Штришочки

– Шутите.

– Нет. У всех есть крылья, но не все умеют летать.

– А я?

– Ну, если ты до нового района за пять минут добегаешь – то точно умеешь! – убежденно ответила она.

Он весело засмеялся. Весь засмеялся: и глаза, и веснушки, и курточка…

– А вы в новом районе на Просвещения живете?

– Да.

– А какое у вас Просвещения?

– У меня дом 13.

– Не может быть, – удивился он снова весь: и глазами, и веснушками, и курточкой… – Мой друг тоже в 13!

– А корпус какой?

– Три.

– А у меня – один.

– Жаль, – как-то слегка разочарованно ответил он.

А почему жаль, для неё так и осталось загадкой.

– Ой, друг мой едет! – радостно вскрикнул мальчик, и кинулся через дорогу.

К остановке на противоположной стороне приближался автобус. И на нём ехал неведомый друг с улицы Просвещения, дом 13, корпус 3.

Она смотрела туда, куда рванул её неожиданный собеседник. И видела, как друг, обретя плоть, вышел из автобуса, оказавшись почти в два раза крупнее «её мальчика». Как этот друг шествовал вдоль дороги, а «её мальчик» семенил рядом, глядя на него снизу. И ей вовсе не нравилось, что этот друг смотрит на «её мальчика» сверху, свысока, и что шаг у него такой вальяжный и размашистый, что «её мальчику» приходится семенить, подстраиваться…

Нет, ей не хотелось, чтобы он сейчас обернулся (это была бы просто какая-то мелодрама), но, если бы это произошло, она хотела бы помахать ему рукой. Но тут повернул её 16-й и стал подкатывать к остановке со всей неотвратимостью. А она всё тянула шею, глядя на мальчика. Еще миг… и вот та секунда, когда всё-всё происходит одновременно: автобус перед ней тормозит, она наклоняется, чтобы поднять с земли сумку – и тут, мальчик оборачивается. И она видит всё как бы со стороны, каким-то боковым зрением, и понимает, что не может уже помахать ему рукой.

Пазик

В столовой был чудесный клюквенный морс, из всех, какие только бывают в столовых маленьких провинциальных городков. И есть я начала именно с морса. Хотя, конечно, в самой фразе «есть морс» заключён какой-то речевой каламбур. Но факт остаётся фактом: первым был морс. В качестве напитка «на закуску», конечно же,– кофе.

Но до него дело еще не дошло, а в небе повисла уже та самая серая громада, которая, как правило, всегда становится итогом удивительно душных летних дней, когда человека придавливает к земле вполне осязаемая толща воздуха и хочется из нее безуспешно выбраться, как из сбитого пододеяльника, опутавшего и душащего своей пеленой. И ты барахтаешься, дрыгаешь ногами, пытаясь вырваться, но увы! Так и сегодня. День был предсказуемо предопределен. И, честно говоря, дождя хотелось, будто милости небесной. Чтобы лопнул наконец этот зной, чтобы ушла телесная жажда, распирающая сосуды, чтобы грянуло, гикнуло, застучало и побежало по улицам, лицам, телу – прохлада, свежесть, бодрящая радость.

– Я так и знала. Сейчас ливанет, – это Надежда Геннадиевна сидит напротив и тоже держит стакан с морсом.

– Ничего. До автобуса еще сорок минут. Переждем.

– У меня, собственно, зонт есть. Добежим.

– А у меня плащ полиэтиленовый. Конечно, добежим.

И сизая тьма за окном наконец дрогнула, заходила, хлынула потоками с небес – и предчувствие грозы обрело реальность. Громадные окна столовой наполнили ветром паруса своих штор, и, казалось, всего минута-другая отделяют нас от настоящего плавания, в которое мы непременно должны отправиться, причем первым классом, потому как вместе со столиками, ранним ужином, буфетчицей, сидящей за кассовым аппаратом, стойками с салатами, компотами, котлетами, бифштексами, овощами и фруктами, с поварихой и едоками за соседними столиками. Эх, красота!

Но… но автобус-то ничего не знал о том, что мы не отказались бы поплыть, он выехал на перрон в строго определенное время и одиноко, почти по-сиротски, жался под дождем.

И вот мы на крыльце: Надежда Геннадиевна раскрыла зонт, я разочарованно надеваю свой плащ. Разочарованно оттого, что надеялась, выйдя за порог столовой, ощутить освежающую прохладу, но увы! Загустевший на солнце воздух, обретя желейную тягучесть, продолжал мучить удушливым маревом и никак не собирался улетучиваться. Он с завидным упорством неподвижно стоял на месте, словно бык на ристалище, готовый либо погибнуть, либо убить матадора.

Но делать нечего. Мы, лавирую между лужами, заспешили к автобусу.

– Здравствуйте! – я вскочила на верхнюю ступеньку и стала сдёргивать налипший плащ.

– Здравствуйте, – ответил водитель и добавил, – а всё-таки в этом дожде есть какая-то предопределенность.

– Ну, еще бы, – зашуршала я еще активней.

Сзади щелкнул зонт, закрываемый Надеждой Геннадиевной. Я обернулась к ней и спросила:

– Вы не обидитесь, если я сяду одна рядом с водителем? Уж очень я люблю это место. Сидишь, словно в стеклянном стакане.

– Конечно, садитесь, – это Надежда Геннадиевна.

– Только пристегнитесь, – это уже водитель.

– Хорошо, пристегнусь, – это я.

Но ремень не поддался. Я его дергала туда-сюда, вертелась, даже тайно втягивала до предела живот, но он не хотел застегиваться, поскольку защёлки самым подлым образом не дотягивались друг до друга. «Надо меньше есть», – в голове пронеслась, можно сказать, «суперклассическая» мысль. «Вот уж дудки», – ответил организм, только что испытавший прелесть вкусной еды. Я отложила сумку и плащ, тем самым полностью освободив руки и ноги от вещей и закружилась энергичнее.

Оказалось, что ремень просто заломился вне поля моего зрения, где-то за краем сидения, и, когда я случайно ткнула туда пальцами, расплёлся и лихо заскользил. Я победоносно щелкнула замком и, подняв глаза, наткнулась на веселое лицо водителя, с интересом наблюдавшего за моей вознёй.

– Я уж думал вас спасать придётся, – ещё шире улыбнулся он.

– Ничего. Это же ремень, а не змей-искуситель. Как видите, справилась.

– Ну, и славно.

Я надела громадные наушники и включила музыку. Эти наушники у меня специальные, дорожные. Куплены на случай, если надо ехать час или больше, с тем расчётом, чтобы показать окружающим, что я мол ничего не слышу, я в домике! Со мной не разговаривать! В дороге я люблю молчать и смотреть за окно.

И вот маленький рейсовый пазик «Мышкин – Углич» дрогнул, что-то там задёргалось, заклокотало в его естестве с характерным звуком, и мы поплыли по пустым улочкам, несущим дождевые реки в Волгу.

И, признаться, пазик наш был серьезный, кругленький и рычащий, как майский жук, спешащий по своим неотложным делам. Он двигался как-то особенно осторожно, можно сказать, деликатно. Медленно разрезал вечерний дождь, притормаживая, пропуская вперед несущиеся внедорожники, сторонился лихачей и вежливо останавливался на обочине или остановке, подъезжая передней дверцей к самым ногам, если видел стоящих людей. Этакий майский жук-джентльмен.

Я любовалась дождем, дорогой, тем, как мы прекрасно неспешно едем, будто двести лет назад, тихонько покачиваясь в бричке (кстати, интересно, можно ли так и в самом деле сказать «тихонько покачиваясь в бричке»? Можно ли в самом деле тихонько в ней покачиваться? Или это мне на ум просто пришел красивый описательный оборот?) А еще я любовалась водителем. Сначала его правой рукой. Упругой, с длинными пальцами, какие были под стать самому Рахманинову, и какие бывают только у очень высоких и худых мужчин, а потом уж конечно, я любовалась им всем целиком: тем, как он приветлив с пассажирами, как добродушно раскланивается со знакомыми, улыбается незнакомым, промокшим и продрогшим. Он был прекрасен той самой нездешней красотой, о которой пишут в романах и определяют её метким эпитетом «внутренний свет». Он был словно полон этим самым тихим и лучезарным состоянием, которое делает человека почти святым. На ум пришла история о Фёдоре Томском. Вот! Точно! Образ найден. Это он – Александр Первый – Фёдор Томский – водитель заштатного пазика. Всё в этой жизни повторяется. Всё приходит на круги своя. Всё освещает нам путь.

К слову сказать, любовалась им не одна я.

Первое, что мы с Надеждой Геннадиевной сказали друг другу, выйдя на своей остановке в Угличе, – Какой красивый человек. И больше ни слова – боялись выплеснуть эту радость из себя.

Пазик 2

На восьмичасовой маршрутке я уже неслась из своего Пушкино в Углич. Три с половиной часа промелькнули как несколько минут, поскольку я спала. Первый раз за все мои наезды спала в дороге. Обычно сижу, таращусь в окно, а тут вошла – стёкла запотевшие, разомлевшие ото сна пассажиры, соседка слева, качающая в дремоте гривастой головой и периодически приваливающаяся к моему плечу – и я сдалась. Подчинилась общему настроению, закрыла глаза и улетела.

Даже что-то снилось…

В Калязине очнулась и позвонила Оле, которая должна была меня встретить в Угличе. Позвонила и снова повалилась в мерную дрёму, покачиваясь, словно в люльке, в дорожном сидении. И опять что-то снилось…

Дремоту разорвал телефонный звонок. Оля говорит, что ждёт меня на Ростовской у монастыря. Маршрутка как раз притормозила, и в лобовое стекло видны голубые купола. «Я уже выхожу,» – кричу в ответ, подхватывая два рюкзака и запахивая на ходу дублёнку. Вылезаю, как медведь из берлоги на свежий снег. Вокруг метель какая-то особенно яростно-радостная в начале ноября, словно ордынское племя, захватившее город и носящееся по нему с бесшабашным гиканьем.

Мне показалось, что я вышла всего в двух шагах от места, но пришлось топать минут пять под Олины звонки: «Ты где? Я тебя не вижу».

«Я здесь, здесь. Иду. Я тебя вижу! Я тебе рукой машу! Видишь?».

Всё же великое счастье, когда тебя ждут. Всё равно кто, всё равно где. Главное – ждут. Тянут шею, выглядывают. А ты такой – ап! – и вот уже объятия – «Я так соскучилась» – «И я! И я! Я тоже!»

Мы заходим в гостиницу, бросаем вещи и едем на автовокзал, на таксомоторе, со «своим таксистом Колей», потому как в 13:00 у нас автобус на Мышкин.

В маленьком зданьице в ожидании транспорта переминается человек десять. Мы покупаем билеты и выходим на воздух. Там всё же благодать свежего ветра в противовес влажной духоте станционного нутра.

– А у вас варежки на резинке, – это девочка в синей шапке сделала два шага в мою сторону, отлепившись от матери.

– А я знаю,– отвечаю я ей.

– Скажите, а разве тётеньки носят варежки на резинке?

– А я не тётенька.

– Как же не тётенька? – удивляется девочка, недоверчиво поглядывая на меня снизу.

– Я просто большая девочка. Поэтому и ношу варежки на резинке.

– А…ну, тогда, ладно, – успокаивается синяя шапочка и, вернувшись на место, объясняет матери: «Она не тётенька. Она просто большая девочка. Поэтому у неё резинка на варежках».

Подошёл автобус. Не пазик. Большой, мягкий – провинциальный комфорт – и мы, плавно покачиваясь, заскользили в сторону Мышкина.

Мы ехали в гости к Сергею Васильевичу Курову, местному краеведу, художнику и коллекционеру. И дорога по угличским взгоркам была поистине прекрасна… Почему? Бог весть. Скорее всего, потому, что некуда спешить, что ты свободен от рутинной каждодневной текучки, что ты, в конце концов, почти путешественник, открывающий неведомые земли. Ну, про неведомые земли – это я хватила, конечно, но в любой дороге, даже самой до боли знакомой, всегда таится элемент неожиданности. Это как в одну реку нельзя войти дважды.

Сергей Васильевич встретил нас какой-то особенно парадный. Засуетился, загромыхал чайником, развернул полиэтиленовые пакеты со сластями.

Я не пью чай, практически вообще. Я – убежденный кофеман! И тем более не пью горячий чай. Но Сергей Васильевич, налив чая (это я вытерпела, поскольку в левой руке, уже держала восхитительную безешку), Сергей Васильевич наотрез отказался добавлять холодную воду в мою кружку: «Что это за чай с холодной водой?! Вот глупости! Он скоро остынет! Пейте!»

Оля поддержала его, дуя в свою чашку, отхлебывая и жмурясь от тонких струек пара, щекотавших нос. «Ладно уже». – подумала я, ничего не подозревая. Хотя, по правде сказать, и подозревать было нечего.

Сидели мы хорошо, весело, за приятной беседой, за пряниками и воздушными пироженками. Сидели как-то почти по-московски, по-купечески. Хотя чай пили не из блюдец. Всё равно было душевно и хорошо.

Потом ходили по залам Куровского домашнего музея, рассматривали прописи и тетрадки 19 века, одежду и посуду. Спорили о видах кружева, что называется «с ученым видом знатока». И наконец, пришло время отправляться нам обратно в Углич.

В просторной прихожей мы надели свои шапки, куртки, сапоги и выкатились на улицу, которая довольно круто уходила у нас из-под ног уклоном к Волге.

Сергей Васильевич, как свадебный генерал, шёл между мной и Ольгой – и это было здорово. О чем-то говорили, над чем-то смеялись… Жизнь определённо удалась.

Вот так невольно и задумаешься, много ли для счастья нужно человеку? В глобальном смысле, возможно, и да. А по сути – всё вот так просто: сыплет снег, идут рядом люди (не друзья – приятели, не близкие и родные, а просто люди), улыбаются, шлёпают сапогами по ноябрьской жиже – и хорошо! И ты шлёпаешь. И ты счастлив! Абсолютно и безусловно! Счастлив тем, что жизнь легка, проста и понятна. Тем, что не нужно мудрить и что-то изображать. Что нет необходимости, подбирая слова, скрывать какие-то мысли. Тем, что ты сам себе понятен и понимаем другими. И есть какая-то блистательная прелесть в этой твоей однолинейности. Словно вот сейчас ты не ты, а только та твоя абсолютизированная часть, где есть только этот вечер, эти люди, эти слова, и ничего нет ни позади, ни впереди. Жизнь только в одной этой точке: без прошлого и будущего.

Возле автостанции Ольга отбежала в магазин, а мы, как брошенные дети, переминаясь с ноги на ногу, остались под снегом дожидаться её.

«Пойдёмте, посмотрим», – Сергей Васильевич махнул рукой в сторону освещённых окон дома.

За большими стёклами, сиявшими тёплым светом, расположилась маленькая уютная изостудия. Дети рисовали, между мольбертов ходила учительница, мы смотрели на них и на то, как над тёмным вечерним Мышкиным плавает эта яркая солнечная комната, будто лодочный фонарь над ночной Волгой…

Мы бы пропустили Ольгу, но я успела ухватить её фигурку боковым зрением. Она, не заметив нас, перебегала через дорожку к зданию автовокзала. Мы окликнули её, и всей компанией ввалились в небольшое помещение, где продавались билеты.

Я подскочила к окошку и, сунув сто рублей, попросила билет до Углича. Получив его и десять рублей сдачи, я услышала, как Сергей Васильевич говорит: «О, у вас будет прекрасный водитель. Он здесь самый лучший».

Ну, кто бы, скажите мне откровенно, устоял бы на месте после этих слов! Только ангел небесный, и то лишь потому, что может видеть сквозь стены (или, по крайней мере, мне так кажется, что может). Я ангелом не была и с любопытством заглянула через кассовое окошко ещё раз в служебное помещение, но уже с того места, где всего секунду назад стоял Сергей Васильевич.

«О Боги! Боги! Это он!» – как вскричала бы героиня любовного романа. Но у нас повествование попроще. А посему, увидев того самого водителя, который вез нас из Мышкина в Углич и которого я живописала в рассказе «Пазик», я отпрянула и, глядя на Сергея Васильевича, восторженным шепотом зашипела: «Это такой водитель, такой! Это чудо, что за водитель!»

Тут и Оля подошла к нам с билетом. А я, продолжая выпучивать от восхищения глаза, стала говорить уже ей: «Оля! Оля! Это он! Это тот самый водитель, о котором мы тебе говорили летом! Ах, какой он потрясающий! Оля, это чудо, что за водитель!»

Только морозный уличный воздух смог несколько охладить мой пыл. Но чувство щенячьей радости, словно граната, лопнуло где-то у меня внутри – и я не просто взорвалась, а переполнилась им настолько, что была вынуждена повиноваться его настоятельному требованию быть излитым на всё окружающее.

Бедные мои спутники. Им пришлось заново выслушать историю о летней поездке, вытерпеть все мои восторженные эпитеты, да и ещё узнать о том, что я написала рассказ (тот самый «Пазик») об этом человеке.

Мы стояли кружком, как заговорщики, смеялись и притопывали, отряхивая с обуви снег. Вдруг дверь служебного входа Мышкинской автостанции отворилась, и вышел он! И направился к своему пазику.

Мы наскоро простились с Сергеем Васильевичем и пошли в автобус. Я уже поднялась на верхнюю ступеньку, когда услышала голос водителя: «Вам не сюда. Вы билеты до Углича покупали, а я на станцию Волга еду».

Не буду описывать всю глубину моего разочарования. Разве можно помыслить, что мы поедем с кем-то другим. Нет! Так не бывает! Так не должно быть!

Но вот мы снова стоим втроем на улице. Снова о чём-то говорим, над чем-то смеёмся, снова почти счастливы… Почти…

Но граната ведь уже взорвалась… «Я так не могу! Я должна сказать ему, какой он чудесный! И вообще, хотя бы узнать, как его зовут», – и я снова направилась к пазику. Подошла к автобусу со стороны водителя. Он увидел, приоткрыл дверцу и, наклонившись сверху, повернулся ко мне.

Я, как пионер на линейке, дающий торжественную клятву, крикнула ему снизу: «Знаете, вы меня, конечно, не помните. Но мы ехали с вами как-то летом из Мышкина в Углич, в дождь. Я хочу сказать, что вы удивительный, деликатный водитель. Я таких внимательных шофёров ещё ни разу в жизни не встречала. Спасибо вам! И ещё, скажите, пожалуйста, как вас зовут? Просто, чтоб знать».

Он смущенно улыбался во все время этой моей тирады и, кивая, повторял: «Спасибо! Спасибо!» – и сказал, что зовут его Саша. «Как его зовут? Как его зовут?» – это кричат, выскочившие, из-за открытой водительской дверцы Оля и Куров.

«Александр», – ору в ответ, перекрывая порывы ветра.

И тут Сергей Васильевич, как настоящий лиходей, выступает вперед и прямо водителю Саше: «А она про вас рассказ написала. А она про вас рассказ написала». Сдал, что называется со всеми потрохами.

А Ольга то ли поддакнула Курову, то ли так показалось, но в голове пронеслось: «Вот бандиты, так бандиты. И когда это они успели объединиться».

Тут-то и вспомнилось, как дружно они выступили против меня тогда, когда пили чай. А я-то ничего не заподозрила, а вон оно как получается.

Вот мы снова стоим под снегом, ждём автобуса на Углич. А водитель Саша, аккуратно развернув свой пазик, уже едет в сторону неведомой мне станции Волга…

И всего через пять минут мы опять прощались, теперь уже наверняка, потому как подошел автобус на Углич. И это тоже пазик, как у Саши. И мы с Ольгой, плотно прижавшись друг к другу, мирно покачиваемся в нём, унося с собой всю радость этого дня, всё человечье тепло, что так весело плескалось через край и является в жизни единственно необходимым.