том, что ему с годами приходит назойливая мысль: – Если бы я был более разумным человеком, а не комком каких-то сомнений и фобий, абстракций и иллюзий, самомнения и тщеславия, возможно, я добился бы более высоких признаний в одной, конкретной области деятельности. От того, возможно, меня всегда и сейчас трогает какая-то необъяснимая, нудная, настойчивая тоска.
– Азиз Раимович! Вы достигли много. Вы универсальный ученый. Вы получили признание. А вы говорите о тоске, не ведая куда она вас погонит в следующие года.
– В том-то и дело. Нет у меня настоящей радости достигнутого, чувство облегчения, утешения сделанным, достигнутым, познанным, – признавался он. – Тем не менее, окунувшись в философию и писательство, пожалуй, я сейчас живу более цельной жизнью, чем раньше. Разве не к этому я стремился? Возможно, та самая моя спутница моей души – тоска, настраивает меня на то, чтобы теперь я должен «объединить» мои интересы, желания, мысли. Но как? А что потом?
Мне, как его ученику было странно то, что он никогда не стремился к власти, известности, славе, победе. На мой вопрос он уклончиво ответил: куда мне? Чувство чуждости, иногда причинявшее ему настоящее страдание, вызывало в нем всякое собрание людей, рвение к власти, известности, выгоде. Вопреки этому он стал и известным, и почитаемым. И это человек, отрицающий любой авторитет и окружение, высказывающий явно или скрытно одобрение его речам и действиям. Их он воспринимал как манипуляторных факторов.
Признаться, у меня по жизни много друзей. Они мне дороги, надеюсь, что я дорог им. Однако, мы видели, что у Каракулова совсем мало друзей. Что это? Он не востребован как друг? Или же, наоборот, он очень требователен к друзьям? На мой вопрос он ответил так:
– Зачем нужны друзья? Они нужны, прежде всего, для одобрения и поддержки. Однако, одобрения имеют свои ловушки, – рассуждал Каракулов. – Если ты хочешь получить одобрение, то и ты должен одобрять их, то есть своих друзей. А если их поступки и поведения выходят за рамки твоих принципов и разумений, то как будет обстоять дело с одобрением? Есть поговорка «Друзья познаются в беде». А если ваши ожидания одобрения чрезмерны, завышены, не реальны? В этом случае, человек в конечном итоге может разочароваться, обидеться, разуверится в друзьях.
Признаться, услышав такое откровение, я через немалые сомнения приходил к заключению о том, что действительно, каждому человеку следует найти баланс между поиском поддержки у друзей и оказания им такой же поддержки. А если ты не способен к сохранению баланса, то стоит ли заводить друзей, так как в итоге вашей мимолетной дружбы, его ждет разочарование, обида. Такова удел людей, которым нечего предложить другим, а потому такие люди выбирают одиночество и уединение.
– Признаться, человеку, который носит с собой такое убеждение трудно не только найти подходящих друзей, сколько самому быть достойным настоящей дружбе, – говорит Каракулов. – Я, как никто другой понимаю ту истину, которая гласит «Чтобы стать хорошим человеком нужно „съесть“ пару друзей». Я не навязываюсь в друзья и люди отвечают мне тем же. Что же тут непонятного? Для некоторых уединение – это из разряда развеяться с друзьями, расслабится в их кругу, а для меня уединение – это обрести самого себя в одиночестве.
Я много раз задавался вопросом: что же дает Каракулову одиночество и уединение? Насколько я знаю, у профессора всю жизнь было отвращение к церемониям, к торжественным собраниям, юбилеям, свадьбам, к условным риторическим речам, к мундирам, к орденам. Когда он говорит о продуктивной работе в одиночку, то всегда имел в виду не интровертированную тенденцию предпочитать одиночество как способ «подзарядиться» и отдохнуть, а о способности сосредотачиваться и работать продуктивно в уединенной среде, не нуждаясь в одобрении других.
– Я уже давно осознал, что мне всегда эффективно работалось в одиночестве, а в идеале в условиях отшельничества. Часто моим девизом было то, что «один ум не только хорошо, но и вполне достаточно», – заявлял профессор.
Как человек хорошо знающий профессора, хотел бы пояснить, что неверно поняли бы его тему одиночества, отшельничества, если бы сделали заключение, что у него не было близких людей, что он никого не любил и никому не обязан, ни от кого не зависел и никому не должен. Нет! Хотя, его закрытость, нелюдимость и противоречивость многократно порождали ошибочное мнение людей о нем типа «он одичал и скоро будет кусаться», «он возвеличился и скоро возомнить себя гением».
– Я наиболее чувствовал одиночество именно в обществе, в общении с некоторыми людьми, которые, как правило, акцентировали внимание и строили взаимоотношение со мною лишь подчеркивая мою асоциальность, то есть неприятие общепринятого, закрытость, то есть мою нелюдимость, а также созерцательность, то есть не деловитость, – признавался Каракулов. – Уверен в том, что меня надлежащим образом понимают только отдельная категория людей, а что касается остальных с их «общественным мнением», то, толком не понимали и не хотели даже понять.
Профессор всегда оставался ничьим человеком, а представлял собой лишь человека своего стиля жизни, личных идей, призвания, свободного в определенной степени поиска истины. Об этом сказала бы более красноречиво его супруга, у которой во все годы совместной жизни были перпендикулярное сознание к его сознанию дела и жизни. Она бы добавила: «он всегда бежал от обыденной жизни с ее конечностью. Такое отношение к жизни приводило к тому, что он так и не познал искусство жить как другие, не умел использовать жизнь как другие».
Каракулов рассказывал о том, что у него была всегда заметная внутренняя независимость и всякий раз, когда он чувствовал признаки зависимости от кого-либо и чего-либо, это вызывало в нем неприятное чувство личной ущербности и неполноценности. – На мой взгляд, свобода не есть самозамыкание и изоляция, свобода есть размыкание и творчество, путь к раскрытию во мне универсума, – говорил он. – Но размышляя о своей борьбе за свободу, я должен признать, что эта борьба часто увеличивала мое одиночество и мой негласный конфликт с окружающим миром.
Как ни парадоксально, но это факт, Каракулов всегда равнодушно относился к праздникам, торжествам и даже к счастливым и радостным личностным событиям. Почему-то, именно в такие торжественные и праздничные моменты, как он признавался, на него надвигались тягучие неприятные мысли о суетливости мира, мучительности жизни людей вообще. Иногда нам – его ученикам и последователям кажется, возможно, он и стал философом, так как пленился мыслями и теориями, чтобы отрешиться от невыразимой тоски обыденной «жизни».
– Во все периоды жизни, когда уже и не «хирург», что уже и не «ученый-медик», а далее, что уже и не «философ», а «писатель» мне казалось, что за всеми этими поверхностными проявлениями стоит сложная и глубокая структура моей личности, или образно, «организация души», которая иногда требует выражения, внешних проявлений, разнообразных рефлексирований, – размышлял профессор. – Однако, в большей части жизни, я был замкнут в своем личном душевном коконе. Между тем, мои сверстники жили, как говорят «на всю катушку», повидали мир и себя показали миру, ошибались, исправлялись, творили, радовались успехам.
В одной из наших бесед Каракулов сетовал на то, что увидеть большой мир «большими глазами» ему как-то не удалось в жизни. Между тем, если человек избегает определенных ситуаций и определенных людей, то оправдать себя он может только исходя из своей частной логики. Но они у меня зачастую не совпадали со здравым смыслом, – признавался он. – Я понимаю, что социальные контакты нужны, они необходимы, но и другие должны осознавать, что я творческий человек – ученый, философ, писатель.
Мне подумалось, что, действительно, ведь никому в нашем обществе невдомек, что, если человек хочет осуществить свои существенные и фундаментальные труды, ему не следует растрачивать себя на многочисленные житейские радости и печали вместе с другими, наоборот, ему нужно длительное уединение для того, чтобы собрать свои мысли и их изложить должным образом. И вот еще об одном. Как не нам – ученикам и последователям Каракулова не знать, что любую беседу он воспринимал серьезно, а потому вряд ли было место непринужденности, в особенности в его беседах с незнакомыми или малознакомыми людьми.
– В конце разговора с кем-либо у меня почти всегда оставалось ощущение недосказанного. Мне казалось, что я так и не высказал, что нужно было сказать или же, наоборот, высказал то, что не нужно было говорить. Мне все время казалось, что, если я буду откровенно выражать свои мысли, желания, люди сочтут это бестактным, излишним, бесполезным. В этом отношении вытянуть меня на откровение трудно, – признавался Каракулов.
Как я замечал, он всегда очень смущался, когда ему приходилось входить в помещение, где уже собрались люди, а потому всегда старался прийти в назначенное место раньше других. Будь это конференция, той, банкет или другое сборище. Всегда казалось, что его рассматривают, а он, в свою очередь, всегда считал, что не только его внешность, манера держатся на людях, но и его интеллект, чувства, проигрывают по сравнению с таковыми у других людей, а потому всегда очень смущался, терялся.
– Как правило, разговаривая с людьми, которых я уважаю, я кажусь себе ничтожным и всегда ощущал боязнь сказать лишнее, чувствовал постоянную скованность и неловкость, в особенности, когда мне приходилось высказывать свою точку зрения в присутствии многих людей, – не раз удручался Каракулов.
Как знаток его характера могу сказать, что это сущая правда. Он работяга и когда ему давали поручения, боялся сделать что-нибудь не так, а потому многократно проверял, исправлял до чистового варианта и, если он что-то упустил либо скомпрометировал себя, бывал совершенно подавлен и долго не мог прийти в себя. Опасения, что может сделать не так, как следовало бы, заставляли его быть ответственным исполнителем, а опасение сказать что-нибудь неправильное или нелепое – сдержанным. Но самое удивительно то, что за авторитета в какой бы ни было области он никого не признавал. На мой взгляд, все его усердия не от боязни перед кем-либо, а лишь ответственность перед своей совестью.
– Я никогда не имел опыта переживания авторитета ни в школе, ни в дворовой компании, ни среди студентов. Если признаться, то я не имел авторитета и в моих занятиях философией и литературой, так как все постигал самостоятельно на уровне самопознания, самообразования, самосовершенствования, – признавался он. – Из-за того, что у меня до сих пор нет соответствующей философской культуры, я продолжаю сторонится философского общества. Хотя, считаюсь знатоком специфических вопросов философии – философия медицины, философия морали и этики, религии и технологической предосторожности. В этих сферах я мог бы сказать свое слово более квалифицированно, более сведуще, чем другие философы.
Если на чистоту, то Каракулов никак не обладал уникальным качеством, которое называется пониманием устройства жизни и аппаратных игр, у него никогда не было административных способностей, а потому он был далек от понимания пружины непростого механизма общественной жизни в коллективах, в которых ему пришлось работать. У него никогда не было должной коммуникабельности, умения выстраивать доброжелательность, идти на компромисс и взаимовыручку. Его фишкой была профессиональная грамотность и умение отдаваться работе.
– Я не принадлежу к так называемым «душевным» людям, с которыми можно дружить, не разочаровываясь, – с грустью признавался профессор. – В этом аспекте, я давно свыкся с мыслью о том, что у меня очень слабая способность к дружбе, прежде всего, из-за своей, так называемой «душевной стыдливости». Признаться, иногда хотелось поговорить с кем-нибудь по душе о самом главном, и вдруг мной овладевал пафос дистанции, побеждала моя скрытность, боязнь потерять личную свободу.
Действительно, проблема общения для Каракулова всегда была мучительной. По крайней мере мне казалось, что сделав шаг к сближению с людьми, он часто потом делал два шага назад. Я понимаю, что общение с людьми есть путь опытного познания. Однако, он, проявляя недюжинные способности к познанию, в то же время, сторонился всякого общения, так как, с одной стороны, оно, очевидно, давалось ему с трудом, а с другой стороны, оно, как ему казалось, угрожало его свободе.
– Я отношу себя к людям, избегающего типа, так как у меня никогда не было достаточного социального интереса, ни активности, необходимой для решения даже своих собственных проблем, – признавался он. – Я больше опасался неудачи, чем стремился к успеху, лишь изредка выпрыгивая из своего кокона в попытке что-то сделать полезное и успешное. Во мне давно укоренилось бегство от социума, от решения социальных и жизненных задач.
Такими людьми, как Каракулов, которые бывают честными перед людьми и перед самим собой, можно восхищаться, несмотря на то, что они имеют и недостатки. Поскольку хорошо знаю его, могу сказать, что в многочисленных торжествах его часто просят дать благословление (дуа, бата). Сказать честно, именно это у него не получалось, наступало какое-то оцепенение, однако, с великим трудом, собравшись высказывал традиционную заученную дуа по тому или иному случаю.
– Произнеся такой дуа, как мне всегда казалось, я по-настоящему испытывал душевный надлом в своем сознании, убеждении – терялся, страдал, от того, что мое сознание не находило выхода из такой ситуации, так как без упоминание имени Аллаха и пророка Мухаммеда любое благословение звучит крайне неблагозвучно, теряя свой смысл и предназначение.
– Я часто замечал за собой неприспособленность к настоящей жизни, бегство от решения ряда жизненных задач, – рассказывал Каракулов. – Моим вечным девизом был «Лишь бы меня не трогали». Между тем, всегда завидовал, с одной стороны, социально ориентированным людям, которые проявляют искреннюю заботу о других, согласно их девиза – «открытость, благородство, жертвенность к добрым и вечным делам», а с другой стороны, простым и отзывчивым людям, которые совершают, согласно их внутренней потребности и душевности, добрые дела, совершенно не ведая, что в мире существуют и злые помыслы.
В конечном счете, сами люди ответственны за то, кем они становятся и как они себя ведут. Расскажу еще об одной черте характера моего шефа. Его жизненным кредо было «не стесняться своей бедности». Следуя этой логике, он в своей жизни и не стремился к власти, богатству, роскоши. Жил и живет он достаточно скромно. Я давно замечал, приступ неуверенности у него наступали в те моменты, когда люди, с кем приходилось общаться, начинали демонстрировать свое богатство, власть, роскошь. Вот почему, в его кругу общений такая категория людей исключена.
– У меня к ним нет ни зависти, ни злорадства, ведь каждый должен жить по своим меркам, – твердил Каракулов. – Я всегда был неумелым в материальных делах, у меня не было способностей извлекать выгоду из своей работы, статуса, известности, а потому во все года испытывал хронические материальные затруднения. Казалось, это заставило бы меня как-то крутиться в жизни, искать возможности достижения материального благосостояния, быть более предприимчивым, чтобы обеспечить себе спокойную жизнь в старости. Причина тому, моя еще детская убежденность в том, что «человек должен жить по средствам».
В одной из недавних бесед Каракулов размышлял о следующем: – Годы идут, вот уже на подходе семидесятилетний рубеж. Что я могу сказать? Научился мыслить, а мысли научились летать и имеют свои горизонты. В воспитании поколений считаю правильным, прежде всего, научить человека анализировать и мыслить, зажечь у них желание постичь, понять суть вещей глубже и глубже. Человеку нужна культура мышления, а в конечном итоге – мировоззренческая культура, на основе интеллекта, ментальности и убеждений человека.
Когда он говорил об этом, почему-то мне вспомнились тот самый переломный период девяностых годов прошлого столетия, когда над всем нами довлели чувство беспросветности, бессилия, суеты, тревоги, настороженности, плохих предчувствий, неудовлетворенность жизнью и безрадостное существование. В тот период профессор впервые осмыслил проблему развития хирургии в будущем, в условиях рыночной экономики и влияния новых и сверхновых технологических нововведений в хирургию. Впервые видел, как в хирургию хлынули откровенные мошенники и дельцы, у которых научно-мировоззренческая культура была на нижайшем уровне.
– Да. События того периода оказались переломными, я, прежде всего, как совестливый человек и ученый с остервенением приступил к исследованиям социально-психологических проблем хирургического сообщества в условиях рынка и технологических нововведений, – говорил Каракулов. – Бывали моменты, когда я опускал руки от осознания своего бессилия изменить идеалы и нормы хирургической деятельности, в попытках минимизировать отрицательные последствия внедрения в сознание хирургического сословия законов рынка и технологического перевооружения.
Если честно, видя его потуги, похожие на то, что человек бьется головой об стенку, чувствовал, что отныне, к сожалению, прежнего идеала и морально-этической состоятельности хирургической профессии уже не будет никогда. Диктат рынка и технологий тяжеловесным катком проутюжит их, а в результате хирургическая работа превратится в обычный товар и услугу. Что это значит? В хирургическое сословие ринутся откровенные мошенники и рвачи. Они уже дети рынка, а потому поднять у них личную научно-мировоззренческую культуру, просто невозможно, – думалось мне.
Если честно, понимая эту проблему, я также раздражался как профессор. Однако, мне помогало вера в Бога, смирение перед ним, снисходительность, воздержанность, которых проповедует ислам. Изменилась ли психология Каракулова? И да, и нет. Общеизвестно, процесс трансформации людей начинается с момента осознания факта реальности. Умение принять себя таким, какой он есть – это начальная стадия работы, база, на которой всё строится. Изменить реально можно только то, что есть сейчас. Часто уходят годы жизни, а человек никак не может встретиться сам с собой. Проходили года, человек остепенился, стал более снисходительным, прежде всего, к самому себе.
– Ну и что с того, что я из середнячка дорос до академика? Что из того, что, будучи выходцем из самой окраины страны, выбился в разряд элитарных ученых? Что из того, что всегда оставался трудоголиком, безропотно посвятив свое время, деятельность, творчество во имя во многом иллюзорного общего блага? – задавался Каракулов. – Мне бы задаться вопросом: а нужно ли было этом мне? Нужно ли это моим детям? – задавался вопросом он.
Профессор, сказав эти слова надолго задумался. Я знал, возможно, он и сам долгое время не понимал, что только тогда, когда родители сами социально адаптированы и понимают, что цель воспитания социализировать своих детей, какая бы ни была родительская воспитательно-образовательная стратегия, она оказывается позитивной и целесообразной.
– Если родители сами асоциальны или же, наоборот, настолько глубоко увязли в своих мечтаниях о эфемерных достижений в этом мире, или же увязли в традициях, обычаях, нравах, то воспитание детей, естественно, приобретет косный, ущербный характер, – утверждал он. – Вот почему, дети должны идти своим путем, так как, развивая чувство самостоятельности, ответственности, превосходства, они могут достигнуть того, чего ищут в этом мире, найдут самого себя, идентифицируют собственное «Я».
Несомненно, Каракулов – человек творческий. Многие его воспринимают как личность не от мира сего, который контакт с внешним миром сводят к минимуму. Им нужен особый режим работы, где не требуется много общения, выступлений или самопрезентации. Как то раз я задал ему вопрос: – Каким должен быть эффективный ученый?
– Такие ученые живут наедине с собой в трудах и мыслях, стимулируя и умножая свой интеллектуальный потенциал для очередного открытия в мире науки и в мире Человека. Между тем, это, прежде всего, признак самодостаточной личноcти. Такие люди творят в одиночестве, когда люди не вмешиваются в этот процесс со своими идеями, – сказал Каракулов и добавил: – Есть известное выражение: «Один ум хорошо, а два – лучше!», которого я перефразировал бы как «Один ум не только хорошо, а и вполне достаточно!».
Я был немного удивлен, что профессор не упомянул ни о значимости тех или иных открытий для реальной практики, ни о научно-практической ценности выдвигаемых положений ученого при оценке его эффективности. Для него оказывается важна самодостаточность личности ученого, а также его готовность умножать потенциал науки, не озираясь на других.
* * *
В отдельно стоящем, длинном сером одноэтажном здании располагалась лаборатория экспериментальной хирургии – современная, нафаршированная самой разнообразной аппаратурой, светлая с высокими потолками. Длинный коридор, справа и слева двери в аппаратную, манипуляционную, процедурную, операционную. Снуют сотрудники в одинаковом одеянии зеленного цвета, лица, скрытые маской.
Мы с Захидом постучались в дверь Каракулова, оторвав его внимание от монитора. Кабинет профессора представляет собой абсолютно белое кубическое помещение со сторонами в четыре метра. В центре на потолке висит круглая лампа дневного света. В комнате абсолютный минимализм: диван, книжные полки, стол и три стула. На столе компьютер, стопка книг и рукописей.
– Ассалому-алейкум! Азиз Раимович! Вы хотели с нами поговорить, вот мы и пришли.
Профессор поднялся нам встречу, пересев на кресло, стоящем напротив дивана, куда мы присели с Захидом.
– Валейкум-ассалом! Очень хорошо, что вы пришли вместе. Таксыры! Давайте побеседуем за чашкой чая, – сказал они, разливая чай.
После обычных приветственных слов, Каракулов попросил меня коротко рассказать, какими судьбами Захид оказался у нас, кто он, откуда родом и чем занимается. При этом он честно признался, что впервые в жизни видит дервиша и что его всегда интересовал феномен дервишества.
– Азиз Раимович! Захид – это настоящий дервиш. Нет да нет, но иногда, очень редко еще можно услышать, что в каких-то краях проживали или проживают странствующие по миру дервиши. Признаться, я также впервые вижу дервиша в лице Захида.
– Стоило немало усилии выяснить тайну рождения, воспитания, жизни и образования Захида, – признался я. – От отца – Ахмад-ходжи он получил свое духовное посвящение. После смерти отца обучался у дяди, но образование его круто изменилось. Он получил скрытые знания, занимался зухдом, риязатом и муджахада. Его пристанищем стали обители дервишей, а занятием – зикр и размышления.
Каракулов молча выслушал мой рассказ и обратившись уже к Захиду попросил его рассказать о детстве, уроках, жизни.
– Таксыр! Что я могу сказать о своем детстве? Вздохнув он сказал, что практически у него и не было детства, как таковое. Еще в детстве, когда мне было всего восемь или девять лет в один из долгих ночей у меня случилось видение. Я услышал голос ни откуда: «Если ты желаешь познать тайные знания, ступай к Румин-бобо, и он укажет тебе на тот духовный путь, по которому тебе нужно будет следовать». Попрощавшись с матерью, я пустился в путь. Я нашел шейха и так передал себя в его подчинение. Проходили года, я продолжал штудировать тайные знания суфиев, зачитывался трудами Сайид Мухаммад Аль-Хаваджа Аль-Амканаки, Убейдуллах Ахрар и Кады Мухаммад, Хаджеги Мухаммаде Имканаги.
Смотря на Захида со стороны, мне, а возможно и профессору, думалось, что он действительно ученый-суфий, познавший тонкости мира. Он пришел к своим познаниям путем усердия, стараний и великих личных жертв, его глубокие знания стоил ему многих лет почти отшельнического учения и дервишеской жизни.
– Да, непростого человека мы впустили в мечеть, – промолвил я, обращаясь к Каракулову. – Он грамотный, читает Коран, но рассуждает странно. Что важно, он не расстается с какой-то важной книгой. Даже ночью привязывает сумку с этой книгой к телу, дабы ее не украли у него. А на вопрос кто он, какова цель его жизни, всегда отвечает уклончиво.
– Но вы сказали, что разместили Захида в библиотеке мечети. Разве эта книга не оттуда?
– Нет, ту, книгу с которой не расстается, он носит с собой. К книгам, что в библиотеке он также не равнодушен. Ночами на пролет он читает их и мне кажется уже перечитал многих из них.
Захид представлял нам с Каракуловым большую загадку. Человек из ниоткуда. Несмотря на молодость, начитан, усидчив, в глазах светится страсть к познаниям. Есть у него какая-то тайна, неведомая нам. Что это за тайна?
– Азиз Раимович! Однажды Захид попался на глаза моему отцу – старцу Абдулла-ходжа, – сказал я. – Как вы знаете, он является очень почитаемым ученым-богословом в целом по стране. Я был рядом, когда отец внимательно рассматривал Захида, отрешенно читающего Коран в углу мечети.
– Это вон тот дервиш? – спросил он у меня, кивнув в сторону Захида.
Он внимательно разглядывал его с головы до ног. В тот момент в глазах отца, я видел глубокую проницательность, отражающие мудрость предков, знание и бесконечное богатство воспоминаний. Признаться я никогда я не видел его в таком состоянии. Мудрые глаза, острый проницательный взгляд, высокие скулы, гладкий лоб делали его похожей на статую… Невольно я возгордился своим отцом.
– Сынок! Иди сюда, – обратился он к Захиду и, когда он подошел к нему и присел напротив, отец спросил у него: – Сынок! Вижу, что ты не из народа наших краев, охватывающего земли таджиков, туркменов, узбеков. Вижу, что ты образован, начитан. Догадываюсь, что ты посвящен в тайные знания, с собой носишь с собой тайную книгу. Возможно, эта книга и есть та самая, которую выкрали из подземной библиотеки в далекой Аравии. Если она и есть та самая книга, то знай, что она имеет кровавый след по всему миру.
Захид сидел, внимая каждому слову старца, неотрывно смотрел на старца, в глазах которого читалась необычайная мудрость и проницательность.
– Сынок! Я вижу, что твоя страсть к познанию не обуздана. А это плохо, ибо страсть к познанию и способность к познанию – это опасная смесь, приводящая к горю и трагедии. Возможно, я ошибаюсь и недооцениваю знаний, содержащихся в этой книге. Однако… Так или иначе, я предлагаю, что тебе будет лучше оставить эту книгу в покое и не стремиться пользоваться заклинания из этой книги. Имей в виду, что это может навлечь беду на всех нас.
– О, великий старец! – вдруг встрепенулся Захид. – Ваша проницательность меня поразила. Вы мудрый человек. Я – ученый-суфий, давший обет не бросать эту книгу, познать ее суть, – признался он. – Всю жизнь я рос и воспитывался в духовных кругах. Мои отец и дядя – известные ученые-суфии. Уже много лет я скитаюсь по миру в поисках истины. Многое познал, а еще больше предстоит мне познать. Мечтал об уединенной жизни, посвященную лишь познанию мира и истины.
В своем обращении он ни слова не обмолвился на счет тайной книги. Как будто не было разговоров о ней. Обращаясь уже ко мне он произнес: – Таксыр! Если позволите, я пока проведу уединенную жизнь здесь в библиотеке этой мечети и, как только заживет моя рана на ноге, я покину вас. Не осуждайте меня, – закончил он. Тем самым давая понять, что не намерен что либо сказать на счет своих замыслов и тайны книги, которую он носит.
Шли дни, недели. Рана на ноге у Захида зажили и в один из дней он обратился ко мне. – «Таксыр! Я благодарен Вам за ваши труды, терпения, помощь и уроки. Меня снова ждет дорога. Мой низкий поклон Вам. Не осуждайте меня». Мы не стали уговаривать его, тепло попрощались с ним и он ушел. Прощаясь он нам поведал, что уходит на юг по тракту Бишкек-Ош, а далее, как сложится пути-дороги судьбы.
Судьбе было угодно встретится с Захидом спустя полутора года. За это время он оказывается проделал пеший ход по югу страны. Побывал в Джалал-абаде, Оше, а далее в Кадамджае, Кызыл-кие, Баткене, Исфане. Затем через города Ходжент, Бекабад, Самарканд, Бухару, а оттуда в Ташкент. Затем прошелся по степям Казахстана, побыв в Караганде, Таразе. Месяц тому назад вновь вступил на кыргызские земли. Мы с Аскаром тепло поздоровались, вновь дали ему временное пристанище в библиотеке нашей мечети. В один из дней, после ночной молитвы он поведал о своих приключениях в долгой дороге дервиша по горам, долинам и степям Средней Азии.
– О Аллах! Удали от нас печаль. Господь наш, истинно, прощающий!». Я вышел на трассу Бишкек-Ош. Некогда ночь мне казалась холодной и пустой, наполненной лишь жестокостью, царящей в мире. А сейчас, наоборот, ночью я чувствовал себя гораздо свободным и уверенным, – рассказывал Захид. – За ночь мне удавалось пройтись по автотрассе далеко при отдаленном сиянии бездушной луны. На третье сутки я уже поднимался на Тоо-ашуу. Взглянув вверх, я всегда с изумлением чувствовал, как они далеки, как необъятны небесные выси. А в лунные ночи вообще удивительно. Луна повисала над далекими горными пиками, снег на вершинах отражал ее холодный свет, все остальное было погружено в синеву ночи. В такие минуты мне казалось, что я существо из иного мира и, что это мироощущение уводило меня от людских очагов.
– А где приходилось ночевать, отдохнут? – тихо спросил Аскар.
– Если чувствовал усталость, то в стороне от трассы разжигал костер и сидя возле него погружался в свои думы, размышления и в вихрь наваливающихся временами несвязных мыслей. Много раз во сне мне снился сон, как будто бы я вернулся домой, чего уж, наверное, никогда не будет, к нагретым солнцем родному двору, улочке по которым бегал босиком.
Рассказывая о своих путешествиях, он иногда на некоторое время затихал и о чем-то думал, а когда вспоминал свой дом, мать, как впрочем сейчас, глаза его наполнялись скудными слезами. Нам казалось, что в долгих и трудных дорогах дервиша, душа его зачерствела, не оставляя места нежности, доброты, сочувствия. Но нет же.
– В одном из своих странных снов я вновь очутился в темной комнате своего наставника, – рассказывал он. – Румин-бобо чем-то озабоченный, склонился над большой раскрытой книгой. В его сосредоточенном молчании было что-то пугающее. Он встал и протянул мне книгу, но когда я взял ее, то она внезапно рассыпалась как песок. Я проснулся, сон исчез-улетучился. – Где книга? А вот. Ох! Слава Аллаху! Как всегда сверток с книгой лежал у меня под боком. Что означал бы этот сон? – задавался вопросом я. Бросив в костер несколько сухих сучьев, я раскрыл книгу, но не мог читать. Так тоскливо на душе. Ветер такой же тоскливый… Луна уже взошла над вершинами гор и начал медленно пересекать черное небесное поле.
