История Нью-Йорка

Итак, едва это подлое посягательство на его доброе имя достигло слуха Питера Стайвесанта, он принял решение, которое сделало бы ему честь даже в том случае, если бы он годами изучал библиотеку самого Дон Кихота.[333] Он немедленно отправил своего доблестного трубача и оруженосца, Антони Ван-Корлеара, повелев ему скакать день и ночь, в качестве гонца к совету Амфиктионии, чтобы в выражениях благородного негодования упрекнуть последний за то, что он поверил наветам нечестивых язычников, посягнувших на репутацию христианина, джентльмена и солдата, и заявить совету, что всякий, кто утверждает, будто предательский кровавый заговор против него действительно существовал, нагло лжет, в доказательство чего он, Питер Стайвесант, предлагает председателю совета и всем его сотоварищам, или – если им угодно – их силачу-родосцу, могучему богатырю, капитану Альександру Партриду, встретиться с ним на поединке, в котором он искусством в обращении с оружием подтвердит свою невиновность.

После того, как это предложение было с должными церемониями сделано, Антони Ван-Корлеар протрубил перед всем советом вызов на единоборство, закончив таким ужасным, гнусавым звуком, брошенным прямо в лицо капитану Партриду, что тот подскочил от крайнего изумления. Затем Антони влез на высокую фламандскую кобылу, на которой всегда ездил, и весело пустился рысью к Манхатезу, посетив по дороге Хартфорд, Пайкуэг и Миддлтаун и все другие пограничные города, повсюду извлекая из своей трубы дьявольски гнусавые звуки, так что тихие долины и берега Коннектикута оглашались воинственными мелодиями; время от времени он останавливался, чтобы поесть пирога с тыквой, потанцевать на сельских праздниках и поспать, не раздеваясь, в одной постели с местными молодыми красотками, которым он доставлял огромное удовольствие душераздирающими звуками своего инструмента.

Однако великий совет состоял из рассудительных людей, не имевших никакого желания померяться силами с таким пылким героем, как отважный Питер; напротив, они послали ему ответ, составленный в самых мягких, спокойных и оскорбительных выражениях, в котором уверяли, что его вина к полному их удовлетворению доказана свидетельством многих разумных и почтенных индейцев; заканчивали они следующими, поистине любезными строками: «Ибо ваше самонадеянное отрицание приписываемого вам варварского заговора в наших глазах ничего не стоит по сравнению со столь убедительными доказательствами, так что мы вынуждены по-прежнему требовать и домогаться должного удовлетворения и обеспеченна нашей безопасности; засим остаемся, Сэр, вашими покорными слугами на стезе справедливости и т. д.».

Я не сомневаюсь, что изложенные выше события были по-иному описаны некоторыми историками на востоке и в других местах, по-видимому, унаследовавшими злобную ненависть своих предков к храброму Питеру – пусть им не поздоровится от такого наследства. Эти разбойники от литературы, к которым я отношусь с величайшим презрением, как к простым пересказчикам грубых сплетен и баснословных преданий, заявляют, будто Питер Стайвесант потребовал, чтобы выставленные против него обвинения были проверены специально назначенными для этой цели представителями, а когда таких представителей назначили, отказался подчиниться их решению. Отчасти это верно: убедившись, что на его вызов никто не обращает внимания, он на самом деле благородно предложил, чтобы суд чести подверг его поведение самому тщательному разбирательству. Он, однако, рассчитывал, что это будет священный трибунал, состоящий из учтивых джентльменов, правителей и знати, представляющих объединенные колонии и провинцию Новые Нидерланды, трибунал, в котором его судили бы равные, судили так, как пристало его званию и положению; в действительности же, умереть мне на этом месте, если они не прислали на Манхатез двух тощих, голодных кляузников, приехавших верхом на наррагансетских иноходцах, сидя на седельных мешках и держа, под мышкой зеленые сумки, словно они рыщут по судам в поисках тяжебных дел.

Рыцарственный Питер, как и надо было ожидать, не стал обращать внимания на этих коварных плутов, которые со свойственным их профессии усердием принялись рыться и допытываться, ища свидетельств еж parte;[334] своими перекрестными допросами они так запутывали и смущали простых индейцев и старух, что те начинали ужаснейшим образом противоречить сами себе и завираться – как это каждый день происходит в наших судах. Покончив таким способом с возложенным на них поручением ж полному своему удовольствию, они возвратились к великому совету с сумками и седельными мешками, битком набитыми самыми подлыми слухами, недостоверными россказнями и гнусной чепухой, какие когда-либо доводилось слышать; великого Питера все их ухищрения интересовали не больше, чем прошлогодний снег, но я готов поручиться, что попытайся они сыграть такую шутку с Вильямом Упрямым, тот отправил бы их покувыркаться на изобретенной им виселице.

По возвращении посланцев великий совет собрался на ежегодное заседание; он долго обсуждал создавшееся положение и готов был уже прекратить свои занятия, ни до чего не договорившись. В это решающее мгновение выступил один из тех мелких, пронырливых, неутомимых людишек, которые стремятся создать себе репутацию патриотов, раздувая партийные меха до тех пор, пока весь политический горн не раскалится докрасна от искр и шлака; они достаточно хитры и понимают, что самое благоприятное время для того, чтобы усесться на спину народа, наступает тогда, когда он в тревоге и занят делами всех, кого угодно, но только не собственными. Этот честолюбивый интриган считался великим политиком, потому что он обеспечил себе место в совете, оклеветав всех своих противников. Итак, этот человек решил, что наступил подходящий момент для нанесения удара, способного обеспечить ему популярность среди избирателей, которые жили на границе Новых Нидерландов и были самыми злосчастными браконьерами на свете, если не считать дворян-помещиков на шотландской границе. Как второй Петр Пустынник,[335] он взял слово и стал проповедовать крестовый поход против Питера Стайвесанта и его обреченного города.

Он произнес речь, по тамошнему старинному обычаю длившуюся три дня; он изобразил в ней голландцев как народ нечестивых еретиков, не верящих ни в колдовство, ни в сверхъестественную силу лошадиной подковы; покинувших свою родину в погоне за наживой, а не, подобно им, ради того, чтобы пользоваться свободой совести, бывших, короче говоря, просто каннибалами и людоедами, поскольку они никогда не ели по субботам трески, жрали свинину без сладкой подливы и относились с крайним презрением к тыкве.

Речь произвела желаемое действие, ибо члены совета, разбуженные приставом, протерли глаза и заявили, что соображения справедливости и политики требуют немедленного объявления войны этим безбожникам-антитыквистам. Необходимо было, однако, сначала подготовить весь народ; с этой целью несколько воскресений подряд с церковных кафедр настойчиво повторяли доводы маленького оратора и настойчиво обращали на них внимание всех добрых христиан, исповедующих – и претворяющих в жизнь – заветы кротости, милосердия и прощения обид. Это первый известный нам случай «церковного барабанного боя»,[336] поднятого у нас в стране для политического рекрутского набора; и он подействовал так замечательно, что с тех пор к нему не раз прибегали на протяжении всего существования нашего союза. Коварный политикан часто скрывается под одеждой священнослужителя, в которой снаружи – чистейшая религия, а изнутри – чистейшая политическая ненависть. Духовное и светское беспорядочно перемешиваются, как яды и противоядия на полках аптекаря, и простым прихожанам вместо священной проповеди запихивают в глотку политический памфлет с приклеенным к нему в виде ярлыка благочестивым текстом из евангелия.

ГЛАВА V

О том, как новоамстердамцы стали завзятыми вояками, и об ужасной гибели могущественной армии; а также о мерах, принятых Питером Стайвесантом для укрепления города, и о том, что он был первоначальным создателем Батареи.

Несмотря на то, что великий совет, как я уже говорил, соблюдал необыкновенную осмотрительность в своих действиях по отношению к Новым Нидерландам и держал их почти в таком же секрете, в каком мудрое английское правительство держит свои злополучные тайные экспедиции, – все же Питер, никогда не терявший бдительности, получал не менее полные и точные сведения о каждом шаге совета, нежели те, какими располагает французский двор обо всех более или менее значительных начинаниях, о которых я только что упомянул. Соответственно он принялся за дело, чтобы разрушить козни своего злейшего врага, Я знаю, что многие осудят доблестного старого губернатора за ту поспешность, какую он проявил, решившись на расходы по возведению укреплений, прежде чем убедился в их необходимости, благоразумно выждав, пока враг появится у ворот города. Они должны, однако, помнить, что Питер Стайвесант не был посвящен в тайны современной политики в слепо придерживался некоторых устарелых правил, выработанных прежней школой; между прочим, он твердо верил, что для того, чтобы заставить уважать свое государство по ту сторону границ, надо сделать его сильным внутри и что народ может рассчитывать на мир и безопасность, уповая скорее на собственную мощь, чем на справедливость и добрую волю своих соседей. Поэтому он со всем усердием приступил к укреплению обороны провинции и ее столицы.

Среди сохранившихся со времен Вильяма Упрямого немногочисленных остатков хитроумных изобретений были неприступные бастионы государственной безопасности – законы о народном ополчении, по которым жители, вооруженные как бог на душу положит, были обязаны два раза в год являться на сбор, где их отдавали под начало храбрых портных и торговцев модными товарами. В обычной жизни эти командиры были самыми смирными и безобидными людьми, но на парадах и на заседаниях военного суда, когда на голове у них красовалась треуголка, а сбоку висела сабля, становились сущими дьяволами. Под руководством этих временных воителей доблестная гражданская гвардия проявила блестящие успехи т ознакомлении с тайнами огнестрельного оружия. Ополченцев учили делать направо кругом, поворачиваться налево, щелкать, не мигая, курком незаряженного ружья, огибать угол без особой суматохи и, не расстраивая рядов, беспрекословно маршировать в любую погоду с одного конца города до другого, пока они не расхрабрились настолько, что стреляли холостыми патронами, не отворачивая головы, могли услышать выстрел полевого орудия самого крупного калибра, не затыкая ушей и не впадая в панику, и даже были способны выдержать все тяготы и опасности парада я жаркий летний день, не понеся слишком больших потерь из-за дезертирства!

Правда, эти подлинно миролюбивые люди обладали столь мало воинственным духом, что в промежутках между военными упражнениями Обычно умудрялись позабыть всю преподанную им солдатскую науку, и когда снова являлись на парад, то едва могли отличить приклад ружья от дула и неизменно путали правое плечо с левым – каковой ошибки они, впрочем, вскоре научились избегать, предусмотрительно натирая мелом левый рукав. Но несмотря на всю их непонятливость и неуклюжесть, проницательный Кифт заявлял, что все это не имеет значения, поскольку, как он справедливо говорил, одна кампания научит их лучше, чем сотня парадов; ибо даже в том случае, если двум третям ополченцев будет уготована роль пушечного мяса, те из оставшейся в живых трети, кто не убежит, станут опытнейшими ветеранами.

Великий Стайвесант не испытывал особого почтения к хитроумным опытам и новшествам своего изобретательного предшественника; как и ко многому другому, он и к гражданской гвардии относился с величайшим презрением, и от него часто слышали, как он в шутку – иногда он любил пошутить – называл ее сломанной тростинкой губернатора Кифта. Но теперь безвыходное положение требовало спешных мер, и ему пришлось довольствоваться теми средствами защиты, какие были под рукой; поэтому он назначил генеральный смотр и парад гражданской гвардии. Увы и ах! Марс и Беллона[337] и все прочие силы войны, великие и малые, какое зрелище предстало вашему взору! Тут шли солдаты без офицеров, там офицеры без солдат; длинные охотничьи ружья и короткие мушкетоны, мушкеты всех видов и размеров, одни без штыков, другие без замков или без стволов, а многие и без замка, и без ствола. Повсюду сумки для зарядов, лядунки, пороховницы, сабли, секиры, кинжалы, ломы и метловища, перемешанные как попало, – словно в одной из наших континентальных армий перед началом революции.

Отважный Питер смотрел на этих захудалых вояк с таким же горестным видом, с каким человек смотрел бы на дьявола; но будучи умным человеком и зная, что ему ничего не остается, как примириться с существующим положением, он решил приучить своих героев к военным тяготам. Поэтому, заставив их много раз проделать ружейные приемы, он приказал дудкам заиграть быстрый марш и зашагал в своих грубых башмаках взад и вперед по улицам Нового Амстердама и соседним полям, пока у гвардейцев – я за это ручаюсь – не заболели их короткие ноги и снова не вспотели жирные бока. Но это было еще не все; воинственный дух старого губернатора взыграл от бодрой музыки дудок, и он решил испытать стойкость своей армии и дать ей почувствовать суровые лишения войны. Для этого с наступлением сумерек он расположил ополченцев лагерем на холме, прежде носившем название Бэнкерс-Хилл[338] и находившемся на некотором расстоянии от города; там он намеревался ознакомить их с лагерной дисциплиной, а на следующий день возобновить утомительные и опасные полевые учения. Но случилось так, что в ту ночь пошел проливной дождь, потоки которого залили лагерь, и могучая армия странным образом растаяла. И когда златокудрый Феб явился и осветил утренними лучами холм, на нем, кроме Питера Стайвесанта и его трубача Ван-Корлеара, не оказалось ни одного человека из всего многочисленного войска, нашедшего себе там приют накануне вечером.

Ужасное исчезновение армии смутило бы военачальника менее стойкого духом, чем Питер Стайвесант; тот, однако, счел это событие маловажным, хотя с тех пор стал относиться к гражданской гвардии с бесконечно большим презрением, чем прежде, и обзавелся надежным гарнизоном из отборных солдат, которых держал на жалованье и в отношении которых хвалился, что они, по крайней мере, обладают свойством непромокаемости, совершенно необходимым для воинов.

Следующей заботой бдительного Стайвесанта было усиление новоамстердамских укреплений. С этой целью он воздвиг прочный защитный вал от одной реки до другой на протяжении целой полумили! – изумительнейшее сооружение, с которым, по мнению старожилов, едва ли могли сравниться Великая китайская стена или римская стена,[339] возведенная в Великобритании для защиты от вторжений шотландцев, или же та медная стена, что доктор Фауст задумал построить с помощью сатаны вокруг Германии.

О материалах, из которых была сложена стена в Новом Амстердаме, сведения расходятся, но на основании большинства свидетельств я склонен думать, что она представляла собой частокол из особо крепких сосновых кольев, предназначенный для защиты города не только от внезапных нашествий внешних врагов, но также и от набегов окрестных индейцев.

Некоторые предания, правда, относят постройку стены к более позднему времени, но они очень далеки от истины, так как запись в стайвесантской рукописи, сделанная примерно в середине правления Питера Твердоголового, особо упоминает об этой стене, как о весьма прочном и забавном сооружении, вызывавшем восхищение всех живших по соседству дикарей. В записи говорится также о тревожном событии, происшедшем одной темной ночью: заблудившееся стадо коров прорвалось сквозь высокую стену, из-за чего все население Нового Амстердама пришло в такой панический ужас, в какой впали жители Рима, узнав о неожиданном вторжении галлов,[340] или доблестные граждане Филадельфии во времена нашей революции, когда флотилия пустых бочек[341] появилась на Делавэре и поплыла вниз по течению.[342]

Но с особой силой бдительность губернатора проявилась в постройке дополнительного внешнего укрепления перед фортом Амстердам для защиты морского берега. После утомительных тщательных изысканий я убедился, что береговая полоса была укреплена не по способу Эврара де Бар-ле-Дюка,[343] первого изобретателя законченной системы, не по голландской системе Мароллуа,[344] не по французскому способу, изобретенному Антуаном Девилем,[345] не по фламандскому Стевина из Брюгге,[346] не по польскому Адама из Трейтаха и не по итальянскому способу Сарди.[347]

Питер Стайвесант не следовал ни трем способам Пагана,[348] ни трем Вобана,[349] ни трем Шейтера,[350] ни трем Кохорна,[351] знаменитого голландца, который все свои проекты приспосабливал к защите низкой, болотистой местности, ни ста шестидесяти способам, изложенным Франческо Марки из Болоньи.[352]

Укрепление состояло не из многоугольника, вписанного в окружность, как советует Ален Манессон Малле,[353] не из четырех длинных батарей, согласно дорогостоящей системе Блонделя,[354] не из fortification a rebour[355] Дона Росетти, не из caponiere couverte[356] изобретательного Сен-Жюлъена,[357] не из углообразных полигонов и многочисленных казематов, которые советует Антуан д'Эрбер,[358] служивший под началом герцога Вюртембергского, дедушки второй жены (и первой королевы) Жерома Бонапарта,[359] иначе называвшегося Жери-подлец.

Оно не имело бастионов, построенных по образцу, впервые придуманному чехом Жижкой,[360] ни тех, какие применил Ахмет-паша[361] при Отранто в 1480 году, ни тех, что советует Сан-Микели[362] из Вероны, ни бастионов треугольной формы, о которых говорит Спекле,[363] германский инженер из Страсбурга, ни знаменитых деревянных бастионов, впоследствии воздвигнутых в нашем прославленном городе, и о разрушении которых сообщалось в предыдущей главе. В сущности, губернатор Стайвесант, как славный Монталамбер,[364] относился к бастионам с полным презрением; не любил он, однако, и заменяющую их tenaille angulaire des poligons a ailerons.[365]

Питер Стайвесант не пользовался башнями Миртеллы, какие возводят теперь в Квебеке; не сооружал он также флагштоков и ветряных мельниц, как делал его знаменитый предшественник из Саардама; не применял он и круглых зубчатых башен, равно как и батарей с двумя ярусами тяжелых пушек и третьим ярусом колумбиад[366] наверху, какие строятся ныне для защиты нашего беззащитного города.

Мои читатели, возможно, будут удивлены тем, что из такого множества систем губернатор Стайвесант не нашел ни одной, которого удовлетворила бы; это можно легко объяснить следующим простым обстоятельством: многие из них были, к сожалению, изобретены значительно позже, а что касается остальных, то он знал о них не больше, чем дитя, которое еще не родилось и никогда не родится. По правде сказать, вполне вероятно, что если бы даже чертежи всех перечисленных сооружений – и множества других в придачу – были разложены перед ним, все равно то самое свойство его ума, из-за которого он получил прозвище Твердоголовый Пит, побудило бы его предпочесть всем им свои собственные измышления. Одним словом, он не пожелал следовать ни одной системе – прежней, нынешней или будущей; равным образом он считал ниже своего достоинства подражать предшественникам, о которых никогда не слышал, современникам, которых не знал, и еще не родившимся преемникам, о которых, по правде говоря, никогда в жизни и не помышлял. Обладая обширным умом, он был убежден, что простейший способ часто бывает самым действенным и, конечно, легче всего осуществимым, а потому укрепил прибрежную полосу грозным земляным бруствером, прочно облицованным ракушками наподобие распространенных в те дни голландских печей.

С течением времени эти мрачные бастионы покрылись приятным зеленым ковром из травы и клевера, а их высокие насыпи оказались под сенью широко раскинувшихся платанов, в листве которых резвились пташки, оглашавшие воздух веселым щебетанием. Старые бюргеры отправлялись туда под вечер, чтобы выкурить трубку в тени деревьев и созерцать, как золотистый диск солнца постепенно опускается на западе, служа эмблемой того спокойного конца, к какому они все спешат; а городские парни и девушки прогуливались при луне в этом любимом уголке, наблюдая, как серебристые лучи целомудренной Артемиды трепещут на спокойной глади бухты или освещают белый парус тихо скользящей по воде лодки, и обмениваясь искренними обетами вечной любви. Таково происхождение знаменитого места прогулок – Батареи, явно предназначенной для военных целей, но на самом деле всегда служившей сладким мирным утехам: любимой прогулкой для пожилых людей, здоровым пристанищем для слабого инвалида, воскресным отдыхом для пропылившихся ремесленников, местом многих мальчишеских шалостей и нежных свиданий влюбленных, усладой всех жителей, украшением Нью-Йорка и гордостью восхитительного острова Манна-хата.

ГЛАВА VI

О том, как жители восточной страны внезапно подверглись дьявольским козням, и о тех здравых мерах, которые они приняли для их искоренения.

Обеспечив таким образом временную безопасность Нового Амстердама и предохранив его от всякой неожиданности, отважный Питер заложил в нос добрую щепотку нюхательного табаку и, щелкнув пальцами, послал вызов великому совету Амфиктионов и их могучему богатырю, удалому Альександру Партриду. Трудно сказать, однако, чем кончилось бы дело, если бы великий совет сразу же не пришел в большое замешательство и между его членами не возникли столь же ужасные раздоры, как во время оно в лагере бранчливых греческих воинов.

Всесильный совет конфедерации, как я рассказывал в предыдущей главе, уже объявил о своих враждебных намерениях, и могучая колония Нью-Хейвен, мощный город Пайкуэг (иначе называемый Уэтерсфилд), знаменитый своим луком и ведьмами, большой торговый дом Хартфорд и все остальные грозные пограничные городки уже пришли в чрезвычайное волнение, принялись чистить свои ржавые охотничьи ружья и орать во все горло о войне, от которой они ждали легких побед и великолепной добычи, награбленной в сытых голландских деревушках. Но этот веселый шум вскоре утих из-за поведения колонии Массачусетс. Пораженные доблестным духом храброго старого Питера и убежденные рыцарской прямотой и героическим пылом его доводов, они отказались поверить его виновности в бесчестном заговоре, в котором его облыжно обвинили. С благородством, коим они, по моему мнению, заслужили бессмертную славу, они заявили, что ни одно решение великого совета конфедерации не может обязать правительство Массачусетса принять участие в наступательной войне, если это правительство сочтет таковую несправедливой.[367]

Этот отказ немедленно вовлек колонию Массачусетс и другие объединенные колонии в очень серьезные трудности и споры и, несомненно, вызвал бы распад конфедерации, если бы великий совет Амфиктионов, решив, что ему не устоять без такого влиятельного члена, как Массачусетс, не увидел себя вынужденным пока что оставить мысль о военных действиях против Манхатеза. Такова изумительная стойкость и могущество пресловутых конфедераций, состоящих из множества упрямых, своевольных, склонных к разладу участников, лишь непрочно объединенных слабым общим руководством. По сути дела, впрочем, столь охочие до войны коннектикутские города не имеют оснований жалеть о том, что их воинственный пыл оказался тщетным, ибо, клянусь честью, если бы даже противостоять объединенной мощи конфедерации дюжим манхатезским солдатам оказалось в конце концов не под силу, все же неустрашимый Питер и его мирмидоняне,[368] пока суть да дело, удушили бы спесивых пайкуэгцев их собственным луком и задали бы другим пограничным городкам такую трепку, что на сотню лет отбили бы у янки охоту селиться на чужой земле или опустошать курятники новонидерландцев.

Была и еще одна причина к тому, чтобы отвлечь внимание славных жителей восточных колоний от их враждебных намерений; как раз в это время их страшно удручали и терзали нашествия князя тьмы, вассальных, подданных которого, прятавшихся в их стране, они то и дело ловили и тотчас же всех без исключения поджаривали, как соглядатаев и опасных врагов. Говоря без иносказаний, мы имеем сведения, что несчастная «восточная провинция» испытывала в это тяжелое время крайнее беспокойство и замешательство из-за множества беспутных ведьм, применявших самые странные способы, чтобы обманывать и мучить людей. Несмотря на многочисленные справедливые и жестокие законы, изданные против «злокозненных сношений или связей с дьяволом при помощи волшебства или чего-либо подобного»,[369] все же темные колдовские злодейства продолжали учащаться и получили такое пугающее распространение, которому трудно было бы поверить, не будь все эти случаи настолько достоверными, что в них не приходилось ни на минуту сомневаться.

Особенно поразительно то обстоятельство, что это страшное искусство, которым тщетно пытались овладеть в своих утомительных исследованиях и невразумительных изысканиях философы, астрологи, алхимики, теурги и другие мудрецы, оказалось достоянием преимущественно самых невежественных, дряхлых, уродливых и гнусных старух в округе, у кого ума было не больше, чем у помела, на котором они ездили верхом. Откуда они впервые приобрели свои адские познания – из трудов древних теургов, демонологии египтян, гаданий по полету стрел, или беломантии скифов, духовидения германцев, магии персов, волшебства лапландцев или же их архивов темных и таинственных пещер господина Даниеля, – этот вопрос дает пищу для массы ученых и остроумных догадок, в особенности потому, что большинство из упомянутых старух были совершенно несведущи в сокровенных тайнах азбуки.