скачать книгу бесплатно
Первое время, из-за своей наивности, принимая все эти призывы за «чистую монету», я попыталась, хотя бы приблизительно, изучить все технологические процессы на «вверенном» мне участке и выявить опасные для здоровья факторы. О, «святая простота»! Это вызывало у начальников моих подшефных цехов сначала откровенное изумление, а потом такую же откровенную насмешку. Моя наивность и молодое личико первое время сглаживало раздражение от моей активности и разных неприятных вопросов, но, когда я стала проявлять «настырность», меня поставили на место жестко и грубо. «Ты, девонька, в наши дела не лезь! Не суйся! – заявил мне один из начальников. – Твое дело лечить, а наше – пушки делать! А уж как мы это делаем – это наша забота. Нам государство платит за продукцию, а не за «технику безопасности»! У меня главное – план выполнить!»
ОТБ – отделы техники безопасности – на заводе были в совершенном загоне и в своих кабинетиках сидели тихо, как мышки, целыми днями «гоняли чай», перебирали свои, никому не нужные инструкции и циркуляры. Расшевелить их было невозможно. Все боялись за свои теплые, насиженные места и неплохую зарплату. И только тогда, когда случалось какое-нибудь очередное «ЧП», начальство вспоминало о службе «техники безопасности». Там быстренько находили соответствующую инструкцию, которую был обязан подписать каждый поступающий на работу, акты инструктажа. И всю вину сваливали на работника. Дело быстренько закрывали, и все шло по-старому… В целях все той же «профилактики» устраивались периодические диспансерные осмотры. На завод выезжали целые бригады «узких специалистов», поликлиника пустела. Задачей цехового терапевта было максимально обеспечить явку на сто процентов и потом составить отчет по анализу заболеваемости. В диспансерные карточки тщательно записывались рекомендации, которые никто не думал выполнять. Эта диспансеризация тоже существовала только на бумаге! Это был как раз тот период, когда ВОЗ признало наше советское здравоохранение лучшим в мире…
Почему мне сейчас это вспомнилось? Потому что я стала просто задыхаться в этой атмосфере узаконенной всеобщей лжи! Несколько раз я подавала заявление в ординатуру, и когда меня, наконец, приняли, для меня это стало настоящим счастьем! Наконец-то я вырвалась из этого болота!
Ординатура: лекции ведущих профессоров, конференции, консилиумы, клинические разборы – все это было безумно интересно, окрыляло и вдохновляло. Я была постоянно в непривычной для меня эйфории. Мне все нравилось. Меня даже не пугали надвигающиеся проблемы – в ординатуре стипендия была гораздо ниже моей небольшой зарплаты. «Ничего, где наша не пропадала! Возьму дежурства, буду подрабатывать!» – думала я тогда.
На кафедре, куда я попала, жизнь, как мне тогда казалось, била ключом. Каждое утро я просыпалась счастливая от того, что выбралась из опостылевшей рутины. И каждый день стал для меня праздником! Ну и как тут было не влюбиться?! Доцент сразу поразил мое воображение! Его лекции, на которых я сидела, затаив дыхание, его эрудиция, его логика, его блестящие клинические разборы, его виртуозное умение на голову разбить оппонента – все это вызывало у меня обожание. Его любимым выражением было: «Кто ясно мыслит, тот ясно говорит!» Я это полностью разделяла. Сначала я совершенно не обратила внимания на его внешность – была поражена его интеллектом. И только некоторое время спустя я, как говорится, оценила «фактуру». Он был мужчиной в моем вкусе: подтянутый, мускулистый, с густой русой, слегка вьющейся шевелюрой, тронутой едва заметной сединой, очень колоритной «шотландской» бородкой. Глаза, ярко-голубые, умные и насмешливые, руки – сильные и, в то же время, чуткие и мягкие, особенно когда он проводил осмотр больного. Ах! Как он «пальпировал» пациента, при этом весь уходил в свои «тактильные» ощущения, слегка прикрывая при этом глаза. Он словно видел патологию своими пальцами, без всякого рентгена! Губы – средние, влажные и яркие, тонко очерченные. Небольшие уши плотно прилегали к хорошо вылепленной голове… Да. Он был откровенно сексуален, как стали говорить много позже (тогда так не говорили!). Я об этом тогда не задумалась! Мне тогда и в голову не пришло об этом задуматься!
Доцент совершенно выбивался из общей массы захиревшей к его годам профессуры. Да. Он был красив! Красив той особой мужской красотой, которая не может оставить равнодушной «слабую половину» человечества. Особенно ту, что прибывала всю жизнь в «белых» халатах. В него были влюблены все: студентки, молодые врачихи, нянечки, медсестры и весьма почтенные коллеги! Даже старенькие гардеробщицы и санитарки, привыкшие к своей грязной работе, увидев доцента, ласково улыбались и млели.
Однажды я услышала, как одна из санитарок с придыханием шепнула своей товарке: «Какой видный мужчина!» Устоять тут было невозможно. Да я и не пыталась, хотя всегда очень неодобрительно относилась к такому всеобщему поклонению… Хотя, может быть, я себе врала? Главным был не интеллект, а это его мужское обаяние? Нет. Наверное, все-таки, все вместе! Глупых и ограниченных мужиков, даже очень красивых, я никогда не замечала! Мне с ними было скучно!
Когда я первый раз попала на его лекцию, сердце вдруг судорожно трепыхнулось и уже не захотело потом биться спокойно и ровно. Недаром все-таки говорят, что женщина любит ушами, а мужчина – глазами. Расхожая, много раз говоренная всеми, «народная мудрость» … но, тем не менее, это так!
Да. Тогда я была серой, неприметной «мышкой», задерганной болезнями родителей и ребенка, постоянным безденежьем и заботой о пропитании. Я прекрасно отдавала себе отчет, что мне не на что надеяться, но у меня, как сказала мама, «загорелись глаза». Она это увидела сразу.
– Ты влюбилась? – спросила она меня через неделю.
– Угу… – я промычала в ответ что-то неопределенное.
– Я счастлива! Наконец-то ты забудешь этого своего подонка! – моего первого мужа мама не выносила.
– Он не подонок, он просто мелкий потаскун! – на удивление, я ответила ей совершенно равнодушно, без какого-либо волнения.
Но забыть его мне было очень трудно. Конечно, за эти годы обида и боль за предательство притупились и спрятались глубоко внутри, но иногда вырывались бурными, тайными ночными рыданиями и бессонницей. Да я его продолжала любить… и презирать. Он был моей «первой любовью» и отцом моей дочери… Хотя, может быть, я продолжала любить то состояние невесомости и счастья, которое сопровождало эту первую любовь, а совсем не его?!
Я так и не разобралась в этом. Это была моя постоянная боль, к которой я в конце концов приспособилась.
А тут с доцентом все было по-другому. Это был подарок судьбы, на который я уже не надеялась! Я была уверенна, что никогда больше ни в кого не влюблюсь, не смогу. И вдруг это случилось! Потрясенная этой своей влюбленностью, я не сразу разобралась в истинной жизни кафедры, куда я попала. Но мое немое обожание не осталось незамеченным – на кафедре работали опытные и всесторонние диагносты…
Одновременно со мной на эту кафедру в ординатуру была зачислена еще одна особа. Алла. Она была годика на два постарше меня. Яркая, веселая, острая на язык, благополучная в семейной жизни (интересный муж, с положением, школьник-сын, двухкомнатная квартира в центре города, материально обеспеченная). Одевалась она по тем временам красиво, дорого и со вкусом. На кафедре она знала всех и про всех, и все знали ее, ведь до ординатуры она работала врачом здесь же, в больнице, где размещалась кафедра. Она была «своя», и все звали ее исключительно Аллочкой. Институт, в отличие от меня, она оканчивала тоже здесь, в этом родном мне городе, куда я вернулась после своего неудачного замужества с дочкой, поближе к родителям. Отец Ады был известный в медицинских кругах профессор, специалист по нервным болезням, заведовал кафедрой… Да, «тылы» у Аллочки были надежные. Она-то и посвятила меня в тайные подробности жизни этой кафедры.
По отношению ко мне она сразу взяла снисходительно-покровительственный тон. Ей льстила моя неосведомленность в институтских новостях и сплетнях, моя наивность и восторженность от пребывания в ординатуре. Одинаковое положение ординаторов нас сблизило, хотя я прекрасно понимала цену такой дружбы. Мы были в разных «весовых категориях» (в прямом и переносном смысле). У меня никаких «тылов», в отличие от нее, не было.
Я рада была этому сближению, этой дружбе, пусть и чисто внешней. С ней мне было не так страшно, да и общаться с ней было интересно. Она была очень неглупа, начитана и очень верно оценивала людей и ситуации, хотя порой, на мой взгляд, эти характеристики были излишне циничны и злы. Подруг у меня, кроме Ирки, на тот период не было – все остались там, где я оканчивала свою «Alma mater». Мои бывшие коллеги-«цеховички» в счет не шли. Это были поистине рабочие отношения. Я сознавала, что моя внешняя серость, замкнутость, закомплексованность служили Аллочке хорошим фоном. И она этим пользовалась. Когда мы были на людях, она подчеркивала свое благорасположение и дружбу ко мне, когда же меня рядом не было, не стеснялась съязвить в мой адрес и откровенно посмеяться – будь это моя внешность или наивность. Я это знала (донесли!), но терпела. Мне ничего не оставалось. Еще не пришел мой час! Больше всего меня задевали насмешки в моей профессиональной безграмотности – за годы цеховым терапевтом я, как врач, все-таки деградировала. Я это понимала и поэтому все вечера, после того как уложу дочку спать, занималась. Штудировала все известные монографии и руководства. И, конечно, все лекции доцента.
Аллочка быстро «вычислила» мою влюбленность, что давало ей еще один шанс позлословить за моей спиной. Я, на ее многозначительные намеки, добродушно улыбалась и отмалчивалась. «Приличной» одежды у меня тогда не было. Каждый день я приходила в одной и той же юбке, и блузке, с дурацкой причёской – «хвостиком» и некрасивых очках. На новые очки и поход к парикмахеру у меня не было денег. Это был очень тяжелый, в материальном плане, период. Я себе сама тогда очень не нравилась!
Тогда перестали приходить алименты на дочь от моего бывшего, и это здорово подорвало мой и без того небольшой бюджет, а тут еще и стипендия в два раза ниже зарплаты… Я поняла, что сейчас, пока учусь, подрабатывать не смогу, родители-пенсионеры помочь мне могли мало, так что приходилось терпеть. Деньги шли на дочь (она постоянно вырастала из всех своих одежек), на лекарства, на питание.
На кафедре я никому об этом не говорила, как не говорила ни о своем «красном дипломе», ни о напечатанных научных статьях в сборниках моей «Alma mater» – это когда я занималась в НСО (научно-студенческом обществе) и мечтала стать знаменитым биохимиком. И «красный» диплом, и научные работы были предметом моей тайной гордости. Теперь к чему было это вспоминать? Жизнь повернулась так, что все это ушло в прошлое… Никому я не рассказывала о своих «семейных корнях»: о родителях, имеющих высшее образование и бывших, в свое время, уникальными специалистами, долго и трудно работавшими на благо страны и потерявшими на этой работе свое здоровье, о бабушке, которая еще до революции была одной из первых женщин, получивших высшее образование, о деде-профессоре, который был репрессирован в 30-х годах и которого я видела только на сохранившихся старинных фотографиях. Врачом, по женской линии, я стала, получается, уже в третьем поколении! Это тоже было предметом моей тайной гордости. Родили меня поздно, и теперь, волей-неволей, главой семьи стала я… Я привыкла полагаться только на свои силы. Да. Никто ничего обо мне на кафедре не знал – «серая мышь», и только!
А жизнь на кафедре, та, закулисная, оказалась довольно бурной. Незадолго до начала моей ординатуры на кафедру был назначен новый профессор. До этого года два кафедру, как и.о., возглавлял доцент. Ему обещали, что после защиты докторской диссертации он останется на кафедре профессором и заведующим кафедрой. Его докторская была уже «на носу» – оставалось каких-то три месяца. Но где-то кому-то он не угодил. Поговаривали – самому ректору. Защиту «отодвинули» и пригласили готового профессора из какой-то там «тьму таракани». Этот профессор был пришлый, чужой, и сразу же на кафедре образовалось две партии: партия доцента и партия профессора, откровенно враждовавшие между собой.
Я, «пришлая и чужая», сама того не желая, оказалась в партии профессора. Все (за глаза) звали его С.С. (Семен Семенович). На фоне доцента он явно проигрывал – небольшого роста, некрасивый, невзрачный, с блеклыми серыми глазами и жидкими волосиками неопределенного цвета, тихим голосом и плохой артикуляцией, с суетливыми и дёрганными движениями неврастеника.
С.С. скорее походил на бухгалтера в какой-нибудь затрапезной конторе, чем на профессора. Сходство усиливалось еще нарукавниками, которые он надевал на рубашку. Эти нарукавники постоянно высовывались из-под белоснежного профессорского халата и придавали ему нелепый вид. Приехал он без семьи, быт его был неустроен, и он, видимо, очень дорожил чистотой манжет на своих рубашках, которые некому было стирать. Лекции он читал плохо, неинтересно, вгоняя студентов своим монотонным голосом в сон. Они на его лекциях откровенно спали. Записать его лекции было невозможно. Никто и не записывал, тем более то, о чем он говорил, спокойно можно было прочитать в учебнике. С.С только повторял и перефразировал уже написанное. Сотрудники кафедры, которые обязательно должны были присутствовать на лекции, тоже откровенно позевывали и скептически переглядывались, особенно, конечно, из партии «доцента». Сам же доцент на эти лекции демонстративно не ходил. После появления С.С. он был вынужден освободить профессорский кабинет и теперь расположился вместе со всеми, в ассистентской. Его «партия» (из уважения) сумела сделать там перестановку и расставить столы сотрудников так, что угол, где находился стол доцента, был как-бы отгорожен стеллажами и шкафами. Получилось подобие отдельного кабинета. Но это положение явно угнетало и злило доцента.
Вот в этом углу он и отсиживался во время лекций С. С. или уходил, на консультации тяжелых больных, в разные отделения больницы. Там его всегда ждали. Он с блеском разбирал все непонятные случаи, помогал врачам правильно назначить обследование и лечение. «Клиницист» он был «от Бога», и рядовые врачи его «боготворили». Его диагнозы подтверждались, назначенное лечение помогало, больные выздоравливали. Он спас многих пациентов и, недаром, был очень популярен. На консультации к нему записывались со всего города за два-три месяца от высокого начальства до простых работяг. Он не делал разницы между этими категориями. Консультации проводил совершенно бесплатно. Но тогда, когда не мог разобраться сам, честно в этом признавался и собирал «консилиум» из ведущих специалистов. Профессиональный апломб был ему совершенно чужд.
Обходы профессора и его консультации, которые он проводил очень редко, врачи игнорировали. Его осторожные и обтекаемые формулировки: «можно предположить», «нельзя исключить» – доверия не вызывали. Было видно, что он попросту боится тяжелых больных. Диагност он был никудышный. В больнице его не уважали…
Аллочка, как «своя», пребывала в тот момент в «партии доцента». Вынужденная, как и все, ходить на лекции С.С., потом, в узком кругу, постоянно высмеивала манеры профессора, его промашки, чем неоднозначно вызывала у доцента одобрительную усмешку. Да. Язычок у нее был очень злой и язвительный. Все этим восхищались, хотя, в глубине души, этого острого язычка побаивались.
Я на первых порах помалкивала и своего мнения не высказывала, да у меня его никто и не спрашивал! Для большинства я была «пустым местом».
Каждую лекцию профессора должен был «готовить» кто-то из ординаторов-первогодков, то есть я или Алла. Надо было найти и развесить таблицы и схемы по теме лекции, подготовить больного к демонстрации, кратко и внятно зачитать его историю болезни, обоснование поставленного диагноза. На роль своего ординатора профессор почему-то чаще выбирал меня. Эта роль меня очень тяготила, С.С. позволял себе особые знаки внимания к моей персоне – то, на глазах у всех сотрудников, мог ласково похлопать меня по плечу, то слегка приобнять, то, давая какое-нибудь поручение, мог многозначительно задержать мою руку в своей потной и холодной ладони. Все это не ускользнуло от внимательных глаз моих коллег и, конечно же, Аллочки и горячо обсуждалось в кулуарах. В конце концов Аллочка даже высказалась по этому поводу:
– Пусик! Кажется, тебя прочат в официальные любовницы!
Этим, по сути оскорбительным, собачьим (или кошачьим) именем Аллочка называла меня в особые периоды своего благорасположения. Сначала был «лапусик», потом стал просто «пусик». Каждый раз меня при этом всю передергивало, внутри я страшно бесилась и злилась. Аллочка прекрасно это понимала и этим наслаждалась. Я сдерживалась изо всех сил и старалась подавить нараставшее раздражение, что еще больше придавало пикантность ситуации.
Как оказалось, «официальная любовница» была и у доцента! Для меня это открытие было шоком! Поведала об этом, конечно же, Аллочка. Это была Зинаида Павловна, женщина средних лет. Работала она на кафедре давно, ассистентом, без всяких научных степеней, была членом партии (КПСС) и партии доцента и являлась самой преданной его почитательницей. Доцента она обожала. Мне тогда она казалась очень пожилой дамой, хотя с доцентом они были ровесниками. О возрасте доцента я тогда не задумывалась, для моей влюбленности это не имело никакого значения.
Наверное, для З.П. доцент стал той последней «лебединой песней», которая случается в жизни каждой женщины…, или почти у каждой. Она мне нравилась: спокойная, дружелюбная, всегда готовая помочь. Этим она выгодно отличалась от остальных кафедральных дам. Но в роли любовницы доцента я совершенно не могла ее представить! Тем не менее, это было правдой, и все об этом знали. Уже давно!
Видя мое ошеломленное лицо, Аллочку просто распирало от злословия:
– Представляешь, Пусик! У нее муж, две дочери, а она, наплевав на свою репутацию, таскается к нему каждый день! Готовит, обстирывает, ухаживает, да еще и спит с ним! И это в институтском общежитии для семейных. Доцент ведь живет в общежитии. Ему так и не дали квартиру! И все это видят!
Аллочка сладострастно шептала мне эти подробности на ухо, округлив глаза:
– А сама… «ни кожа, ни рожа»! Лицо и фигура как у кобылы! И, к тому же, он ей постоянно изменяет! Ни одну юбку не пропустит. А она все терпит!
От нескрываемой злобы, с которой Аллочка выдала мне эту информацию, меня передернуло:
– Врешь ты все! – не выдержала я. – Зинаида Павловна очень приятная женщина!
– Угу, приятная! – процедила Аллочка. – За доцента готова любой в морду вцепиться! И как только не стыдно!
Аллочка считала себя первой красавицей и на кафедре, и в больнице. «Уж не тебе ли пыталась вцепиться в морду?!» – осенила меня внезапная догадка. То, с какой страстью и рвением она при доценте «проезжалась» по поводу С.С, выдавало ее с головой, и было явно непросто так. После этих откровений я и сама стала кое-что замечать.
Ежедневные чаепития в ассистентской: З.П. обставляла их по-домашнему – на стол выставлялась особая «доцентская» кружка, большая, красная, в белый горошек и такой же заварочный чайник, баночки с разнообразными вареньями или самодельным повидлом, в специальных судочках – домашние котлетки или запечённая рыба, свежеиспечённые пирожки, заботливо завернутые в три слоя вощеной бумаги. «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок!». И где только она доставала эти продукты, когда в магазинах почти ничего не было?
Остальные, словно, не замечая всего этого, довольствовались принесенными хилыми бутербродами да растворимым кофе в термосе. Буфет в больнице тогда не работал. Каждый перекусывал у себя за рабочим столом. Доцент же с З.П., не смущаясь, располагались за «обеденным» столом, при входе в ассистентскую. Уходили с работы и приходили они тоже вместе, З.П. бдительно следила за чистотой доцентского халата и не гнушалась бегать к кастелянше погладить ему рубашку перед лекцией. З.П. меня просто не замечала, остальных откровенно игнорировала. На лекции профессора она сначала тоже, как доцент, не ходила, проявляя солидарность, и только после строгого внушения, сделанного С.С при всех, стала появляться на лекциях. С оскорбленным лицом, поджатыми губами и презрительной ухмылкой. Правда, я не замечала, что доцент где-либо оказывал кому-то знаки внимания, кокетничал или заигрывал. Здесь Аллочка наврала – за «юбками» он не бегал!
Доцент всю эту заботу З.П. принимал как должное. И никогда ее не благодарил. По крайней мере, я этого не слышала. Мне это все совсем не нравилось: «Ведет себя как барин! И потом, он ставит З.П. в неловкое положение на глазах у всех!» – думала я с раздражением. Но это раздражение сразу куда-то пропадало, когда я попадала на его лекцию…. Профессор присутствие ординаторов на лекциях доцента не одобрял. Приходилось что-то врать, выкручиваться. Зато после лекции у меня опять начинали светиться глаза! О моих посещениях профессору кто-то донес. Он вызвал меня к себе и сделал мягкое внушение, при этом взял меня под локоток и попытался проникновенно заглянуть в глаза. Я стояла, виновато опустив голову, разглядывая что-то на полу и изображая полную идиотку, никак на его внушения не реагировала. Наконец С.С. рассвирепел и уже в открытую запретил мне появляться на лекциях доцента. Но мои сияющие глаза насторожили не только профессора, З.П. тоже стала как-то настороженно поглядывать в мою сторону. Уж не Аллочка ли здесь потрудилась?
Однажды, после одной из лекций, которые я все-таки продолжала упорно посещать, не смотря на внушение, доцент, проходя мимо меня по коридору, вдруг притормозил и негромко заметил: «Вам надо сменить прическу и очки». Я просто застыла от неожиданности. Мне-то казалось, что он меня совсем – ну просто совсем-совсем не замечает с высоты своего величия. И… надо же! В этот вечер, упросив Ирку побыть с ребенком, я помчалась в парикмахерскую, сделала модную стрижку «Сессон» и купила (из-под полы, конечно!) на последние деньги модные очки в тонкой золотой оправе, которые удивительно поменяли мое лицо. Или оно само поменялось? Поздно вечером, когда дочка уснула, я перебрала свой небогатый гардероб. Неожиданно раздался звонок в дверь. Это была мама. Она протянула мне какой-то сверток:
– Вот. Держи. Я тут немного сэкономила и решила купить тебе новую блузку. Примерь! Все-таки ты сейчас на людях – тебе надо хорошо выглядеть! И молодец, что, наконец, сделала стрижку. Я давно хотела тебе сказать об этом. Из-за нас ты совсем перестала за собой следить! И обязательно сделай маникюр, а потом надень вот это колечко. Это бабушкино – тебе завещано. Я совсем про него забыла с этими нашими операциями… Оно должно принести удачу!
Мама, как всегда, все сама поняла и почувствовала. Я поцеловала ее в родную щечку и поспешила примерить блузку. Она оказалась в самую пору! И размером, и фасоном, и цветом!
Наутро, проводив дочку в садик, я уложила волосы, надела новую блузку, тщательно подвела глаза, накрасила ресницы, губы и, впервые за последние годы, сама себе понравилась. «Надо же! А я еще ничего! – с удивлением отметила я, рассматривая себя в зеркало. – Еще не все потеряно!»
На пальце посверкивало бабушкино колечко с маленьким изумрудиком, как раз в цвет блузки. Но к моему старенькому плащу срочно нужен был новый шарф, а у меня ничего не было. На счастье, у ребенка лежала на парадный случай широкая нейлоновая лента с кантом. Чем не шарф?! Я достала единственные мои туфли на шпильке, которые я берегла на «особый случай», кажется, этот случай наступил!
«Ну, погоди!» – задорно подумала я и помчалась на кафедру. Я безнадежно опаздывала на лекцию к С.С., но теперь мне было на это наплевать! Когда я, тяжело дыша от быстрой ходьбы, влетела в ассистентскую, доцент как всегда сидел в своем углу и что-то быстро писал. Больше никого в комнате не было. Постукивая каблучками, я повертелась перед зеркалом, висевшем в тамбуре, привела в порядок растрепавшиеся волосы, прошла к своему столу и громко поздоровалась:
– Добрый день, Михаил Юрьевич! – я очень хотела привлечь его внимание. Всегда выручавший меня медицинский халат я, конечно же, не надела! Доцент поднял голову и оглянулся. В его глазах я увидела неподдельное изумление.
– Здравствуйте…Надежда Александровна, – голос его был совершенно растерянным. Оказывается, он знает, как меня зовут! Состроив озабоченное лицо, я схватила со стола какую-то папку, круто повернулась на каблучках и выпорхнула из комнаты. Доцент проводил меня изумленным взглядом – я это почувствовала спиной!
На лекции профессора был как раз небольшой перерыв. Я подошла к С.С. с извинениями и что-то там наврала о причине моего опоздания. В его глазах тоже появилось удивление. Так вам и надо! – злорадно подумала я и уселась на свое обычное место, рядом с Аллочкой.
Последствия не заставили себя ждать: после лекции С.С. был сама любезность, а доцент – молчалив и задумчив. Аллочка же ходила вокруг меня и удивленно качала головой: «Надо же, Пусик! Ты выглядишь сегодня просто сногсшибательно! Что случилось?». В ее глазах было плохо скрываемое беспокойство. «Серая мышь исчезла!» Такое же беспокойство сквозило и в глазах З.П.
Сразу после лекции было кафедральное совещание, на котором хмурый С.С. объявил, что он сокращает лекционные часы доцента. Объяснять он ничего не стал. Все это выглядело как сведение личных счетов, а на деле значительно уменьшало зарплату доцента. «Кафедральные» напряженно молчали. Скосив взгляд, я посмотрела на доцента – его голубые глаза даже потемнели от гнева. Но он молчал и сидел с каменным лицом. Зинаида Павловна попыталась что-то сказать о целесообразности этого решения, но С.С. жестко ее оборвал. Видимо, он решил показать всем, кто на кафедре главный.
– Уважаемая Зинаида Павловна, – язвительно высказался Семен Семенович, – я понимаю, что вы не можете быть беспристрастной, но подчеркиваю, что заведующим кафедрой являюсь все-таки я! И я отвечаю за учебный процесс! – потом добавил: – Это решение согласовано с ректором и парткомом.
Да, не зря он «дневал и ночевал» у начальства. «Партия доцента» сидела с опущенными головами и многозначительно переглядывалась. Упоминание ректора и парткома многих сразу же отрезвило! Позиции Семена Семеновича укрепились!
Окрепшим голосом профессор продолжил:
– Кроме того, должен вас всех уведомить, что со следующего учебного года часть кафедры переедет на новую базу. Вам, Михаил Юрьевич, придется заниматься новой для нашей кафедры программой по пульмонологии. Надеюсь, что ваши лекции будут столь же блестящими, как и в любимой вами кардиологии…
Семен Семенович торжествовал, доцент же продолжал молчать. Только заходившие желваки выдавали его волнение. Сокращение его лекционных часов, кроме унизительной, имело еще и материальную сторону. Его зарплата существенно уменьшалась. Удар был «ниже пояса»!
«Вот ничтожество! – подумала я о профессоре. – Кому будут нужны твои лекции! Полная посредственность и бездарность!». Задумавшись, я пропустила начало следующего пассажа.
… – а наши ординаторы должны будут показать себя во всей красе! – Семён Семенович многозначительно посмотрел в мою сторону – Надеюсь, что они справятся. Темы конференций возьмите у секретаря.
Я толкнула Аллочку локтем и тихонько спросила: – О чем это он?
Алла заерзала на своем месте и сердито ответила:
– О чем только ты думаешь! Все пропустила мимо ушей! Нам придется проводить клинические конференции для студентов, одним! Ты представляешь, сколько это работы?! До первой осталась неделя, а тема еще неизвестна!
Аллочка была очень расстроена. Предстояло не только не «ударить в грязь лицом», но и показать свою эрудицию и знания. Да. Работы было очень много, но меня это почему-то не напугало, а только подзадорило.
Я больше переживала за доцента. Кафедральное, наконец, закончилось, все стали расходиться. Задумчивые и молчаливые. Зинаида Павловна и другие из «партии доцента» собрались у него за стеллажом и что-то тихо обсуждали. Мы же с Аллочкой поплелись к секретарю за темой конференции. Тема оказалась сложной и плохо нам знакомой. Мы только тихонько вздохнули. Предстояло еще, кроме теоретической части, провести демонстрацию больных с подробным разбором. Проводить конференцию первой Семен Семенович поручил мне. Это сообщила нам секретарша уже в конце. Аллочка расплылась в довольной улыбке. «Проверка на вшивость! – пронеслось у меня в голове. – С.С. дает мне понять, что если я буду упорствовать и изображать из себя наивную дурочку, то у меня могут начаться неприятности! Придется попотеть! Ничего. Этим ты меня не испугаешь!». В коридоре нам навстречу попался доцент, и неожиданно он спросил:
– Ну как, коллеги, трудная тема?
Алла удрученно закивала головой. Доцент улыбнулся. «Какая приятная у него, оказывается, улыбка», – подумала я и густо покраснела.
– Не бойтесь! – я помогу вам с материалом. А вам, Надежда Александровна, новая прическа очень к лицу! – и, словно, не заметив моего смущения, бодро зашагал дальше.
«Он решил бороться, – догадалась я. – Молодец!» – и украдкой проводила взглядом. Хорош! Ничего не скажешь! Аллочка тоже задумчиво смотрела в сторону уходящего доцента.
День первый
Столбик пепла от тлеющей в руках сигареты обжог пальцы и вывел меня из задумчивости. Прошло, наверное, не больше пятнадцати минут, а перед моими глазами в мельчайших подробностях пролетели события двухлетней давности. Начало этой истории…. Да. Это было начало. А сейчас? Начало конца? Наверное, так…. Я тяжело вздохнула, из глаз выкатилось по паре слезинок. Та темно-зеленая вода манила и затягивала…. Я упрямо покрутила головой: «Надо во всем этом разобраться, даже если это конец!»
Я взглянула на часы – скоро шесть, но Ниночка наверняка еще на работе. Она не любила возвращаться рано в свой одинокий дом. Ниночка – это моя давняя хорошая приятельница. Мы познакомились во время моей работы цеховым терапевтом. В моих попытках отстоять на заводе технику безопасности, в подшефных цехах, меня занесло в заводскую токсикологическую лабораторию. Там мы и познакомились. Она не считалась подругой – наши жизни текли раздельно – но мы всегда были рады видеть друг друга и друг другу помочь. В свою жизнь Ниночка не пускала никого. Я не обижалась и по своему горькому опыту понимала, что такое бывает после какой-то тяжелой личной драмы.
Я набрала ее рабочий телефон. Ниночка была на работе.
– Нинуль! Надо сделать анализ напитков на наличие токсичных примесей. Быстро сможешь? – начала я «с места в карьер».
– Напитки алкогольные? – она сухо поинтересовалась.
– Да.
– Вези. Результат будет завтра к вечеру.
– Буду у тебя через пятнадцать минут!
– Хорошо. Я выйду, встречу. Пока.
Я бросилась к спрятанным бутылкам, перелила из каждой в баночку около стакана и подписала. Бутылки опять спрятала, а баночки поставила в чистый пакет и туго перевязала.
Через пятнадцать минут я была в проходной моего «родного» завода. По местному телефону позвонила Ниночке, она спустилась и, ни о чем не спрашивая, забрала пакет.
– Спасибо, Нинуль!
– Пока еще не за что! – буркнула Ниночка. – Завтра позвоню, когда будет готово. Пока!
– Пока…
Ниночка никогда не отличалась многословностью. Я всегда удивлялась, куда смотрят мужики. Ниночка была бы идеальной женой – молчаливая, работящая, все понимающая. И на внешность очень симпатичная.
Еще через пятнадцать минут я была у родителей. Дочь расстроилась, что я не разрешила ей досмотреть очередной фильм про «Чингачкука» и с недовольным видом отправилась домой. Ужинать отказалась, взяла яблоко и ушла слушать свои любимые пластинки со сказками. Капризничала, когда я запихнула ее под душ. Успокоилась только тогда, когда я ей почитала про ее любимых Мумий-Троллей. Когда она наконец заснула, я плотно закрыла в комнату дверь, нашла сигареты, открыла окно и продолжила свои воспоминания. Благо луна к этому располагала.
Если бы не этот зеленый кошмар, наверное, никогда бы не стала перебирать всю эту историю. Так что «нет худа без добра». Но добра ли? Итак, …
Да. Тогда многие заметили превращение серой мышки, даже Сергей Иванович. Раньше он никогда меня не замечал и проходил как мимо пустого места. И никогда не здоровался. А тут подошел, обворожительно улыбнулся, как он умел:
– Надежда Александровна, вы сегодня просто обворожительны!
Сергей Иванович, молодой, только слегка за тридцать, высокий, худощавый, симпатичный ассистент, чем-то отдаленно напоминавший Муслима Магомаева, не входил ни в одну партию. Держался независимо и высокомерно. Говорили, что его отец занимал крупный пост в облздраве. Он был поклонником Адочки. По крайней мере, Аллочка с ним явно кокетничала – «строила глазки». Они часто мило беседовали, что-то обсуждали, над чем-то смеялись. Было видно, что он ей нравится, как и она ему. Сергей Иванович, как и Аллочка, был «своим», и у него тоже были «тылы».
– Спасибо! Я очень тронута вашим неожиданным вниманием! – я не удержалась, съязвила. Сергей Иванович хохотнул и при этом вдруг внимательно на меня посмотрел, словно впервые увидел. Может, так и было. А я в очередной раз убедилась, что мужики, как сороки, любят все яркое и блестящее. Теперь мне предстояло «держать марку». А для этого нужны деньги. А где их взять?! В ближайшее воскресенье я должна была сводить Таньку в зоопарк! Давно ей это обещала. А там – карусели, мороженое, разноцветные воздушные шарики, надутые гелием и весело рвущиеся в небо. Это все великолепие требовало денег. А их не было. Неужели опять придется просить у родителей? Выручили алименты, которые поступили совершенно неожиданно. Небольшие, но на зоопарк и все остальное хватило.
Вечером, уложив дочь спать, я достала свою старую (еще от бабушки – зингеровскую) швейную машинку и решила переделать вышедшее из моды платье студенческих лет. Пришла мама, увидев мои усилия по обновлению гардероба, помрачнела и задумалась.
– Ты, о чем, мама? – спросила я, при этом пыталась исправить строчку. Мама тяжело вздохнула:
– Я о том, что, проработав всю жизнь, имею теперь пенсию по инвалидности в 35 рублей и не могу дочери купить приличную одежду! Я бросила шить, обняла маму и, вдыхая знакомый с детства запах, уткнулась в ее родное плечо.
– Ты же купила мне замечательную кофточку! Не переживай! Главное, чтобы все были здоровы!
– Здоровы мы уже не будем! – жестко отрезала мама. – От старости не выздоравливают! Мне тебя очень жаль. Где это видано, чтобы человек с высшим образованием получал такую зарплату! На западе врачи – самые обеспеченные люди!
– Но мы не на западе! – я попыталась прекратить этот неприятный разговор. – Мы ведь не голодаем…. Пока…. И потом, все так живут!
