скачать книгу бесплатно
Охота на Церковь
Наталья Валерьевна Иртенина
Волжский роман
1937 год. Начало Большого террора. Одна из главных его причин – нарастающее недовольство населения советским строем. Виновными в контрреволюции объявлены «кулаки», «церковники», представители иных «классово чуждых» сословий, якобы готовящих антисоветские заговоры и вооруженные подполья для свержения власти. На основе документальных материалов автор раскрывает механизм террора: как работала эта смертоносная машина, как попадали люди в ее жернова, кого и за что арестовывали и расстреливали, как проводились допросы, как верующие, попадая в тюрьмы, становились мучениками за веру… Действие происходит в Муроме, куда в то время ссылали многих представителей опального духовенства и монахов из закрытых монастырей. В центре повествования история бунта старшеклассников-комсомольцев против сталинской диктатуры и судьба священника Алексея Аристархова, «назначенного» НКВД руководителем этого антисоветского молодежного подполья.
Наталья Иртенина
Охота на Церковь
Волжский роман
© Иртенина Н., 2024
© ООО «Издательство «Вече», 2024
Пролог
Июнь 1937 г., райотдел НКВД г. Мурома
– Продолжим, гражданин поп Аристархов. – Сержант госбезопасности раскрыл пухлое следственное дело. – Показания свидетелей полностью изобличают вас в контрреволюционной деятельности. Вы систематически проводили в церкви антисоветскую агитацию, используя религию как предрассудок. В своих проповедях вы протаскивали враждебные советскому государству монархические идеи. Восхваляли древних царей Константина и Давида с целью дать понять верующим, что были такие цари, которые якобы хорошо относились к народу. Признаете это?
– Да, в самом деле, в связи с церковными праздниками я упоминал этих царей, рассказывал об их деяниях, – согласился священник. – Но об их отношении к народу ничего не говорил. Я повторяю: никакой антисоветской агитации в моих проповедях не было и не могло быть.
– Вы зря пытаетесь увернуться от прямых доказательств. Следствие установило, что вы вели активную работу по срыву мероприятий партии и правительства. Препятствовали проведению антирелигиозных мероприятий в селе, назначая на то же самое время службы в церкви.
– Простите, но тут все ровно наоборот, – удивился отец Алексей. – Антирелигиозные мероприятия почему-то всегда назначают одновременно с важными праздничными богослужениями, которые невозможно перенести.
– Почему-то? Вы не понимаете почему? – Чекист продемонстрировал легкую иронию, но тотчас снова нахмурил брови. – Следствие предлагает вам сознаться, что вы, прикрываясь религией, выражали среди окружающих недовольство советской властью. Клеветали на ее экономическую политику, будто в стране голод и нищее население. Порочили идейное воспитание детей в школе и колхозный строй. Вы признаете это антисоветской агитацией?
– Нет. Клеветой я советскую власть никогда не порочил. Но недовольство действительно иногда высказывал. Говорил о наступившей для народа тяжелой жизни, о чрезмерных налогах, о том, что храмы закрывают без согласия верующих.
– С кем еще из враждебно настроенного к советской власти духовенства вы поддерживали связь? Кто из ваших знакомых церковников разделяет ваши взгляды?
Вопрос заставил священника задуматься, тщательно подбирая слова для ответа.
– Таких знакомых, чтобы были враждебно настроены к власти, у меня нет. А постоянную связь я поддерживал только с моим непосредственным церковным начальством.
– Назовите имена.
– Они, должно быть, вам известны, – пожал плечами отец Алексей.
– В чем вы сами себя считаете виновным перед советской властью? – неожиданно спросил сержант.
Молодой, чуть за двадцать, он с откровенным любопытством уставился на священника, сочтя свой вопрос достаточно хитрым и каверзным, чтобы заставить обвиняемого юлить, оправдываться – и тем самым неопровержимо уличить.
– А я обязательно должен быть виновным перед советской властью?
Ответ разочаровал чекиста. Подследственный, словно матерый волк, почуяв западню, прыгнул в сторону.
– Да. Если бы вы были невиновны перед советской властью, то не попали бы к нам сюда. Честными советскими гражданами, преданными делу коммунистической партии, органы госбезопасности не занимаются. Так почему вы здесь? Скажите сами, за что вас арестовали.
– Это уж вам видней, гражданин следователь.
Легкая печальная усмешка тронула губы священника.
Двумя месяцами ранее, г. Муром
Очередь у колонки лязгала котелками и флягами, набирая ледяную воду. Пассажиры поезда дальнего следования нетерпеливо покрикивали на передних, решительно отталкивали нахалов, с полной посудиной лезших под струю еще и умыться. Нервно оглядывались на состав у перрона, вздрагивающий всеми вагонами и сердито шипящий паром. Дубовая дверь вокзала под сенью с арками скрипела и грохала, выпуская добытчиков, разжившихся кипятком, обладателей заветного билета, мужичков, напрасно бегавших в пустой с утра станционный буфет.
У длинного здания вокзала, напоминавшего то ли путевой царский дворец, то ли древнюю крепостицу с башнями, то ли сказочный теремок, работал газетный киоск. Лейтенант с красными петлицами на воротнике гимнастерки, в синей фуражке с краповым околышем набрал ворох свежей прессы: «Правду», «Известия», «Приокскую правду», «Горьковскую коммуну», «Муромского рабочего». От пересчитывания сдачи его отвлекли свист и улюлюканье шпаны, проникшей на перрон:
– Паки и паки разорвали попа собаки!.. Ату! Ату его! Цапни!.. Гони!..
Внимательным взглядом чекист проводил длиннополого, с мешком за спиной и корзинами в руках, согнувшегося от тяжести церковника. На шпану тот не оборачивался, знай себе чесал поперек перрона. На скором ходу исхитрялся нисколько не путаться в подоле рясы. Пущенный мальчишками камень попал в мешок, второй задел длинные волосы. «Наглый поп в рясе. Еще небось и с крестом», – неприязненно подумал лейтенант. Но креста под обтертой до дыр телогрейкой видно не было. Надо бы проверить, что у него в мешке и корзинах, продолжал размышлять чекист, шагая к поезду. Минуты до отправления истекали, а в редеющей толпе на перроне не заметно было ни синей милицейской формы, ни дежурных вокзального поста НКВД.
Рядовой Качалин бросил папиросный бычок под вагон и доложил обстановку: все спокойно, охраняемое лицо из купе не выходило, посторонние вблизи не шлялись. Лейтенант взмахнул по ступеням спального вагона первой категории. Миновал пустой закут проводника и тут почуял неладное. Ткнув газетной пачкой в грудь Качалину, он рванул к третьему купе.
Дверь была открыта. Охраняемый объект из ЦК[1 - Центральный комитет Коммунистической партии – руководящий государственный орган в СССР.] сидел на сером в синюю полоску диване, широко расставив толстые ляжки. Увидев его напряженную позу и застывшее, как посмертная маска, отечное лицо, лейтенант выдохнул. Ничего угрожающего ситуация не представляла.
– Дяденька, дай хлебца-то, с голоду помираю, – еще продолжал канючить шпаненок в замурзанном пиджаке со взрослого плеча, но голос его становился все неувереннее. – Мамка в деревне из коры муку трет. Сестренки опухшие с голоду лежат, хлебца просят…
Шпанец жалостно шмыгнул носом, потер свободной рукой чумазую физиономию, старательно выдавливая слезу. Он то беспокойно косился на ставшего в двери лейтенанта и дергал рукой, которую крепко сжимали пальцы цекиста. То озирался на купейный столик, где лежали на тарелках бутерброды из белого хлеба с розовой ветчиной и красной рыбой, стояла бутылка минеральной воды «Ессентуки» и непочатый армянский коньяк, выглядывали из коробки пирожные эклеры.
– Смотри, лейтенант, какого троцкиста поймал, – без тени шутки кивнул охраняемый. Он перехватил беспризорника за ухо, и тот заскулил – толстые пальцы сжались клещами. – Тебя кто подослал, паршивец? – Цекист тряхнул свою добычу, отчего из глаз пацана брызнули неподдельные слезы. – Песню мне спел, как плохо им в Советской стране живется. Убери… – Он с силой толкнул мальчишку под ноги госбезопаснику. – В милицию сдай!
– Отпустите, дяденьки, меня мамка дома ждет… – заныл уличный ловкач, неведомо как и с неизвестными целями проникший в охраняемый спецвагон.
Лейтенант туго стиснул его тощую шею и поволок к тамбуру. Бросил на ходу младшему: «Качалин, ротозей, ответишь! Проверь окна!» Ровно посередине вагон был разделен наглухо запертой дверью, отгораживавшей четыре купе первой категории от пассажиров второго класса. Проникнуть с той стороны никто не мог. Вероятно, у малолетнего бандита был сообщник, который подсадил его в окно либо отвлек внимание Качалина.
– Да что я сделал-то, дяденька… Хлебца попросил, у вас же вон сколько всего.
– В НКВД расскажешь, зачем сюда залез и кто подучил тебя врать про голод в СССР. – В голосе чекиста звучал надтреснутый металл. – Родители – кулаки?
– Да я сам, дяденька! Пустите меня, я больше не буду, мамку с батькой жалко…
– К стенке твоего батьку за антисоветскую агитацию малолетних. Тебя в колонию.
– Так уже, дяденька. Батька с голоду помер, мамка повесилась.
На секунду лейтенант ослабил внимание и стальную хватку. Шпанец вывернул шею и как-то жгуче искоса глянул на него. Спустя миг мальчишка вырвался из захвата и куснул со всей дури чекистское запястье. Выкатываясь кубарем из вагона, проорал:
– Сука! Сам ты брешешь.
– Ах ты, гаденыш кулацкий!..
Чекист спрыгнул на перрон, но догнать диверсанта уже не успевал. Паровоз издал последний гудок, вагоны дернуло. Поезд отправлялся. Лейтенант яростно потер укушенное запястье и вскочил на подножку вагона. Объявившийся проводник с тщательной вежливостью притиснулся к стенке тамбура, пропуская его.
Пассажир в третьем купе отошел от окна. Он видел, как убежал шпанец и с каким непроницаемо каменным выражением лейтенант смотрел тому вслед. Сцена цекисту не понравилась. Тяжело опустившись на диван, он открыл коньяк, плеснул на четверть стакана и выпил махом, как водку.
– Провокаторы. Проверять вздумали. Думают на дешевке взять. Меня!..
В купе вернулся безопасник, молча положил на диван газеты.
– Садись, служба, – жестом благодушного хозяина предложил цекист. – Выпьешь?
– Не положено, товарищ Кремнёв.
– Ты не менжуйся, лейтенант. Служба не волк, не убежит. До Москвы шесть часов, успеешь поспать. Тебя как звать?
– Лейтенант Цыбин.
Цекист подвинул другой стакан и налил коньяк до половины. Отказ не предусматривался. Безопасник шагнул к столику, сделал пару глотков. Выдохнул. Взглядом спросил дозволения закусить, получил разрешение. Сел на край дивана, ближе к двери. Но службу не оставил – держал спину прямо, как в стойке «смирно». Только фуражку положил рядом. Неторопливо допил коньяк.
Потекли расспросы про жену, детей. Цыбин отвечал скупо, словно жадничал делиться семейными делами.
– Жена-то хорошая баба? Как у тебя с ней? – Цекист уточнил вопрос жестом возле толстых ляжек. – Если у бабы там горячо, за ней глаз нужен. Ты на службу, а она к комсомольцу…
– Почему к комсомольцу? – с интонацией жестянки спросил Цыбин.
– Чтобы языком не трепал: комсомольский билет было б жалко. – Кремнёв усмехнулся. – Да ты-то, лейтенант, любому язык развяжешь. Вы мастера… Каких волков в овечьих шкурах на чистую воду выводите. Они у вас как щенки обделавшиеся становятся.
Он вынул из кармана бежевого, мешковато сидевшего пиджака плитку шоколада «Миньон».
– Дочке отдай. Бери-бери. Не обеднею. Люблю детишек радовать. Для кого мы стараемся, социализм строим, коммунизм по всему миру приближаем, если не для них. И от волков их уберечь обязаны, от троцкистско-фашистских гиен. А те хитры, как змеи. Зверье! Поди отличи такого от честного советского человека, если они даже в органах…
В неловкой паузе оба подумали об одном и том же. О недавнем, две недели тому, аресте бывшего главы НКВД, генерального комиссара государственной безопасности Генриха Ягоды, о чем в газетах не сообщалось, однако все, кто причастен к ведомству и высшим партийным кругам, знали. Но цекист в тот момент, когда поезд дальнего следования грохотал по рельсам Горьковской области, знал больше, чем его молчаливый собеседник. Не только об арестах людей из окружения Ягоды, о самоубийствах его доверенных лиц, вроде энтузиаста Погребинского, начальника горьковских чекистов. Еще о том, что Ягоде и его присным от расстрела не отвертеться, так же как тем партийным мастодонтам, чьи головы поймали пулю прошлой осенью и нынешней зимой. Верхушка левой троцкистско-зиновьевской оппозиции задавлена и без всякой жалости уничтожена. Теперь очередь за правым партийным уклоном, троцкистско-бухаринским… в котором коготь Ягоды прочно увяз. А значит, и всех прочих безопасников ждет хорошая перетряска. Кто знает, в каком круге ада может оказаться лейтенант Цыбин, если сделает неверный шаг.
Бутылка коньяка пустела. Цекист пил мало, все больше подливал службе.
– Ты, лейтенант, в Новосибирске слышал про газетчика, который написал письмо в Политбюро, самому товарищу Сталину? Про вымерших на острове, на Оби… Будто бы несколько тысяч высланных сгинули там от голода. В каком году это было?.. В тридцать третьем? Думаешь, честный человек этот газетчик? Жизни людские пожалел?
Захмелевший Цыбин, сжав челюсти, молчал.
– Во-от! – Цекист поднял палец. – Понимаешь. Тебе положено. Я бы этого газетчика – за ребра и на лагерные нары. За подрыв авторитета партии и лично товарища Сталина. За клевету на советский строй. Это как – несколько тыщ вымерло ни за понюшку табаку? Либо то враги, а не люди, и их не жалко, либо никто не вымирал, живут и трудятся, как положено советским гражданам, сыты и довольны. Так и скажи там у вас, лейтенант. Что товарищ Кремнёв – кремень!
Он вытянул из пачки газет «Правду». Первая полоса кричала заголовками, взятыми из мартовского доклада Сталина на Пленуме ЦК: «Ликвидировать политическую беспечность, благодушие, близорукость», «Методы выкорчевывания и разгрома современного троцкизма», «Диверсионно-вредительская и шпионско-террористическая работа врагов рабочего класса».
Все это было давно выучено назубок. Перевернув газету, цекист уткнулся в столь же кричащую рекламу на последней полосе. Парфюмерия и косметика «ТЭЖЭ», первоклассные деликатесы столичной сети «Гастроном», бисквиты, торты с кремом и фруктами кондитерской фабрики «Большевик» и прочая мелкобуржуазная роскошь, призванная воспитать в советских гражданах культуру потребления и хороший вкус.
Лейтенант Цыбин дремал под стук колес, расслабленно откинув голову на спинку дивана.
* * *
Беспризорник Федька, вырвавшись из одних свинцовых рук, немедленно попал в другие. Идущий навстречу человек в рабочей куртке и картузе ловко выдернул его за шиворот прямо из потока ветра, который нес мальчишку точно на крыльях.
– Пусти! – зарычал Федька, изготовясь кусаться и лягаться. Но человек держал руку на отлете, и зубами до нее было не дотянуться.
– Пущу, когда скажешь, от кого удираешь.
Федька узнал голос и перестал извиваться.
– А, это ты. – Зыркнул исподлобья, хлюпнул носом. – Ни от кого. На значок БГТО[2 - «Будь готов к труду и обороне».] тренируюсь.
– Ясно. Показывай добычу.
Николай Морозов, шофер муромского туберкулезного диспансера и внештатный сотрудник городской газеты, в свой двадцать один год имел твердые, устоявшиеся взгляды на жизнь. Взгляды эти подразумевали неравнодушное отношение к происходящему вокруг, отчего Морозов никогда не оставался в стороне, если рядом проносился поток событий. Порой это свойство втравливало его в рискованные истории, но изменять самому себе ради сохранения ровной и безопасной линии жизни он не считал нужным.
– Сам заныкать хочешь? – буркнул Федька. – Я только еду беру.
– Лиха беда начало. По уху за что схлопотал?
– Откуда знаешь? – Шпанец потер ухо.
– Алое, как кумач на Красной площади.
– Жадный буржуй попался, – прошипел Федька. – У самого полный стол жратвы и целый вагон на одного с энкавэдэшной охраной.
– Ну-ка пойдем отсюда. – Морозов оглянулся по сторонам.
– Да этот боров с красными петлицами не успел легавых позвать, – верно истолковал его мысль беспризорник. – А я успел! – с гордостью прибавил он, выуживая из кармана пиджака раздавленный эклер. Часть белого сливочного крема осталась на изнанке кармана.
Федька быстро запихнул пирожное в рот. Жмурясь, прожевал.
– Вкусно! – промычал он блаженно, слизнул остатки крема с ладони и вытер ее о грязные штаны. – Жирно живут советские буржуи.
– Ну, по эксам ты мастер, – подтвердил Морозов, шагая вдоль торца вокзального теремка.
– Чего?
– Экспроприацию ловко провел, говорю. Считай, повезло, легко отделался. В другой раз тебя бандитом запишут и в колонию для малолетних определят.
Они обогнули здание, вышли к привокзальной площади. Тут Федька встал, точно споткнулся на ровном месте. В пяти метрах от них топтался человек в чекистской форме, озирал окрестности. Еще трое сгрудились сбоку от центрального входа. Один отколупывал прилепленную к стене бумагу. Из здания вокзала вышли два милиционера в сопровождении рядового внутренних войск НКВД с винтовкой. Между ними утирал платком лысину невысокий круглый человек – начальник вокзала. Рядом отдыхала чекистская кобыла, запряженная в телегу. Если не считать служивых, площадь была пуста.
Сержант, что стоял ближе, подошел к Морозову и Федьке, потребовал документ. Николай предъявил. На вопрос, для чего он тут, объяснил, что ждет поезд из Арзамаса, на котором должны приехать два ящика медикаментов для тубдиспансера. Показал на свою полуторку под голыми березами.
– Это со мной. – Морозов перехватил взгляд чекиста, с подозрением смотревшего на Федьку. – Родственник.
Сержант потерял к ним интерес. Морозов взял шпанца за плечо и увел подальше, к одинокой лавке на краю площади.
– Я бы и сам выкрутился, – с независимым видом объявил Федька. – Впервой мне, что ли.
– Не видел, кто это приклеил? – Николай думал о своем.
– А чего там?
– Да видишь ли, подпольщики в городе завелись. С советской властью борются. Листовки против Сталина развешивают.
– Я не в деле, – замотал головой Федька. – На кой ляд оно мне… Это она со мной борется.
